Попутная фура, пыхтя и завывая, обдает нас тяжелой волной выхлопных газов, поднимает снопы камешков и в десятке метров тормозит у обочины. Поудобнее перехватив рюкзаки, мы несемся к ней.
– Никогда не ездила автостопом! – восторгаюсь я, провожая взглядом удаляющийся фургон с иногородними номерами. – И водитель оказался таким душевным дяденькой!
Кит смеется:
– Мы ехали всего десять минут, а ты уже вкусила романтику путешествий?
– Было бы неплохо рвануть куда-нибудь далеко. С тобой. Потом, когда все закончится…
Кит накрывает мои плечи рукой и подмигивает:
– Потом, через много лет, когда все это дерьмо будет позади, я хотел бы иметь дом с видом на море. С верандой в тени пальм.
Пялюсь на него, раскрыв рот, но тут же подбираю челюсть. Давно пора привыкнуть к таким высказываниям, ведь он – сын моего отца. И все равно меня слегка ведет, а сердцебиение учащается.
– Куда мы идем? – обозревая унылое поле, чахлые посадки и разрушающееся строение за бетонным забором, любопытствую я.
Кит молча сворачивает с шоссе, раздвигает сырой придорожный бурьян, и в массивном ограждении обнаруживается дыра. Пригнувшись, мы пролезаем в нее, и я пораженно замираю: в нескольких сотнях метров впереди раскинулась взлетно-посадочная полоса, а над серым зданием с потухшими глазницами оконных проемов одиноко возвышается будка контрольно-диспетчерского пункта.
– Этот аэропорт был построен в пятидесятые годы прошлого века, но с девяносто девятого не функционирует: считается, что областной, более новый, вполне справляется с пассажиропотоком, – поясняет Кит, поправляя широкие лямки. – Десять лет назад тут пробовали проводить какие-то автогонки, но идея загнулась.
Дождь накрапывает все сильнее, наш шаг ускоряется.
По мере приближения к мрачной постройке я замечаю высокую траву в стыках плит и молодые деревья, выросшие прямо перед дверями входа. В провалах кирпичной кладки и выбитых окнах завывает ветер.
Кит сжимает мою руку, отправляет ее в карман своей толстовки и увлекает меня за угол.
В поле за ангаром я вижу самолеты.
Душа трепещет, на глаза наворачиваются слезы – крылатые машины напоминают о счастье, детстве, весне и улыбке папы. Но их шасси вросли в грунт, на фюзеляжах образовались рыжие потеки и бурая плесень: эти птицы давно не видели неба.
– Кладбище самолетов. – Кит останавливается и смотрит вперед, в его глазах мечется тоска и боль. – Даже если упырь станет наводить справки – ни папаша, ни друзья брата не знают, что я бываю тут. Два года назад, после смерти отца… – Он осекается. – Твоего отца… Я жил здесь почти все лето. Раньше бортов было больше, но их постепенно распиливают и увозят в утиль.
Дождь хлещет в лицо, но я не спешу укрыться от стихии. Стою под сенью мертвых добрых великанов, навсегда прикованных к земле, и вспоминаю отца в наш последний вечер в парковой кафешке.
– Папа летал на таких? – В священном трепете поднимаю голову и разглядываю бело-голубые бока самолетов.
– Нет. Он летал на семьсот тридцать седьмом. На большом пассажирском лайнере. Его базовый аэропорт располагался в Сибири, но география полетов была обширной: рейсы в курортные города, в обе столицы, в областные центры, в том числе и в наш «новый» аэропорт… А это – ИЛ-76ТД и ЯК-42Д. Они исполняли чьи-то мечты, когда отец еще учился в школе. Пойдем!
Кит переплетает наши пальцы и проходит чуть дальше – к гостеприимно опущенному трапу у хвоста.
Я пораженно молчу. Папа любил говорить о работе: об интересных местах, где он побывал, о хороших людях, с которыми волею судеб встречался. Мне нравились эти разговоры, но Кит оказался куда более благодарным слушателем.
В салоне царит запустение и хаос: снята обшивка, с потолка свисают клочья разноцветных проводов, выдраны и повалены сиденья…
– Из ста двадцати осталось шесть, – снова читает мои мысли Кит. – Но у этого самолета есть огромное преимущество: в сохранности пол, и мы хотя бы не переломаем конечности.
Он избавляется от рюкзака, плюхается в кресло и вытягивает вперед ноги в грязных кедах. Одухотворенно улыбается и приглашает меня присоединиться. Космос в его задумчивых глазах притягивает магнитом, я рискую утонуть в них, забыть обо всем и пропасть.
Без сил падаю рядом и двигаю к стенке пожитки.
В иллюминаторе слева гнутся ветви далеких деревьев, по пыльному стеклу медленно сползают прозрачные капли. В груди гудит и вибрирует ток. Моя бредовая фантазия о преданном парне в летной форме отчего-то больше не кажется абсурдной.
Внезапно понимаю кое-что, и вопрос тут же срывается с языка:
– Ты все еще мечтаешь о небе, Кит?
Он долго и пристально смотрит на меня, затем прерывает сеанс гипноза и отводит взгляд. Глубоко вздыхает и хлопает ладонями по откидным подлокотникам.
– Это место – музей потерянных смыслов, несбывшихся надежд и тщетных попыток. Но с тобой даже здесь я верю в лучшее.
