Вблизи берега их обогнала моторка, ведя на буксире остроносый дощаник, по самые борта нагруженный сочной травой, до смешного похожий на колючего зеленого ежа.
— Смотри, Клавка, ежа поймали! — закричал Родька. Еще минута, и он уже стоял на каменистом дне и махал рукой подплывающей Клавке.
Течение снесло их к тому самому месту, где они спрятали в лопухах свою одежду.
На берегу стоял Петька, успевший уже одеться, и ворчал, ругая их за то, что они долго, как лягушки, барахтались в этой «пресной луже».
— На море бы вас, да в штормишко. Посмотрел бы я тогда, что с вами стало, — говорил он, хотя сам — и это было всему свету известно — на море тоже ни разу еще не был.
Но Петьке не возражали. Приплясывая, Родька стал отжимать трусы, а посиневшая Клавка тотчас схватила полотенце и, присев на край старой дырявой лодки, доживающей свой век на камнях, прикрыла им плечи. Она отдыхала, полузакрыв свои глаза — такие влажные и такие зеленоватые, как вот эта плескавшаяся о гальку вода.
Когда тронулись домой, Клавка, шагая рядом с Родькой позади Петьки, беспечно сшибавшего прутом головки белой кашки, вдруг взяла Родьку за руку, повыше локтя, и крепко-крепко ее пожала.
Глава вторая
Родька перемахнул через перила веранды и прислушался. Вокруг ни звука, ни шороха.
«Эта соня Клавка все еще дрыхнет, — подумал он. — А хвалилась вчера: «Я раньше тебя встану завтра».
Поплевав на ладони, он обхватил руками гладкий столб и заскользил вниз.
До нижней, Клавкиной, веранды оставалось метра полтора, когда Родьку кто-то схватил за ногу и зловеще прошептал:
— Ara, попался!
— Пустите, а то я грохнусь! — с перепугу тоже шепотом сказал он, напрягая силы, чтобы не разжать саднившие ладони.
Раздалось «ой!», и ногу отпустили.
Очутившись внизу, Родька чуть не рассмеялся. У косяка двери, закрыв руками лицо, стояла ни жива ни мертва Клавка. Оказывается, они напугали друг друга! Но Родька постарался сделать вид, будто он и не думал пугаться.
— Ты готова? — спросил он. — Пора трогаться!
Все еще не отнимая от лица рук, Клавка еле слышно проговорила:
— Я думала… вор от вас лезет. Сердце прямо в пятки ушло.
— Ну да, придумывай! А за ногу меня так цапнула — я чуть кубарем не полетел!
Родька подошел к Клавке и попытался отнять от ее лица холодные руки.
— Не надо, — попросила Клавка, и Родьке почему-то стало не по себе.
Он неумело и застенчиво провел своей горячей ладонью по ее руке, и тотчас чего-то смутившись, сказал нарочито грубо:
— Ну, чего надулась?
Клавка чуть-чуть раздвинула пальцы и посмотрела на Родьку в узенькие щелки.
— Ты теперь… всегда со второго этажа таким манером будешь спускаться?
— Это я так… чтобы размяться перед дорогой. Клавка опустила руки.
Родька не выдержал ее сердитого, как Петька говорит, «морально воздействующего» взгляда и отвел глаза в сторону.
— А дядя Вася идет? — спросила Клавка.
— А он, наверно, у подъезда нас ждет.
— Что же ты раньше не сказал?.. Только я, знаешь, еще не завтракала.
— А мы тоже нет. — Родька похлопал по оттопыренным карманам штанов. — Смекаешь? В лесу подзаправимся!
У Клавки вдруг весело заблестели глаза.
— И верно. Подожди, я мигом…
У подъезда ребят и на самом деле уже поджидал отец Родьки, закрывая своими плечами дверной проем. На шаги он обернулся, и Клавка увидела широкоскулое, в морщинах лицо — такое вот лицо, наверно, будет и у Родьки годам к сорока. И лишь глаза, по-детски доверчивые и любопытные, были у Василия Родионовича точь-в-точь как у сына.
— Ба, да он из чужой двери выходит! — сказал Василий Родионович, обращаясь к Родьке. — Что-то я не видел, когда ты со второго этажа спускался.
— А я, папа… прямым сообщением с веранды на веранду!
— Вот акробат!
Но тут затараторила хитрая Клавка:
— Доброе утро, дядя Вася!.. Дядя Вася, а мы как пойдем: по берегу или сразу в горы полезем? А что у вас в рюкзаке?
Отец Родьки прикрыл ладонями уши. А когда Клавка умолкла, он сказал:
— Давайте-ка, ребята, тронемся. А дорогой… у Клавы, по глазам вижу, в запасе еще миллион вопросов, мы их все по косточкам и разберем. Идет?
— Идет, дядя Вася! — И Клавка быстро пошла рядом с отцом Родьки, зашагавшим по-солдатски легко и споро.
Хмелевой овраг считался одним из самых глухих углов в Жигулях. Склоны оврага, его узкое извилистое ложе — все заросло здесь чахлым осинником, низкорослым кустарником и высоким дынником. Вершины тонких осин переплелись друг с другом, закрывая небо, и в овраге даже в солнечные дни всегда таился зеленый, будто в морском царстве, полумрак. Длинные стебли хмеля, обвивая стволы деревьев, устремлялись ввысь, к солнцу, но, добравшись до переплетенных между собой макушек, свисали над оврагом косматой гривой лешего.
Здесь даже воздух был какой-то особенный: влажный, дурманящий, пропитанный запахом палых листьев и грибов поганок. В зимнюю пору в буреломах прятались от охотников волчьи стаи, а по весне матерые волчицы бродили по оврагу со своими выводками.
