Он так и сказал: в прежних моих жизнях, во множественном числе.
Я молчал, не зная, что ответить. А Феникс продолжал вопрошать:
«А может быть, наказание за Проперция?»
«Проперций тут при чем?»
«Ну, как же. Помнишь, я тебе рассказывал? (см. 7, XXV). Я не устоял и переспал с его возлюбленной, Гостией… Это было подло по отношению к другу. И жестоко. Ведь Проперций был импотентом!..»
Я стал подыскивать аргументы, чтобы возразить Фениксу. Я почти составил утешительную речь. Но Феникс махнул рукой и быстрым шагом пошел в сторону Бычьего рынка…
А на следующий день в том же театре Марцелла игралась какая-то трагедия… Сейчас уже не вспомню, что представляли… Я знал, что Феникс собирается в театр, у входа его подстерег, и мы сели рядом на всаднических местах.
Феникс был оживлен, вдохновенная улыбка не сходила с его лица. Он радостно приветствовал чуть ли не каждого человека, на которого натыкался его взгляд. И безостановочно рассуждал о том, что трагедии нынче не в моде, что не только высокопарные трагедии, но также легкомысленные комедии, вертлявые пантомимы и пошлые ателланы вытесняются цирковыми зрелищами, бегами на ипподроме и травлями в амфитеатрах. Свои рассуждения он вдруг стал подкреплять ссылками на Горация и других поэтов. А потом сообщил мне, что, насколько ему известно, Квинт Гораций теперь работает над очень интересным теоретическим сочинением, в котором обосновывает применительно к поэтическому искусству аристотелевский принцип умеренности и меры, во главу угла ставит закон соразмерности и внутренней гармонии, призывает сочетать краткость с ясностью изложения, советует учиться мастерству у греческих писателей, избегая при этом раболепного подражательства… Не глядя на сцену и на орхестру, где уже началось представление, он щебетал беспрерывно, перепархивая с темы на тему, с мысли на мысль.
Соседи стали выражать недовольство, так как Феникс своими тирадами мешал им смотреть трагедию.
Феникс на некоторое время угомонился. Но потом встрепенулся, схватил меня за руку и объявил:
«Не было никакого наказания. Был урок. Смертному не дано любить богиню. Совершенством нельзя обладать. Его дозволено лишь созерцать и им восхищаться… Сегодня ночью я написал Героиду. Я тебе ее сейчас прочту».
Он принялся было читать. Но тут уже со всех сторон зашумели, призывая нас к тишине.
Феникс вскочил и повлек меня к проходу и вниз, к выходу из театра. И в портике перед театром Марцелла громко и нараспев прочел мне свое сочинение. В этой новой его Героиде Елена обращалась к мужу своему Менелаю и объясняла ему, что она, дочь Юпитера, не может любить смертных людей, так как ей их недостаточно… Эту Героиду он потом сжег, и я не успел ее переписать…
Он читал мне. А я смотрел на его горящие восторгом глаза, на нервные крылья носа, на побелевшие и подрагивающие губы и думал: никакая она не богиня, твоя Юлия, а капризная и жестокая развратница, решившая показать свою власть, унизить тебя, сделать из тебя импотента. Но ничего этого я не мог сказать моему любимому другу. Потому что видел и чувствовал, что для него она — само совершенство, воистину богиня. И если я сейчас начну возражать ему, называть вещи своими именами, то он этих имен от меня ни за что не примет, обидится, оскорбится и… еще сильнее будет страдать.
Он читал, а я слушал. Вокруг не было ни души. Все были в театре на представлении трагедии.
Гней Эдий замолчал, почесал себе переносицу и продолжал:
IV. — Ненаказание, аурок… Этот урок для него она растянула более чем на полгода.
С сентября он снова стал таскаться к Юлии, хотя никто его туда не звал. Но он узнавал у Гракха или у Криспина, когда компания направляется на прогулку или собирается в застолье, и плелся или возлежал вместе со всеми. Его всегда пропускали в дом Агриппы, никто не прогонял его, когда он увязывался за прогуливавшимися. Но Юлия его совершенно не замечала. Она скользила по нему взглядом, как по стене в помещении, или по домам на улице, или по кустарникам в саду, и, скажем, разговаривая с Гракхом и на того глядя, а потом переводя взор на Криспина и с ним заговаривая, она пробегала невидящими глазами по лицу Феникса, как будто его вовсе не было и Гракха от Криспина отделяло пустое пространство.
Из друзей Юлии, как женщин, так и мужчин, никто не придал этому особого значения. Ибо, во-первых, никому, кроме Фебы, не было известно о встрече Юлии с Фениксом, а во-вторых, едва ли не каждый в ее свите некогда испытывал такое тотальное к себе невнимание, порой без всякого на то основания: и Пульхр, и Сципион, и даже Криспин, которого из-за его шуточек и проделок очень трудно было игнорировать и не замечать.
Феникс же старался быть как можно менее заметным: почти не открывал рта, на трапезе занимал наиболее темное и отдаленное от центра ложе, на прогулке держался в хвосте шествия.
Так было на всём протяжении сентября.
