86
И все же теперь он, почти не таясь, мог разговаривать с Машей. Теперь она изредка бывала у него дома. Видеться они старались, пока Лидия Андреевна была на работе. Все было бы прекрасно, если бы Гриша не нервничал. Он даже открывал дверь в коридор, объяснив, что не закрывает ее специально, чтобы мама не подумала чего-нибудь плохого о них. Хотя Лидия Андреевна и была у себя на работе, она как будто все время находилась около них: вплывала шаровой молнией и зависала в уголке около шкафа. Не она за ними наблюдала – они за ней следили со все усиливающимся страхом за ее перемещениями огненной медузой. До кого дотронется и кого спалит? Им казалось, что она слышит их, и говорили они всегда приглушенными голосами, будто боялись ее разбудить. Когда Гриша обнимал Марию, она казалась ему холодной, словно ящерица, пригревшаяся на солнцепеке. Раз – и выскользнула, а он сжимает в кулаке только ее безжизненный хвост. Вместо всех радостей райского сада, они растерянно и натужно болтали, с трудом находя тему, блеснувшую, как янтарный камушек среди обкатанной гальки, но тут же теряли ее из виду, переключив на минуту свой взгляд на серую входную дверь, за которой им слышался ропот волнующегося моря. Они непрестанно следили за движением часовой стрелки, перескакивающей с одного деления циферблата на другой, будто Гришины пальцы с позвонков его любимой. Примерно за полтора часа до возвращения мамы Гриша начинал нервничать, не зная, как выпроводить девушку, чтобы не выглядеть смешным. Его тревога становилась все сильнее, он чувствовал себя школьником, гасящим недокуренную сигарету и прячущим ее в карман при виде завуча на задворках школьного двора, почуявшим запах прожженной подкладки.
Так и в тот раз он вскочил и судорожно начал одеваться, запутавшись в вывернутых рукавах рубашки. Рванул молнию на джинсах, с тоской поняв, что она съехала с рельс… Маша будто решила поиграть с ним и сладко потягивалась на тахте, выгибаясь, как кошка сфинкс. Закинув ногу с ноготками, похожими на облетевшие лепестки жасмина, смотрела с насмешкой на Гришу. Гриша чувствовал себя пассажиром в самолете, бегущем по взлетной полосе и неожиданно накренившимся набок: смешались и чувство радости, что миновала неизбежная беда при посадке в чужом городе, и досада, что прилета не будет.
– Пора, красавица, пора, – заканючил он, – она уже через полчаса может вернуться, если в магазин не зайдет.
– Ну и что? – ответила Маша – но все же разомлевшей ото сна кисой рывком поднялась и стала, как в замедленном кинофильме, собирать разбросанную по комнате одежду, любуюсь на свое отражение в огромном зеркале шифоньера.
Исчезла за пятнадцать минут до прихода мамы, оставив Грише не выветрившийся цветочный запах духов, уводящий за собой по тропинке через рощу воспоминаний в лето; взъерошенные чувства и саднящую, словно разбитая коленка, досаду на то, что не умел бегать. Однако на другой день Гриша уже скучал по Маше и злился, что не может жить в своем доме не как квартирант у матушки.
87
Лидия Андреевна ничего не могла с собой поделать. Ей решительно не нравилась Гришина вертихвостка. Как ни уговаривала она себя, что у сына это пройдет, что Маша ему не пара, и он это сам понимает, но опухоль неприятия разрасталась – и купировать ее не получалось. Маша иногда заходила к ним, но обычно ненадолго. Они с сыном вскоре уходили прогуляться. Лидии Андреевне совершенно не хотелось, чтобы эта девица болталась у них дома подолгу, но и встречи сына с ней вдалеке от ее глаз тревожили ее и не давали ей покоя, будто комары толкунцы висели звенящим и вибрирующим облаком над головой, временами тесня ее мысли о дочери и муже, раскинувшие свои серые крылья летучей мыши, чутко дремлющей днем и вспарывающей тишину комнаты ночью.
Но и в последний свой приход в выходной Маша в который раз по-хозяйски оглядывала их квартиру, потом сказала, что сейчас окна все начали ставить пластиковые: они лучше сохраняют тепло. «Дура совсем что ли? Не понимает, как мы живем… На еду-то не хватает…» – подумала Лидия Андреевна. Потом сказала, что в армии сейчас уродуют и калечат, что Гришу надо от армии освобождать. Лидия Андреевна стала сокрушаться вместе с нею. Эта проблема маячила перед ней в ближайшей перспективе, что неотвратимо приближалась со скоростью надвигающегося локомотива и пугала ее еще больше, чем женитьба сына.
– Если бы мы поженились и завели бы двоих детей, то Гришу бы не взяли в армию, – вывалила эта девица.
У Лидии Андреевны даже ноги подкосились от неожиданности – и она схватилась рукой за косяк.
– Ему еще выучиться надо! – с раздражением отрубила она.
– Конечно, пусть учится, образование сейчас нужно. А я с детьми буду сидеть и шить дома.
– Ты плохо себе представляешь, что значит: в наше время завести детей. На ноги надо встать, чтобы детям что-то дать.
Про себя подумала: «Стерва она, дура недоразвитая или дитя несмышленое? Нет, надо сына как-то отваживать. Телок глупый. Втрескался в первую встречную».
