Вот чего сказывал когда-то дед Никанор про трубку атамана Разина. Сказка — она будто и есть сказка. Для утехи ребятишек. А когда подрос да смышленым стал, глубоко в душу запала мне дедова сказка. Эге!
Случится, бывало, так — из сил выбьешься, ну хоть падай, и свет весь не мил, а она, дедова бывальщина, на ум и придет. И раздумаешься тут. А ведь должна прийти, скажешь себе, другая жизнь. Когда простому человеку легче бы дышалось… Ну и сердце вроде как отойдет чуток. А когда в семнадцатом царя Николашку свергли да богатеям конец пришел, говорю себе: нашелся, значит, храбрый да настойчивый человек. Разыскал-таки атаманову трубку. Эге! Оно так и вышло. Все богатства земные открылись теперь народу — хозяину.
Возьмем для примера наши горы. Про богатства эти, кои в горах лежали, много всякого сказывали. И охотников разных до них много находилось. Да не давались они в чужие руки. А теперь открылись. И у Быхиловой горы, и в других местах нефть большую нашли. А море это наше, а станция-светелка? Вот оно что! Потому как настоящие хозяева в свои руки все взяли… Эге! Им и доступ ко всем богатствам открылся.
Когда Павел Лукич кончил свой сказ про атаманову трубку, катер уже разворачивался в Усольской бухточке, чтобы пристать к дебаркадеру, приткнувшемуся к обрывистому берегу. А по берегу вразброс, на несколько километров, протянулось большое село, утопая в зеленой дымке садов.
На берег Павла Лукича провожали не только ребята, но и Саша.
Усолье — последняя остановка. Отсюда через пятнадцать минут катер тронется в обратный путь.
Оказалось, что Павел Лукич живет неподалеку от пристани— «в двух воробьиных шажках». Ну и по его настоянию все зашагали на дедов «медяной квасок». Надо же было уважить такого славного деда!
Глава восьмаяО чем они шептались?
Обратный путь до Красноборска был уже не таким интересным. Саша ни разу не вышел из своей стеклянной кабины. Не было и Павла Лукича — доброго, древнего старика с почерневшей трубкой.
И горы сейчас не казались Ромке сказочно-таинственными, как утром. А самое главное — не с кем было даже словечком переброситься. Пузикова и Аркашка куда-то улизнули, и он торчал в пролете один.
Ромка смотрел вниз на бегущую мимо борта катера гладкую воду с нефтяными радужными разводами и частенько во весь рот зевал. От полуденного зноя его так разморило, что веки сами собой слипались, будто их медом намазали.
Но куда все же спрятались Аркашка с Пузиковой? И что они сейчас делают? Об этом надо непременно пронюхать!
И Ромка, чуть оживляясь, оторвался от борта и вразвалку, с ленцой побрел по катеру.
На верхней палубе сидело всего несколько пассажиров: полная женщина с крохотной девчуркой на коленях, неопределенных лет сумрачный гражданин в соломенной шляпе и дымчатых очках на длинном-предлинном носу и еще молодой розовощекий поп в черной рясе и черной камилавке, поп на удивление легкомысленного вида, несмотря на свою строгую одежду. (Вот дуралей — неужели не мог выбрать себе профессию поинтересней?)
Заглянув в узкий коридорчик, где по-прежнему пахло горелым маслом, Ромка спустился в салон номер один, расположенный на самом носу катера. Здесь все сияло строгой чистотой: и дерматиновые шоколадного цвета диваны, и узкие зеркала в простенках, и блестящий вощеный пол. И не было ни единой живой души. Лишь крупные, откормленные мухи нудно жужжали, с разлету ударяясь о толстые стекла окон.
Ромка зевнул и полез по трапу вверх на палубу. Теперь ему оставалось заглянуть во второй салон. Этот салон находился на корме и тоже внизу.
На одном из диванов уютно устроились две говорливые тетки. На той и на другой — белые ситцевые платки.
Кумушки сидели рядком и, ничего не замечая вокруг, перемывали косточки снохам, зятьям, племянникам и племянницам и всем другим родственникам до десятого колена.
Кроме них — в салоне ни души… И куда только могли деться Аркашка и Пузикова? Не утонули же в конце-то концов в море?
Уныло вздыхая, Ромка уже собрался лезть по трапу вверх, как вдруг в задней стенке салона заметил дверь. Куда она вела? На корму?
Подойдя к двери, Ромка слегка коснулся пальцами никелированной ручки. Она была точь-в-точь такой же, как у двери, ведущей в штурвальную рубку. Перевел дух и с невероятными предосторожностями, на какие способен был один лишь Шерлок Холмс, чуть-чуть нажал на ручку. Дверь без скрипа подалась вперед. С теми же предосторожностями Ромка еле-еле приоткрыл ее и одним глазом посмотрел на корму.
«А-а, вот вы где, голубчики!» — едва не заорал во все горло Ромка, на миг — всего лишь на миг — забыв о своих прирожденных способностях, которым позавидовал бы Шерлок Холмс, если бы он был сейчас жив.
Аркашка и Пузикова сидели на самой корме у невысокой мачты с обвисшим флагом и о чем-то, как показалось Ромке, шептались.
Оба они сидели к нему спиной, и Ромка, уже менее остерегаясь, пошире отворил дверь. Но даже когда он высунул голову, даже тогда ничего не услышал. За кормой пенными бурунами клокотала вода и нельзя было разобрать ни единого слова. А ведь они и на самом деле о чем-то шептались.
