113
Лидии Андреевне предстояло пережить еще четыре суда. За это время она успела узнать, что Сергей действительно был приятелем Гриши, и сын сам впустил его с подельниками в магазин погреться. Этот Сергей был единственным сыном из вполне обеспеченной и даже культурной по их временам семьи. Учился в мединституте и давал клятву Гиппократа. Она все время думала о том, что о чем-то они разговаривали до того страшного вечера. Как-то общались? О чем? О книгах и фильмах? О девушках? О науке и учебе? Что-то их связывало? И насколько надо быть недоразвитым в нравственном отношении, чтобы выносить план убийства и привести убийц к своему приятелю и не только привести… Как оказалось, этот тихий интеллигентный Сергей собственноручно нанес ему семь ножевых ранений, будто препарировал труп на студенческих занятиях… Зачинщик был сыном матери-одиночки, уже пожилой, износившейся на работе в лакокрасочном цехе женщины, решившейся его родить, чтобы не остаться на старости лет одной. Она вкалывала на заводе и подрабатывала частным ремонтом, пыталась приобщить к своему приработку сына, и с гордостью в голосе рассказывала, что, когда он работал с ней вместе, ей было гораздо легче, ремонт они делали намного быстрее. Он и грузчиком работал одно время у них на заводе, но потом она уже заставить его ходить на эту работу не могла. Тот сказал, что будет работать в другом месте, не с ней… Она понимала, конечно, что нельзя ребенка привязывать к своей ноге, хорошо, что хоть с ремонтами ей помогал… И деньги заработанные он ей отдавал… Догадывалась ли она, откуда эти деньги? На что вы намекаете? Он работал! А ведь эта женщина на самом деле не видела никакого просвета в своей жизни, пытаясь вырастить свое чадо. Она считала, что ее любви хватит на то, чтобы заменить игрушки и общение с ним, на которое времени у нее почти не оставалось… Улица? А что улица? Так они все по дворам да по подъездам отираются… Ну пил иногда, так не наркоман же! Все пьют. Что за мужик, если и выпить не может? Этот сын и был для нее светом в окне. И вот это окошко внезапно закрыли железными ставнями на тяжелый засов, приподнять который у нее уже нет сил. Она смотрит со страхом на своего звереныша и думает о том, что смысла в ее жизни не было никакого. Она вырастила сына, который расчетливо и жестоко убил человека, и думает о том, что он и ее сможет убить, когда она станет совсем старой и беспомощной: не сможет готовить ему еду и стирать его белье, будет занимать жилплощадь в тесной квартирке и просить подать стакан воды. Всю жизнь боялась остаться вообще одной – и вот теперь не одна.
Они даже не раскаивались, эти мальчики. Они были испуганы предстоящей перспективой выпасть на несколько лет из цветной жизни и надеялись, что все как-нибудь у них уладится, как улаживалось до сих пор. Ну не получилось разбогатеть на компьютерах в этот раз – обязательно получится в следующий. Они были молоды и знали, что вся жизнь впереди. Откуда у молодости эта уверенность в бескрайности жизни и в том, что она обязательно будет солнечна и солнце будет тепло, как ладони любимых на лице? А если небо и шкатулка на комоде не полны алмазов, значит, надо разбить бутылку о чью-нибудь голову, и чтобы осколки засияли издалека, как алмазы…
Она плохо помнит эти суды. Она на них не присутствовала. Вернее, присутствовала, но была не здесь… Ее память услужливо подставляла ей подножку – и она в который раз, только очнувшись от своих воспоминаний, кубарем летела снова в пропасть… Размахивая неловко руками, цеплялась за наскальные кустики воспоминаний… Была ли она виновата в том, что ее сын оказался таким доверчивым? И что связывало его с этим Сергеем, которого она никогда не видела и о котором никогда не слышала? Значит, у ее сына были от нее тайны и ему было что скрывать? Оказалось, что познакомились они еще тогда, когда Гриша бегал по ларькам. Один из ларьков был ларьком отца Сергея и Сергей помогал ему там… На суде Сергей заявил, что деньги ему были нужны, чтобы завести свое, отдельное от отца дело; и он хотел быть независимым от родителей и отца своего ненавидит: тот тиран и деспот. Не получилось. Мать с целлофановым кульком и подарком от отца снова стояла у него на пути, но теперь ему хотелось крепко зажмуриться, чтобы не видеть окружающих его лиц, и уткнуться в материнские колени. Но его снова, как когда-то в детском саду, отрывали от ее юбки воспитатели и уводили…
Было страшно и непонятно, что в сущности мальчики, имеющие пусть и далекие от идеала дом и семью, не беспризорники, сбивались в стаю, оказавшуюся более хищной, чем волчья… Жестокость и отсутствие их раскаяния ужасало… Это были мальчики из тех, кого однажды она видела вывалившими из кинозала в дневное время, когда детям положено сидеть в школе: они взахлеб обсуждали, настолько был красив фонтан крови, брызнувший из какого-то героя фильма… Лидия Андреевна тогда отшатнулась от этой ватаги… А ее сына тоже почему-то потянуло в стаю, хоть и был он не стайным совсем.
