Еще через два дня я почувствовала, что могу выписаться из клиники. Я могла сделать это и раньше, но мысль о возвращении в пустую квартиру, где, вероятно, до сих пор на полу очерчен мелом силуэт тела Деметрио, была невыносима. Хотя я, конечно, утрировала, вряд ли в двадцать первом веке трупы обводили мелом. К тому же я и впрямь чувствовала себя неважно и отчаянно желала, чтобы хоть кто-то проявил немного заботы и забрал меня. Никогда прежде я не чувствовала себя такой одинокой. Естественно, ко мне никто не пришел, а звонить и просить помощи я не отважилась.
В квартире было на удивление чисто, я бы сказала, даже стерильно. Сломанные вещи выбросили, кровь замыли. В комнатах царила гулкая пустота. Я походила по дому, полежала на диване, почувствовав, что жилище, в котором я так долго обитала, всего за несколько дней стало непривычным и враждебным. В квартире не осталось ни одной фотографии Деметрио, а мои демонстративно бросили в пластиковое ведерко для мусора. Я подумала, что так мог поступить только один человек. И к этому человеку я должна была поехать.
Моя машина так и стояла во дворе, но ключей не было, они пропали вместе с сумкой. Я потопталась около нее, махнула рукой и решила ехать на такси. Впрочем, это было даже к лучшему. Спускаясь по лестнице, я пошатнулась и едва не упала, после того как мир внезапно ушел из-под ног. Дождавшись машину, я села, откинулась на спинку, посоветовала себе ни о чем не думать и вроде даже задремала, потому что, когда очнулась, мы уже подъехали к площади Камоэнса. Я попросила водителя остановиться, решив не приближаться к дому сразу – не хватало смелости. Расплатившись, я вышла и окинула окрестности взглядом. Этот оживленный муравейник Лиссабона нисколько не изменился. Статуя поэта стояла на прежнем месте, русалки на постаменте глядели в мир бессмысленными взглядами. Китайские туристы облепили площадь со всех сторон, щелкая затворами фотоаппаратов как безумные. Я обошла их стороной и направилась к дому Мендесов, не замечая, что с каждым шагом иду все медленнее, будто к ногам привязаны гири.
Не зная, что в доме только состоялись похороны, никто бы и не заподозрил, что Мендесы в трауре. Превращенный в хостел дом все так же жил обыденной жизнью, туристы сновали туда-сюда и чего-то требовали. В холле за стойкой ресепшен все так же торчала Анна-Хосе, обслуживая нетерпеливых гостей как заведенная. Она подняла на меня усталый взор и дежурно улыбнулась, не узнавая, что неудивительно, учитывая, что я была вся в синяках, а потом позеленела, охнула и, пробормотав извинение, скрылась за дверью. Внутренний голос подсказал мне, что радушного приема ждать не придется. Так оно и вышло.
Элена, в черном платье и косынке на волосах, появилась в холле, поглядела на меня ничего не выражающим взглядом и поманила на задний двор, прочь от взглядов туристов, не желая базарной свары. Не знаю, чем она думала, я не собиралась скандалить. Анна-Хосе вытянула шею, как гусыня, провожая нас взглядом. На заднем дворике, где впервые за год царило запустение и уныние, Элена грузно опустилась в пластиковое кресло. Мне сесть не предложили, и я осталась на ногах. Элена молчала, а я с изумлением осознала, как она постарела за эти дни. Ее волосы резко побелели на висках, под глазами появились темные круги, но губы были сжаты в плотную тонкую линию. Свекровь была настроена враждебно и готовилась к бою. Я с горечью подумала, что приехала слишком рано. Раздавленная сразу двумя смертями, Элена не готова пожалеть и принять меня, она не думала, что я тоже пострадала, и уж точно ее не касалось, что я не могла помешать Деметрио вляпаться в наркобизнес. Помолчав, Элена сухо спросила, глядя куда-то поверх меня:
– Зачем ты пришла?
