Часть 2. Багровое
Когда мне было шесть, отец ушел из семьи, невзирая на вопли матери и мой отчаянный плач. Я не понимала, за что меня наказывают. Спустя годы, вспоминая эту безобразную сцену, я с ненавистью думала, что у родителей не хватило такта, чтобы расстаться мирно, не устраивая истерику на глазах дочери. Мать после развода работала мало, неохотно, в театре, где она служила, ей не могли ничего предложить, кроме проходных ролей, а после смерти бабушки с ее хилым вливанием в семейный бюджет в виде пенсии жить стало совсем туго. Голод был постоянным спутником нашей несчастной семьи. Однажды, волею случая, я смогла поехать на отдых в детский лагерь, где расплакалась над творожной запеканкой. Подгоревшая кучка творога на тарелке показалась вкуснее манны небесной. Подруги по лагерю смеялись, глядя, с какой жадностью я уплетаю эту дрянь. Это стало поводом для издевок, а мне и без того было туго. Я стеснялась всего: своих поношенных вещей, из которых выросла, длинных ног и сбитых коленок, вспухающей груди, болезненной худобы и осознания, что я самая настоящая нищенка. Это было унизительно. Какого труда мне стоило не набрасываться на столовскую еду…
Лагерь находился неподалеку, и по выходным к подругам приезжали родители, привозя домашнюю еду. Моя мама не приехала ни разу: не было либо денег, либо желания. По-моему, она даже не сразу заметила мое отсутствие. Выходные, когда родители других детей разбредались с ними по окрестностям лагеря, отравляли мне жизнь. Никогда ранее я не чувствовала себя такой одинокой. Стараясь уйти подальше, я забредала в старую, наполовину разрушенную беседку, окруженную кустами ирги с наливающимися спелостью ягодами, рвала и жевала их, пока во рту не начинало вязать, а язык не окрашивался в красное, до тошноты. Спустя несколько лет я увидела на улице эти ягоды и едва успела убежать подальше, мучаясь от подступающей рвоты. С тех пор я не могу даже смотреть на эти кусты и почти никогда не ем ягоды синего цвета, хотя вообще я – всеядная.
Мальчишки, жестокие создания, преследовали меня, и я не видела в том никаких попыток понравиться. Они попросту травили меня, тыча пальцами в мои слишком тесные и короткие платья. Я скрывалась от преследований, прячась и удирая. Пожалуй, никогда в жизни я столько не бегала. Воспитатели старательно не обращали внимания на то, что я то и дело рыдаю. Просить о помощи мне было также стыдно. Единственным укрытием стала библиотека, куда никто, кроме меня, не ходил. Библиотечный фонд был скудным, но даже имеющихся книг хватало, чтобы отключиться от реальности.
Читальный зал был маленьким, душным – по сути, кладовка. Всего два стола напротив окна с кривой геранью, не решившей, то ли умереть, то ли попытаться расцвести. Особо ценные тома хранились в подсобке, куда я милостиво получила доступ, как благонадежная. Это была еще меньшая каморка без окна, с одинокой лампочкой. Я уходила туда и садилась спиной к скучающей библиотекарше, давно изучившей весь ассортимент. Она была сухая, маленькая, как скукоженный паучок, и, кажется, ненавидела весь белый свет, включая детей. Ее звали как-то дико – Ариадна Всеволодовна, что на удивление не шло к ее облику. В столовой я однажды зацепила шепоток, которому не придала значения, поскольку в те времена не думала ни о чем подобном: у Ариадны все ссохлось, потому что она мужика не видела с падения Берлинской стены… Ребята прозвали ее Жужелицей, и я была с ними солидарна. Все-таки в библиотекарше было что-то от насекомого: она морщила лоб и шевелила бровями, и мне казалось, что у нее растут усы и щупальца. Но в основном я не обращала внимания на нее, как и она на меня, что в итоге кончилось плохо. Думаю, она просто забыла, что я пришла читать, а я, погрузившись в роман Дюма, не услышала, как она встала и ушла, заперев дверь каморки, а потом и библиотеки. Вряд ли это было намеренное действие, но я опомнилась только к обеду. Оторвавшись от козней миледи и кардинала Ришелье, я ткнулась в запертую дверь.
Я кричала несколько часов, пока не охрипла, колотила ногами и руками в двери, но все усилия оказались тщетными. Это была суббота, и никто не хватился меня до самого отбоя. Кто-то выдвинул версию, что я от тоски сбежала в город, уехав с кем-то из родителей. Меня искали, но не слишком усердно, до библиотекарши суета и вовсе не дошла.
Моя книжная тюрьма была совсем маленькой – два на два метра, заставленная старыми стеллажами с отсыревшими журналами и книгами. С ужасом я глядела на лампочку, боясь, что погаснет и она. Нестерпимо хотелось в туалет, я со стыдом приспособила для этой цели цветочный горшок, заткнув дыру комком бумаги, которая, естественно, быстро отсырела. Скорчившись в углу, я старалась думать о хорошем: о маме, бабушке, даже об отце-предателе, книжных мирах, но это почти не помогало. И тогда я стала думать, что, когда выйду наружу, никому не позволю себя унизить. Это тоже плохо помогало, и где-то в середине ночи я, думая, что задыхаюсь, стала бросаться на дверь, как волчица, пока не потеряла сознание от ужаса. Меня нашли только в воскресенье в совершенно невменяемом состоянии. Нетрудно догадаться, что с тех пор я очень не люблю оставаться в тесных помещениях.