Им дали немного: пять-шесть лет. Пять лет за зверское убийство… Адвокат ее после успокаивал: «Что вы, Лидия Андреевна, пять лет – это очень много, вот на моем прошлом суде убийце было тринадцать лет, так он получил максимальный срок – тридцать дней». Она хотела подать апелляцию, а потом вдруг поняла, что устала: она просто не выдержит новых судов и ей уже все равно: она нарастила толстенную кору, как пробковый дуб, и погибает теперь под этой корой от нехватки кислорода. Ей все труднее дышать, у нее по ночам приступы астмы, но она еще живет. Иногда ей самой странно, что она живет столько лет… Лет триста уже… Столько не живут, даже если несколько раз в жизни сдирают кору…
114
Тяжелее всего давались ночи. Днем она иногда совсем забывала о произошедшем. К вечеру же тени в тишине оживали по углам… Снова и снова продолжала она свой неоконченный разговор с ними. Голоса звучали так явственно, что хотелось себя ущипнуть. Возможно, что она проваливалась в кратковременный сон, а потом внезапно возвращалась в пустую холодную комнату, с трудом понимая, что близких нет. Только что были с ней – и вдруг растаяли, как мираж в пустыне… Она натягивала до подбородка скинутое одеяло, иногда даже надевала его капюшоном на голову, крепко зажмуривалась, пытаясь вернуть видения, но нет… Сон прошел, и мысли печальным караваном журавлей выстраивались в осеннем небе, низком и давящем, грозящем обрушить потолок.
«С любимыми не расставайтесь! Всей кровью прорастайте в них, – и каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг…» – все время крутилась эта строчка. Почему не почувствовало ее материнское сердце беду? Почему все казалось несерьезным, как сон, который можно с себя стряхнуть, встав под холодный душ, зябко ежась от ледяной лейки, напоминающей струи грозового ливня, неожиданно заставшего тебя на развилке трех дорог. Куда ни пойди – вымокнешь до нитки и тяжелый озноб, уже побежавший по позвоночнику к ногам, будет мелко раскачивать твое тело, будто молоточек будильника, что никто не сорвется успокоить, погладив по макушке.
Слезы высохли, вернее, влились внутрь, образовав в душе своеобразный грот, и неподвижно стояли в своем безветренном укрытии, тяжелые, как ртуть, и медленно отравляющие своими парами. Больше не плакалось. Она научилась жить со своей болью, как привыкают жить с раковой неоперабельной опухолью, радуясь каждому сумеречному рассвету, обволакивающему боль наркозом утреннего тумана. Жизнь за окном продолжалась, но она знала, что это уже не для нее солнце, вспыхивающее на каплях чистой росы, похожей на детские слезы, которые через час пропадут без следа.
115
И снова на земле люди провожали старый год. Праздновали шумно и весело. Громко кричали, радуясь приближению его конца, а, значит, и отпущенная им жизнь становилась на год короче. Снова улицы были наряжены в разноцветные огни, расцветающие хризантемами фейерверков, свисающие лианами с водруженных на площадях елок, перегораживающие небо над головой натянутыми гирляндами мигающих фонариков. На принаряженный город снисходительно смотрел раскрывшийся разрезанной дыней лик луны, странным образом увеличенный какими-то ледяными потоками атмосферы, втянувшими в себя свет взорвавшихся петард и бенгальских свечей, высвечивающих на мгновения детали возбужденных лиц перед тем, как кануть в небытие, оставить пустоту разоренного, неубранного дома: сдвинутую со своих мест мебель и горы немытой посуды, сваленной в раковину и на столе; песок у порога, принесенный на сапогах с посыпанных им тротуаров, напоминающий о тщетности минут, сбегающих тонкой, но неумолимой и не остановимой струйкой в песочных часах.
Лидия Андреевна тяжело шла по тротуару. За ночь намело с полметра снега – и его никто и не думал убирать. Ноги проваливались в рыхлые сугробы, под которыми скользкими кочками и буграми лежал не сколотый лед. Она с трудом выдирала ногу из снега, облитого красным заревом пожара, чувствуя, что кровь приливает к голове, сердце стучит, как перегревшийся мотор, и она начинает задыхаться. Она хотела зайти в магазин купить каких-то там продуктов: творога, ряженки, хлеба, картошки, но, завернув в супермаркет, увидела такие длинные очереди к кассам с тележками, перегруженными бутылками, колбасной нарезкой и тортами, что потеряла к своей затее всякий интерес. Вышла из душного магазина, переполненного возбужденными и раскрасневшимися людьми, и повернула к дому.
Взойдя с трудом по лестнице, останавливаясь через каждые несколько ступенек, вошла в квартиру, сбросила пальто на стул, стянула сапоги с отекших бутылочных ног, прямо в носках (нагибаться за тапочками уже не было сил) прошаркала в комнату и легла, подложив под ноги подушку.
Так она лежала часа два, не в силах шевельнуть свинцовыми конечностями. Телефон умолк, казалось, навсегда, будто трубку заткнули кляпом. Она словно обитала в другом мире, в котором жили ее близкие, которым не было уже места среди ее знакомых. Воспоминания снова крепко взялись за руки и окружили ее, водя хороводы. Вырваться было невозможно. Да она и не пыталась. И вся