Клавка никогда до этого не была в Хмелевом овраге. Продираясь сквозь кустарник вслед за Василием Родионовичем и Родькой, она во все глаза смотрела по сторонам, не замечая ни царапин, то и дело появлявшихся на ее руках и ногах, ни дыр на подоле сарафана.
Помогая Клавке перебраться через поваленную сосну, преградившую им дорогу, Родька увидел ее оцарапанные руки и с досадой проговорил:
— Какая же ты… Вся в зебру превратилась!
Стоя на осклизлой, в лишаях сосне, Клавка сказала, не слушая Родьку:
— Ой, матушки, и чащоба! Ну прямо как в тайге! Честное слово!
Спрыгнув на захрустевший под ногами валежник, она вдруг остановила взгляд на ежевичнике, сбегавшем по косогору на дно оврага. Кое-где на широких ворсистых листьях дрожали прозрачные горошины росы.
Клавка присела с радостным вздохом и стала собирать черные пупырчатые ягоды, подернутые сизым налетом. А вокруг нее принялись увиваться невесть откуда появившиеся мохнатые тяжелые шмели, точно отлитые из вороненой стали. Шмелей сводил с ума цветастый Клавкин сарафан, расстилавшийся по земле.
Но Клавка ничего не видела, ничего не слышала: ни гудевших на басовой ноте шмелей, ни долбившего без устали над ее головой дятла с красным хохолком. Она рвала ягоду за ягодой — одну крупнее другой — и отправляла в рот, сама не замечая, как она это делает. Сладко-кислые, холодные, они тотчас таяли на языке, и Клавка при всем своем проворстве прямо-таки не поспевала их собирать. Вся поглощенная этим занятием, она не сразу услышала и Родьку, звавшего ее откуда-то из-за кустарника:
— Клавка, ну, Клавка
— Ау-у! — откликнулась наконец она. — Я на клад напала, торопись!
— Не аукай, а иди сюда! — ворчливо проговорил где-то неподалеку Родька.
Клавка в последний раз потянулась к нависшей над землей кисти ежевики, и едва она прикоснулась к ней, как на ладонь дождем посыпались наливные увесистые ягоды.
Через минуту, прижимая к груди две горстки спелых ягод, она побежала разыскивать Родьку, чуть приседая на правую, отсиженную ногу. Она бежала быстро, весело крича:
— Ау, ау!
А Родька вместе с отцом стояли у вершины поваленной сосны, через которую все они недавно перелезали, и подсовывали под нее толстые палки.
— Вы что тут возитесь? — спросила Клавка.
— А ты слепая? — вопросом ответил Родька. — Если тебя за косу притянуть к земле, тебе весело будет?
И тут только Клавка догадалась, что собираются делать отец с сыном. Падая, сухостойное дерево придавило вершинку молодой березки. Согнутая в три погибели, березка все еще не хотела мириться с судьбой и упрямо и буйно зеленела, совсем не думая о приближающейся осени.
— Мы, Клава, приподнимем вагами сосну, а ты тяни березку за вершину, — сказал Василий Родионович, готовясь налечь всем телом на крепкую орешину.
— Обождите минуточку! — Клавка подбежала к Василию Родионовичу и, высыпав ему в руки ягоды из одной горсти, бросилась к Родьке.
Родька хотел было рассердиться: «И чего ты не ко времени придумала?» Но, покосившись на сияющую Клавку, на горсточку черно-сизой ежевики — тронь, и она брызнет густым соком, — ничего не сказал.
Наклонив голову и не выпуская из рук суковатой палки, он губами осторожно брал с узкой Клавкиной ладони ягоду за ягодой, а Клавка, уставясь на его смоляную курчавую голову с запутавшимися в волосах ржавыми сосновыми иголками, приговаривала про себя: «Ешь, ешь, теленочек, ешь, ешь, упрямый!»
Последнюю ягоду, самую крупную, Родька слизнул с ладони фиолетовым языком и, мотнув в знак благодарности головой, покосился на отца.
А Василий Родионович в это время большим складным ножом обтесывал конец кола и, казалось, не обращал внимания на ребят, хотя вокруг глубоко посаженных глаз его нет-нет да и собирались веселые лучики.
Дождавшись, когда Клавка встала на свое место, Василий Родионович сказал:
— Родя, ты готов?
— Готов!
Василий Родионович поднатужился, налег на кол и подал команду:
— А ну, взяли!
Что-то хрястнуло, лежавшая на земле сосна качнулась, Клавка потянула на себя тонкий, гибкий ствол березы с такой нежной кожицей, что к нему было боязно прикоснуться руками, и… все осталось в прежнем положении.
— Еще-е взяли! — закричал Василий Родионович.
— Взяли! — отозвался Родька.
Вдруг березка вся задрожала, зашуршала листочками, как бы очнувшись от тяжелого, полуобморочного сна, и сразу взвилась вверх. И вот она уже стояла во весь свой рост — стройная, зеленая, лишь на самой макушке у нее белела веточка, долгое время лишенная света, точно это была преждевременно поседевшая прядь волос.
Клавка посмотрела на березку, потом на Василия Родионовича.
— Дядя Вася, вот счастье-то ей какое!
Отец Родьки тоже глянул на березку, но ничего не сказал.
Вскоре они выбрались на старую каменистую тропу, протянувшуюся по склону горы. Видимо, когда-то давным-давно эта пешая тропа была людной: она еще и сейчас кое-где на изгибах гола, как яичная скорлупа. Но время все же берет свое: заброшенная тропа уже позаросла кустиками иниеватого пырея — красивой травы, которая даже в жаркую погоду кажется слегка прихваченной морозцем.