По поверхности озера, будто оторванная голова подсолнуха, плыла луна… Федор стоял на берегу и смотрел, как она качается на воде. Вдруг он неожиданно нагнулся, поднял с земли камушек и запустил в подсолнух. Светящееся отражение задрожало и разлетелось на десятки мелких осколков, закачавшись на воде оборванными лепестками, что постепенно, словно магнитом, начали медленно стягиваться друг к другу. И вот снова растерзанный было подсолнух, целый и невредимый, застыл в воде, облитый завораживающим светом. И опять тишину раскололо взрывом воды – сполохи света брызнули Лиде в лицо и разбросанные ударной волной заколыхались на воде, будто кувшинки, вокруг черной воронки, наполненной тенями дурных предчувствий. Белые осколки мотались обрывками разорванного письма, подталкивая друг друга, кружились в немом танце и не могли найти себе прибежища и собраться в гладкие строки, возвращающие в сердце гармонию и покой. Теперь Федор, как заведенный, зачем-то бросал и бросал камни один за другим, не давая осколкам света собраться в целое, – и они, потянувшись было друг к другу, тотчас отшатывались и разлетались перьями из вспоротой подушки. Было в этом что-то магическое, словно Федор хотел разбить гармоничный мир, застывший блестящей елочной игрушкой из фольги на глади ее семейной жизни.
63
С того августа понеслось, будто кубарем с горы, какое-то бесшабашное время. Осенью Василиса пошла в детский сад, а Лидочка на работу. Встречались почти всегда в обед. Иногда просто прогуливались по шумным улицам, разговаривая обо всем, или сидели в полутьме кафе, вглядываясь в первые ниточки морщин, бегущие от глаз, будто бы трещины на стекле от брошенного камушка. Лидочке было странно самой, что с Федором она почему-то обсуждала даже какие-то житейские и бытовые проблемы, которые постоянно возникали у них с Андреем. Скажем, как лучше ободрать с окон старую краску, похожую на обгоревшую, облупившуюся кожу, перед их покраской или какие лучше занавески купить к обоям в их комнате. Но когда она в очередную их прогулку начинала его спрашивать о том, как же лучше переставить мебель в их комнате для того, чтобы купить и поставить кровать подрастающей Василисе вместо ее детской, напоминающей звериную клетку, все было так органично и естественно, будто иначе и быть не могло, только вот так – во всем советоваться с близким другом, видящим их дом со стороны и знающим его, как свои пять пальцев.
Иногда сбегали с откоса вниз к реке, подальше от чужих глаз. Смотрела в запрокинутое небо и думала, что все-таки жизнь удивительна! По небу плыли облака, меняющие ежеминутно свои очертания – ветер гнал их, словно тополиный пух по асфальту. Бескрайность неба была перечеркнута тающим следом от реактивного самолета, будто бы асфальт разлинован школьным мелом, что быстро стирался с тротуара шагами спешащих прохожих. След от лайнера на глазах становился все шире, точно река на географической карте, и все прозрачнее…
Они бродили с Федором средь битого стекла, то тут, то там изумрудно подмигивающего, словно кот из темноты, и среди окурков, которые почему-то напоминали Лидии свернутые лотерейные билетики в воскресном парке ее детства… Взявшись, как дети, за руки, уходили все дальше по набережной, чтобы перемахнуть через бетонный парапет там, где начинается серый, цвета нездоровой кожи песок. Корявые ивовые кусты одиноко торчали на грязно-зеленых островках запылившейся травы, почти подметая побуревшими листьями песок, будто своими козлиными бородками задумчиво щипавшие траву животные. Федор властно тянул ее за руку к маячившему впереди островку зелени. Ноги в туфлях на каблуках неуклюже подвертывались и проваливались в почву, осыпающуюся под ногами. Туфли снять она почему-то не решалась, боясь испачкать ноги или вообще поранить ступню о битое стекло или ракушки, выброшенные на берег волной от проходящих мимо судов. Она буквально ковыляла позади Федора, тащилась, словно заглохший автомобиль на тросе, вихляющийся из стороны в сторону от всех встретившихся на дороге ухабов и рытвин. Было в этом их движении что-то символическое, напоминающее тридцативосьмилетний путь израильтян через пустыню в Ханаан во время их исхода из Египта. Вот и она тоже ждет от Бога манны небесной и думает, что все равно все предрешено свыше. Сопротивляться налетевшей стихии бесполезно, все равно она подхватит своим широким крылом смерча – оторвет от земли и унесет, если на то будет воля и желание неземных сил…
Потом Федор отводил ее сбившиеся волосы с запутавшимися в них песчинками, будто мальками в тине, за ухо – и она чувствовала себя маленькой девочкой, защищенной от темноты за окном, в которой бродит Баба-яга с корявой метлой. Глубоко вглядывался в ее потемневшие глаза, пытаясь разглядеть на дне колодца ее ускользнувшую от всех и от себя самой душу; крепко прижимал к своей груди – и она слышала обостренным слухом, как неровно, будто перегревшийся двигатель, колотится его сердце…
64
Внезапно пришла зима. Пришла сразу и бесповоротно. Еще вчера она думала, что бабье лето на редкость щедро и август затянулся, так не бывает, – и вот все в одну ночь оборвалось, будто струна у гитары лопнула. И сразу лег на землю снег по колено, и снежный покров все рос и рос, точно тесто на дрожжах, прибывал. Город стал белым, будто хирургическая операционная… С работы пришлось идти пешком, так как город к зиме был не готов и его мгновенно парализовало. Она шла по узенькой, уже протоптанной пешеходами средь вырастающих сугробов тропинке… Оступалась через каждый шаг в рыхлый снег, ноги тут же проваливались так глубоко, что снег заглядывал в сапог и трогал ногу своей колючей седой щетиной, и думала почему-то о том, что это ее путешествие по первому снегу напоминает ей ее прогулки по намывному зыбучему песку: и утонуть не утонешь, и не выбраться. Выкарабкаться из него можно только медленно и плавно, не делая резких движений. Лечь на спину, широко раскинув руки, и потихоньку выплывать, будто из сна в выходной, когда спешить некуда.