То Пузикова, чуть наклонясь к Аркашке, что-то быстро-быстро говорила, то молчун Аркашка, подняв голову, бурчал словцо-другое.
Всего лишь раз до Ромкиных ушей долетел обрывок фразы: «Сашу будем просить… я знаю, он согласится.» Это сказала Пузикова, прихлопывая ладошкой по колену. Ее крючковатая косичка в этот миг дернулась вверх.
Но о чем они хотели просить Сашу, Ромка так и не узнал. По салону, направляясь к Ромке, кто-то шел, громыхая тяжелыми ботинками. Ромка прикрыл дверь и отбежал в сторону.
Подошел матрос. Ему зачем-то надо было на корму. Сейчас он спугнет шептунов. И Ромка, боясь, как бы Аркашка и Пузикова не догадались о его подслушивании, бегом помчался к трапу.
Оказывается, вот и конец путешествию по Жигулевскому морю: катер подваливал к пристани Красноборска… Но о чем же они все-таки шептались?
Глава девятая„Торговое дитя“
Раным-ранехонько. Красноборск еще не очнулся от ночной дремы. Сонная тишь, робеющая предутренняя прохлада. В эти минуты трепетного рассвета спится на удивление сладко. Но вы все-таки переборите сон и встаньте. Это же чертовски интересно — посмотреть, как просыпается город!
Пустынны улицы. Лишь кое-где на заборах да на воротах притаились коты-полуночники с горящими зелеными глазами. Но вот где-то в соседнем переулке раздались шаркающие шаги. Шаги первого прохожего. А на той стороне распахнулось окно в домике с голубыми наличниками, и на простор улицы вырвалась бодрая музыка.
Вдруг за углом затарахтела машина. И вот уже на улице — фургон-трехтонка. Она вся в росных слезинках. Уж не ночевала ли машина в соседнем с городом сосновом бору, в чащобе молодых елок? Нет, она только что приняла холодный душ. Приняла освежающий душ, побывала на хлебозаводе и неслась теперь в продовольственные магазины, булочные, оставляя за собой щекочущий ноздри аппетитный запах еще не остывших поджаристых калачей.
И уж все больше и больше появлялось на улицах города пешеходов, грузовиков, автобусов, легковых машин. Спешили на рынок хозяйки с тощими сумками.
А рынок уже гудел, гудел как улей. В томительно жаркий полдень он опустеет, скованный спячкой, зато сейчас тут шум, гам, толчея, самая бойкая, самая азартная торговля. И чего только не встретишь на этом пестром, многоликом приволжском рынке!
Позади светлых, чистых павильонов — барахолка. Тут высились мрачные, гробоподобные бабушкины гардеробы, пузатые купеческие горки. Здесь же — прямо на земле — глиняные крынки, горшочки, плошки.
Но как ни бойко шла торговля на барахолке, в овощных рядах — ни пройти, ни проехать. На деревянных прилавках — горки светло-зеленых пупырчатых огурчиков, охапки сизого лука, лотки с ноздреватой алой клубникой, вишней, черной и красной смородиной.
А машины все подкатывали и подкатывали, пронзительно сигналя. Это из далеких деревень колхозы подвозили овощи и фрукты. Уже не было на прилавках свободных мест, и колхозники открыли бойкую торговлю прямо на грузовиках. Не прошло и часа, как порожние грузовики отправились в обратный путь.
Расходились постепенно и покупатели — пожилые и непожилые хозяйки, полные, раздобревшие и еще не успевшие раздобреть, расходились по домам готовить обед. Разбегались и молоденькие, прыткие девчата, пряча в сумочки огурцы вперемешку с палочками губной помады и пудреницами. Разбегались кто куда: на заводы, на строительные площадки, в конторы (у нас в Красноборске, как и в каждом городе, много разных контор).
Теперь у овощных лотков народу поубавилось. И все чаще и чаще слышны зазывные голоса:
— Атбо-орная… атбо-орная!
— Клу-убнички, ка-аму клубнички? Сахарная! Утрошная.
Около бойкой, голосистой девицы, на все лады расхваливающей свои отборные огурцы, устроились и молодые «барышники» — так здесь в шутку окрестили появляющихся на рынке каждое утро ребят. Появляются «барышники» не с пустыми руками: кто с узелком, кто с лукошком, а кто и с берестяным туесочком.
Все ребятишки еще мелкота мелкотой. Иного мальца еле видно из-за прилавка: торчит над плетушкой одна лишь круглая, точно тыква-костянка, голова с пунцовой пуговкой. Но покупателей зазывать все уж научились.
— Тетенька, земляничка! Духовитая, лесная! — тоненько выкрикивала чернобровая, прехорошенькая девочка с чистыми, точно лесное озерцо, глазами.
Перед ней блюдце с ягодками-огоньками и в самом деле душистыми: закрой глаза, и тебе покажется, ты не на базаре, а в сосновном бору на ягодной полянке.
— Сама собирала?
— Сама, тетенька. Рубль стакан.
— А не дорого?
— А вы поплутайтесь по лесу… поди, ноженьки-то гудят!
Рядом с девицей, торговавшей перекупными огурцами, расположился Ромка. На нем ситцевая дырявая рубашонка и старые штаны. На голове клетчатая кепка с большим надорванным козырьком. Кепка надвинута на черные очки. Очки Ромка раскопал у матери в комоде — она привезла их в прошлом году с курорта.