Я не пошла на работу на следующий день. Расплатившись за комнату в хостеле, я уклончиво ответила на вопрос, вернусь ли сюда на следующую ночь. У меня не было уверенности, что комната мне не пригодится, но ночь на непривычной кровати прошла плохо. Я не выспалась, бесконечно вскакивала, листала ленты соцсетей, читала какие-то идиотские новости о том, как все прекрасно на моей оставленной родине. Где-то за полночь я пожалела, что не купила вина, от которого меня всегда клонило в сон. Когда, наконец, мои веки отяжелели, я выключила звук на сотовом и благополучно отключилась. Продрав глаза около десяти утра, совершенно разбитая, страшная, как черт, с черными кругами под глазами, я приняла душ и отправилась в город, позавтракать в KFC. Алчно проглотив гамбургер, я, наконец, слегка успокоилась. Даниэла прислала несколько сообщений, где сухо отчиталась: в конторе все спокойно, гостей не было, за исключением моего благоверного. Деметрио, которому не посчастливилось мне дозвониться, тоже прислал голосовые сообщения, датированные вчерашним вечером, с нарастающей паникой требуя перезвонить и сообщить, куда я делась. Ни в одном не было отчаянной мольбы о деньгах, но я понимала, что этот шквал заботы иссякнет, как только я открою кошелек. С утра никаких звонков и сообщений не было. Я отключила телефон, оставив истерику без внимания. Пусть хоть раз побудет мужиком. Развернув машину, я поехала подальше от центра, где могла случайно наткнуться на кого-то из знакомых, и остановилась только в районе Алфама. Там было еще рано для шумных толп, приходящих послушать фаду.
Сама не знаю, зачем мне были нужны эти праздные шатания по малознакомым кварталам. Наверное, просто для того, чтобы почувствовать себя живой, свободной от навязанных проблем. Старательно прогоняя из головы тревожные мысли, я старалась слушать горестные стенания певиц, разбирая тексты песен, но тревога, долбившаяся на подкорке назойливой мухой, так и не оставила меня. Я с трудом высидела в кафе пару часов, а потом сорвалась с места и поехала сперва в приют, а потом – под крышу семейного очага.
В приюте действительно все было спокойно. Я застала Даниэлу в дверях, выслушала короткий отчет и с сомнением поглядела на диванчик, который уже привычно оккупировали Бобо и Матильда. Бобо слабо повилял хвостом, надеясь, что я не сгоню его с нагретого места, кошка не удостоила меня даже взглядом. Сморщенный лоб сфинкса выражал абсолютное презрение. Я решила не ночевать в приюте и, подбросив Даниэлу до остановки, направилась домой в Санта-Катарину. Почти добравшись, я пропустила пересекающий мой путь трамвай, с лязгом прокатившийся по рельсам мощенной булыжником улицы, и подумала: больше всего на свете я хочу, чтобы моя жизнь снова вошла в привычное русло, без тревог и проблем. По тротуару прохаживались парочки, мне захотелось выйти и тоже пойти с ними, вниз, хоть на миг сделав вид, что все в порядке. С тяжелым вздохом я дождалась, когда на светофоре загорится зеленый, и поехала дальше.
Вечер не принес ни капли прохлады. В воздухе плясали золотые пылинки, под фонарем роились бабочки-однодневки. Дом встретил меня тишиной. Соседи, пожилая пара, всегда ложились рано. Ларек, где продавали кебаб, тоже был закрыт. На улице не оказалось ни души. Я поставила машину под дерево, поднялась на второй этаж и сунула было ключ в замочную скважину, но створка подалась под моей рукой. Дверь заскрипела. Коридор впереди казался темной ямой.
– Деметрио? – позвала я.
Сегодня не его смена, муж должен был отдыхать, что не мешало ему развлекаться, однако я сомневалась, что он бы ушел, забыв запереть дверь. Меня охватило нехорошее предчувствие. Потоптавшись на месте пару мгновений, я все-таки решилась: толкнула дверь, будто за ней прятался домушник, и, нашарив выключатель, зажгла свет. Дверь подалась неохотно. Что-то мешало с противоположной стороны, и я быстро поняла, что именно.
Коридор оказался завален хламом. Разбросанные тряпки, битая посуда, вперемешку с макаронами, кофе и специями, выброшенными из кухни, валялись на полу, словно кто-то в ярости решил поупражняться в меткости. Тишина, царившая в квартире, была поистине оглушающей. Сразу было понятно, что в квартире ни одной живой души. Я мельком подумала: почему же никто не вызвал полицию, ведь наверняка грохот стоял неимоверный, но эта мысль ускользнула, вильнув на прощание хвостом. Не заперев дверь, я осторожно опустила с плеча мешающую сумку и двинулась вперед, толкнула дверь в спальню.
Там царил такой же разгром. Матрац сорвали с постели, простыни и одеяло неаппетитной кучкой бросили на пол, все белье было залито чем-то бурым и засыпано землей. Мои цветы безжалостно выдернули из горшков и растоптали, вся одежда из шкафов валялась комом. Картину с морским пейзажем, которую я писала год назад, вырвали из рамки и злобно перечеркнули двумя косыми разрезами. Битое стекло сверкало на полу мелкими льдинками. Шкатулка с нехитрым набором украшений оказалась пуста. Ярость неизвестного налетчика была понятна: в квартире не нашлось ничего ценного, кроме разве что пары колец и сережек. Железная ваза, с вырезанным орнаментом, покрытая черным лаком, так и стояла на окне. Тяжеленную посудину я приобрела на блошином рынке и уже дома обнаружила, что у вазы отвинчивается дно, превращаясь в пепельницу. Именно там, в полом тайничке я хранила деньги. Открутив дно, я обнаружила, что сложенные вдвое сотенные купюры на месте. Вынув деньги, я автоматически сунула их в карман. Кровь стучала в уш