Но начиная с октября он вдруг перестал быть незаметным и нарушил свое молчание. Сначала позволил себе отдельные реплики, к Юлии непосредственно не обращенные, но комментирующие и дополняющие либо ее собственные слова, либо то, что ей говорили другие. Юлия по-прежнему его не видела и не слышала. И тогда он стал задавать ей прямые вопросы, ничего примечательного в себе не содержащие, но конкретно к Юлии обращенные; типа: «отличные устрицы, позволь, Госпожа, я тебе передам парочку?» или: «ты, Госпожа, не легко ли оделась? сегодня дует колючий аквилон» и тому подобное. Когда он впервые вопросил Юлию, та растерянно оглянулась, будто не понимая, откуда прозвучал голос. В ответ на второй вопрос, через несколько дней заданный, она наконец взглянула на Феникса и, словно впервые его увидав, выразила на лице искреннее недоумение: о чем это и зачем ее спрашивают? На третий вопрос Юлия откликнулась какой-то презрительной репликой, которую Квинтий Криспин, к сожалению, не запомнил… Он, Квинтий, по-прежнему был моим главным осведомителем, ибо я тогда еще не был вхож в компанию Юлии…
Тут уже Юлины адепты не могли не заметить пошатнувшегося положения Феникса в их среде. И первыми стали шушукаться у него за спиной женщины: Полла Аргентария и Аргория Максимилла. Изысканный и деликатный Семпроний Гракх стал смотреть на Феникса с состраданием; но ты ведь помнишь, что это был на редкость ироничный человек, который природную свою иронию не до конца умел контролировать, и она примешивалась ко всему, что он делал, в том числе и к сострадающим его взглядам. Клавдий Аппий Пульхр примерно с середины октября при общении с Фениксом вдруг взял манеру смотреть ему не в глаза, а в лоб, и разговаривать с ним, как некоторые патроны разговаривают со своими клиентами: вещая, словно с трибуны, не принимая во внимание ответные реплики и обрывая на полуслове; при этом то и дело поглядывал на Юлию — видит она или не видит, как он, следуя ее примеру, обращается с неугодным или наказанным.
А нагло-откровенный Сципион при открытии Сулланских игр, когда в праздничных тогах и увенчанные шли к амфитеатру Тавра, громко, так, чтобы все слышали, спросил Феникса: «Ты что, не замечаешь, какое к тебе отношение?» Феникс ему не ответил, лишь пристально и тяжело глянул в глаза попутчику. «А если заметил, что тебя ни видеть, ни слышать не желают, так зачем с нами таскаешься?» Все притихли и чуть ли не остановились, ожидая ответа. И только Юлия, не повернув головы и не замедляя шага, продолжала идти в сторону Марсова поля. А Феникс, глядя в лицо Корнелию Сципиону, тихо спросил: «Ты от себя говоришь? Или Госпожа велела мне передать?». «От себя», — ответил Корнелий. «Я так и подумал», — сказал Феникс и, убыстрив шаг, стал нагонять Юлию, чтобы идти сразу за женщинами, рядом с Семпронием Гракхом.
На гладиаторских боях он единственный из всей Юлиной компании трижды поднимал руку с большим пальцем вниз, требуя добить поверженных бойцов. А после представления, проводив Юлию до дому, Феникс, возвращаясь к себе домой, шел стремительной походкой, врезаясь в скопление людей и расталкивая их руками, или, обгоняя человека, специально задевая его плечом. Лицо у него было злобным. И некоторые встречные сами шарахались в сторону, чтобы с ним не столкнуться.
— Сулланские игры, — продолжал Вардий, — в ту пору длились до ноябрьских календ. И оставшиеся шесть дней Феникс не покидал своего дома, а раб его, парфянин Левон, никого к нему не пускал. «Неужто и меня не пустишь?» — строго спросил я. «Не могу пропустить, господин», — испуганно ответил Левон. «А ну-ка отойди в сторону», — приказал я. А раб раскинул в стороны руки, встал передо мной на колени и страдальчески вскричал: «Не могу, клянусь Анахитой! На него снизошло вдохновение богов! Он пишет трагедию! Так велено отвечать! И тебе, господин, в том числе!»
Я ушел. Но выставил у Фениксова дома наблюдение. Три моих раба, сменяя друг друга, следили за его виминальским жилищем. И на следующий день после ноябрьских календ мне донесли, что к дому приходила какая-то женщина, по виду вольноотпущенница. Она что-то шепнула Левону и удалилась. А через короткое время из дома вышел Феникс и чуть ли не побежал в сторону Палатина.
Феникс сам ко мне заявился дня через три. Он выразил желание у меня отобедать. С удовольствием поглощая закуски, он между прочим мне объявил: «С той высоты, на которую меня занесло, я имел неосторожность взглянуть вниз на людишек, на их жалкую и смешную суету. И поначалу на них рассердился. Но, слава богам, скоро понял: не надо смотреть вниз. Ведь я уже так далек от всего, что там копошится. Я должен быть недосягаем для насмешек и зависти. Своей обидой я лишь затрудняю полет и теряю высоту… Амур мне приготовил приют. И я в него скрылся… Прости, Тутик, я даже тебя не должен был видеть!»
«Я знаю. Ты писал трагедию», — сказал я, с нежностью глядя на любимого друга.
«Трагедию? Какую трагедию?» — спросил Феникс и с искренним удивлением на меня посмотрел.
Когда подали первое основное блюдо, Феникс, с аппетитом за него принявшись, поведал мне, что Юлия и Гракх