Бессильная злоба снова захлестнула ее мутной волной – и она с трудом сдерживала рокот взбунтовавшегося моря внутри себя, что билось в эпилептических припадках о парапеты ее внешней невозмутимости, готовое перемахнуть через них.
88
Спустя два месяца работы сына дистрибьютором Лидия Андреевна увидела объявление в газете «Из рук в руки» о том, что требуется сторож в магазин канцтоваров.
Так Гриша перешел на новую работу. Лидия Андреевна была очень довольна. Теперь ее сын мог спокойно учиться и работать одновременно. Не надо было бегать по улицам. Дежурство было через двое суток на третьи. Две ночи он находился дома, на третью дежурил охранником.
Он по-прежнему встречался с Марией. Виделись они чаще всего у нее. Но иногда и у него. Он все так же старался увидеться с ней, пока мама была на работе. Он не был в нее влюблен, но по-своему к ней привязался и совершенно не представлял, как он будет жить, если вдруг Мария исчезнет из его жизни. Взглядом, не замутненным влюбленностью, он отмечал недостатки девушки: неинтеллигентна, не хочет дальше учиться, чересчур раскована, имеет плохой вкус, любит всякие вечеринки… Все ее изъяны собирались в памяти, накручивались, будто грязь к колесу телеги, колесо проворачивалось все тяжелее и тяжелее, таща на себе все больше балласта. Он словно раздвоился: с одной стороны, его цепкий взгляд магнитом притягивал все, что так или иначе шло вразрез с его представлением об идеале его подруги – нет, он не выискивал специально в ней недостатков, они сами, точно брошенная на пол одежда, лезли на глаза; а с другой, боялся, что она растает, как леденец во рту, оставив его сжимать в кулаке деревянную палочку воспоминаний о первой любви, подбросившей его до небес, словно качели. Это уже потом он разглядел в Маше неповторимого человека, ставшего ему добрым другом.
89
Как странно устроена жизнь! То, что казалось нам раньше поражением, оборачивается победой; то, что выглядело бедой, вдруг пугает мыслью, что этого в нашей жизни могло и не произойти; и, наоборот, то, что чудилось подарком судьбы, рассыпается в пришедшую в свой срок осень, как песочный замок, старательно сложенный под июльским солнцем.
Двадцать лет назад, когда Лида поняла, что снова беременна, она почувствовала глухую тоску, что наваливается у равнодушного осеннего моря, катающегося по песку, будто каток, утюжащий асфальт, когда схлынул поток курортников. Ей казалось, что вот-вот она проснется – и поймет, что у нее месячные. Вместо радости и взволнованного ожидания, сопровождавших ее с первых дней ее первой беременности, тут было тупое сосание под ложечкой и страх повисшей в лифте между этажей, когда в подъезде пропал свет. И еще ощущение ужасной усталости. Она шаркала по квартире в стоптанных тапках, будто старушка, не в силах поднимать налившиеся свинцовой тяжестью ноги, хотя округление живота незаметно было еще даже ей. Ее все раздражало: теснота спальни; разбросанные носки и книги мужа; его спортивные штаны, повисшие пузырями на коленках; его храп с присвистом; поучающий тон свекрови и ее вязаная в шеварушках кофточка с дырами на локтях, на которые были налеплены аккуратные заплатки, ее долгие разговоры по телефону; то, что свекор постоянно теряет свои очки и всех поднимает в доме на их поиски; то, что посуда в кухонном столе напихана так, что из него постоянно вылетают кастрюли и их крышки; то, что книжный шкаф осел под тяжестью книг и его дверца еле закрывается; то, что Василиса опять сидит с видом мученицы за завтраком, размазывая манную кашу по тарелке. Она боялась признаться себе, что просто не хочет этого ребенка, эгоистично не хочет, чувствуя, что он постепенно будет забирать, как росток у картошки, то, что составляло ее сущность и целостность. Она все ждала, что Андрей как-то отреагирует на ее беременность: обрадуется, будет носить ей цветы и апельсины, прислушиваться по ночам к биению маленького сердца, как было при ее первой беременности. Или, наоборот, скажет, что они еще не встали на ноги и надо бы им обождать: у них есть еще для этого время. Но он смотрел мимо нее и сквозь нее, словно она была сама пустота. Возможно, что его тоже мучили колебания и сомнения и его отстраненный вид был всего лишь декорацией, за которой скрывались боязнь ответственности и страх принять решение. Паника, похожая на ту, что охватывает тебя в толпе, которая вдруг срывается с места и непонятно зачем куда-то устремляется, затягивая, будто воронка в свое жерло; страх перед чем-то неизвестным, чего ожидаешь и боишься не потому, что оно плохое, а потому что не знаешь, что тебя ждет. Она тогда так и не приняла никакого решения. Ей так хотелось, чтобы это решение приняли за нее. Даже мама тогда почему-то отстранилась и ничего ей не могла посоветовать. Сказала, чтобы решали сами, чтобы потом не винили ее ни в чем. Так и качалась, как маятник в старинных часах, до того времени, когда назад пути не стало. Казалось, будто ее вдруг вырвали из чего-то теплого и приятного, где ей было хорошо и уютно, окутывающего, будто подоткнутое со всех сторон ватное одеяло, из-под которого вытащили, чтобы вернуть назад, на место, которое она уже слабо помнит, но где ей было холодно и неприютно. Так бывает, когда выходишь