Вся ее жизнь, – наверно, тоже такой зыбучий песок. Снег рано или поздно, но все равно растает, унося с весело журчащей водой все оседавшее тяжелой мутью день за днем на новой поверхности, когда старое зарывалось все глубже. А песок, он держит крепко, и надежды, что лучи мартовского солнца все переменят, нет никакой.
Встречались теперь иногда у Федора на работе, но она очень боялась, что ее там кто-нибудь увидит. В его берлоге все имело свое место и стулья стояли, будто на пионерской линейке, но на всем лежал приличный слой пыли, делающий все лаковые поверхности матовыми настолько, что искать в них свое отражение становилось бессмысленным. Лида как-то написала пальцем на крышке секретера: «Жизнь обрастает слоем пыли…» Ее надпись сохранилась до ее следующего прихода, но в очередной ее визит фразы уже не было: слова исчезли под накопившейся пылью, а в ее новое посещение секретер ослеплял уже до слез своей лаковой поверхностью, в которой отражались ровные ряды люминесцентных ламп…
Странно было то, что ее нисколько не мучила совесть из-за того, что в ее жизни был Федор. Она была примерной женой и не собиралась что-либо менять в своей накрахмаленной семейной жизни, которой она пыталась придать устойчивость и всегдашнюю свежесть. Федор не был какой-то другой ее жизнью, отделенной от семейной высоким забором и никак с ней не пересекающейся. Нет, он спокойно открывал калитку, закрытую на щеколду с внутренней стороны сада. Просто просовывал свою руку сквозь раздвинутые доски забора, нащупывал щеколду – и открывал. Проходил по дорожке сада как желанный гость, давно ставший своим. Приходил с кошелкой гостинцев, дельных советов и интригующих рассказов.
Иногда она думала: не догадывается ли Андрей, что его друг, давно ставший другом дома, уже скорее ее друг и даже больше, чем друг, и что будет, если муж узнает обо всем? Но тут же отмахивалась от этой мысли, как от мухи, назойливо вьющейся поутру над залитой солнцем подушкой и пытающейся, жужжа, примоститься тебе на висок. Залезала с головой под одеяло, чтобы не слушать настойчивого жужжания, и продолжала смотреть цветные сны, где они с Федором летают под облаками, взявшись, как дети, за руки.
Она была счастлива в ту зиму не только тем, что желанна и любима, но и тем, что у нее есть надежный семейный очаг, который пусть и не горит обжигающим пламенем, но тлеет ровно, постоянно мерцая в темноте раскаленными углями и храня накопленное за прожитые годы тепло.
Ноги больше не утопали в глубоких сугробах. Она летала над ними, лишь чуть прикасаясь каблучками к ослепляющей белизне. Просто отталкивалась от накатанного льда или наметенных сугробов и летела навстречу своим любимым, становясь легкой, как ажурная снежинка.
65
Перед самым Новым годом она пришла домой с работы – и услышала из кухни голос Федора. С замирающим сердцем, взбив волосы, поправив поплывшую за день косметику, влетела, пританцовывая, на кухню. Федор уплетал пожаренные мужем пельмени:
– А я вот тут новостью делюсь. Мне предлагают место доцента почти в Москве, в Подмосковье, конечно, с возможностью докторантуры. Хочу рискнуть попробовать себя на этом поприще. Там нам и квартиру обещают дать.
У Лиды внутри будто струна какая-то оборвалась, что звонко звучала несколько месяцев где-то в глубине. Звучала сама по себе, ее даже не надо было трогать пальцем, – точно эхо отражалось от многочисленных препятствий, образуя странный оркестр, рождающий свою новую неповторимую мелодию. И вот струна лопнула. На негнущихся ногах Лидия вышла из кухни и долго пускала в раковину воду в ванной комнате, пытаясь затолкать внутрь слезы, хлынувшие, будто вода в фанерную лодку, напоровшуюся на металлические останки.
После Нового года она стала ждать от Федора писем. Он никогда не посылал писем ей куда-нибудь «до востребования», всегда писал им вместе: «Дорогие мои… Обнимаю, целую…», но в строчке «Кому» неизменно стояло: «Андрею…» Один раз, когда муж был в командировке, она не выдержала и вскрыла конверт. Не взрезала письмо по краю, не отпарила нежный шов над плюющимся чайником, а, дрожа от нетерпения, поддела приклеенный краешек скальпелем – и отодрала с «мясом» от конверта. Письмо было как письмо. Федор писал о своих новостях, делился впечатлениями о городе, о работе в вузе, о коллегах и студентах. Лиде нравилось читать его письма. Они были написаны очень художественно, так, что перед глазами сразу вырастал сказочный театр из красочных декораций и теней, которые отбрасывали обозначившиеся сразу вещи, и немые люди, которым еще предстоит только выйти на сцену. Она так и слышала его язвительный баритон, долетающий через расстояние.