…В маленькой теплой кухне, залитой нестерпимо ярким солнцем, чудесно пахнет чем-то родным и знакомым. Руки не слушаются, кожу покалывают миллионы иголок, я сладко потягиваюсь и намереваюсь стянуть с тарелки аппетитный румяный пирожок, но мама, одетая в строгий деловой костюм, перепачканный мукой, сидит за столом и плачет. Я зову ее, но голоса нет – она не слышит, не реагирует, не замечает.
Вздрагиваю и просыпаюсь, Кит размыкает уютные объятия и щурится. Толстовка у его шеи промокла от моих слез. Медленно возвращается осознание: подняв подлокотники, мы, крепко прижавшись друг к другу, просто уснули.
За бортом сгустились серые сумерки, пустой желудок сводит, а смутная тревога давит на грудь. Гребаный урод рыщет где-то поблизости, но с мамой ничего не должно случиться. Она еще не вернулась, и дурной сон не может оказаться вещим.
Голод гонит нас к цивилизации: с сожалением покидаем салон, прощаемся с самолетом, и по заросшим плитам и мокрой траве бредем к выходу.
С тоской оглядываюсь: огромные добрые птицы безмолвно глядят нам вслед. У них отняли двигатели-сердца, их лишили неба… Их удел – несбывшиеся мечты, потерянные надежды, не ставшие реальностью сказки. А мое сердце как сумасшедшее бьется о ребра. Оно все еще при мне. Оно живо, когда рядом Кит.
– Это место похоже на мою нынешнюю жизнь, – говорю я, и голос заглушает тишина. – Но с тобой я верю, что лучшее ждет меня впереди.
В забегаловке на краю города поразительно многолюдно. Завидев свободный столик, мы рвемся к нему и занимаем прямо под носом зазевавшихся конкурентов – те с ненавистью и подозрением косятся на Кита, но он, нацепив самую отмороженную из своих личин, срезает их ненормальным взглядом, и неудачники отваливают.
На денежки Игоря мы устраиваем настоящий пир, предаемся греху чревоугодия и объедаемся до полусмерти.
Кит довольно откидывается на спинку оранжевого пластикового стула и блаженно улыбается.
– Офигеть. Я сейчас сдохну, но при этом чувствую себя счастливым. Парадокс.
Я смеюсь, и мое игривое настроение не под силу испортить даже атомной бомбе:
– Кит, ты такая же многогранная личность, как папа. Если не выгорит с небом, иди в театральное. Ты шокировал их, ты в курсе? – Парень степенно кивает, а я продолжаю приставать: – А сделайся милым? Как тогда, у каруселей, помнишь? Ну пожалуйста…
– Показываю один раз! – Кит подается вперед, упирает кулаки в подбородок и, поморгав, обворожительно и трогательно улыбается.
Сердце, пронзенное стрелой томления, пропускает удар и сладко сжимается, пальцы ног – тоже, а из груди вырывается восторженный стон. Хлопаю себя по щеке, трясу головой и хохочу:
– Все, хватит, прекрати. Это невыносимо. С таким талантом ты сможешь безбедно жить, не работая ни дня.
Кит допивает колу и становится предельно серьезным:
– Надо связаться с твоей мамой… – Ожившая тревога тут же отравляет кровь, и мой смех стихает, но он продолжает: – Этот телефон лучше не включать, чтобы не засекли. Мало ли… Можно попросить у прохожих, чтобы дали позвонить с их трубки, но таких добряков мы не найдем, поверь. Можно купить новый аппарат, но в таком случае надо продумать, как беспалевно приобрести сим-карту… У тебя остались деньги?
– Перед тобой, можно сказать, олигарх… – тяжко вздыхаю я, пихая рюкзак локтем.
Мы еще долго треплемся о насущном, обсуждаем варианты ночлега и краснеем, припоминая ту ночь в домике, но кафе скоро закрывается, и я нехотя поднимаюсь из-за столика с намерением посетить дамскую комнату.
Шок почти прошел, волнение отпустило. Пусть я измотана, но в отражении грязного зеркала над умывальником вижу едва заметный румянец.
Выхожу в коридор, подношу ладони к сушилке, и попсовые клипы на плоском мониторе прерываются тревожной заставкой местных новостей.
«Внимание, ОВД по Восточному району, разыскивается несовершеннолетняя…» – с придыханием вещает ведущая, и у меня темнеет в глазах.
На экране появляется опухший от вчерашней пьянки папочка и, состроив скорбную мину, еле слышно нудит: «Сегодня пропала моя дочь. Есть веские основания полагать, что произошло похищение с целью последующего убийства. Имеются очевидцы. Сейчас дорога каждая минута…» – его стенания сменяются не самой лучшей фотографией Кита и сухими фактами сводки: – «Подозреваемый, семнадцатилетний Никита С., возможно, страдает алкогольной и наркотической зависимостью. Склонен к воровству и агрессии. На почве неприязненных отношений ударил несовершеннолетнюю Яну и увел в неизвестном направлении…»
Я сползаю по стене и прикрываю ладонью рот.
Прямо под черными кнопками и индикатором Сети висит листовка в оранжевой рамочке: «Пропал ребенок» с моей черно-белой физиономией, а в телевизоре Зоя, демонстрируя свой лучший образ, картинно вскидывает брови: «Никита, несмотря на то что ты избил моего парня и вообще неадекватно себя вел, я обращаюсь к тебе. Одумайся и отпусти мою подругу. Еще не поздно все исправить. Яна, держись. Я верю, что мы успеем… Я люблю тебя!..»
Сдавленно матерюс