Я на мгновение опешила. Что вообще значила эта фраза? Но затем я поняла: любой ответ будет для Элены плох независимо от того, буду я каяться или ругаться. Я попыталась удержать лицо и, опустившись перед ней на колени, мягко взяла ее за руку. Элена дернулась и вырвала руку, словно я ее обожгла. Я сделала вид, что меня это не расстроило.
– Я не знала о смерти Росауры, – тихо спросила я. – Почему ты мне не сообщила?
– Почему я должна была что-то сообщать? – резко ответила Элена. – Кто ты мне? Почему я должна была сообщать о смерти мамы совершенно постороннему человеку? Боже… Боже… Она не смогла перенести кончину внука, так что я потеряла не только сына, но и мать. Сколько раз я говорила Деметрио, что его женитьба на тебе принесет одни беды!
– Элена, что ты говоришь? – воскликнула я, уже не особо сдерживаясь. – При чем тут я?
– Не строй из себя дуру! – зло бросила Элена. – Все несчастья нашей семьи начались после твоего появления. Грешно такое говорить, Алиси, но ты словно проклята. С самого начала я видела над тобой темное пятно беды.
Я не знала, что еще сказать. В голову почему-то лезли предательские мысли, покрытые сочным слоем яда, касаемые жизни Мендесов, которые неоднократно занимали деньги и никогда не возвращали, а я не требовала, озабоченная тем, чтобы эта семья приняла меня, несчастную беженку, иностранку, недостойную их рода. Глядя на озлобленное лицо свекрови, я поняла, что смертельно устала, и теперь, когда муж мертв, я совершенно не обязана держать лицо и угождать людям, которые не желали проявить ко мне хоть чуточку сострадания и тепла. Я встала, отряхнула колени и холодно сказала:
– Я возмещу расходы на похороны Росауры и Деметрио.
– Уходи, – выплюнула Элена. – Мне не нужны твои грязные деньги. Мендесы не нуждаются в милостыни, мы сами стоим на ногах.
– Какая милостыня, Элена, о чем ты?
– Уходи! Я тебя даже видеть не могу. Ты свободна, даже разводиться не пришлось. Добилась всего, чего хотела, а теперь… мой мальчик, мое солнышко, мертв! Господи, как мне дальше жить? Зачем мне жить? Что ты наделала? Что я наделала?.. Будь прокляты эти деньги…
Оскорбленная, я собралась высказать Элене все, что думаю по этому поводу, но затем, понуро опустив плечи, ушла, оставив ее рыдать на заднем дворе. Что тут сказать? В ее словах была толика истины. Я могла сразу дать деньги Пабло, и тогда эта история, возможно, кончилась бы по-другому, Деметрио был бы жив, а я не попала в переделку. Я пересекла холл, оттолкнула какую-то старуху с фиолетовыми волосами и вышла на улицу, не слушая, как та верещит за спиной. Мне было горько, гадко, противно, и я сама себя ненавидела.
– Алиси, подожди.
Анна-Хосе выскочила на улицу и потянула меня в сторону, под зонтики уличного кафе, подальше от глаз родственников.
– Не уходи вот так, – взмолилась она. – Хотя бы в память о Деми. Давай сядем. Мне надо с тобой поговорить.
Я села, попросила у официанта воды. Анна-Хосе заказала колу и, ожидая, пока нам принесут напитки, положила руку поверх моей. Я не стала подражать свекрови и не убрала свою. В конце концов, золовка не сделала мне ничего плохого. Получив свою колу, Анна-Хосе сделала жадный глоток, смочив пересохшее от волнения горло, а потом, робко взглянув на меня, произнесла, запинаясь, как ребенок:
– Ты не должна сердиться на маму. Пойми, что сейчас ей очень тяжело и никто на самом деле тебя ни в чем не обвиняет. Деми… Как бы мы ни пытались делать вид, что не знаем, все были в курсе его делишек. Когда ты работаешь в сфере обслуживания, много слышишь, много знаешь, а мы знали много, и про кокаин тоже. Так что не вини себя в произошедшем. Мама просто не знает, кого сделать крайним, потому что он просил у нее денег, а она отказала. Ты не знала?
– Нет, – помолчав, ответила я. Кажется, у меня и Элены был общий грех, который терзал обеих, но я не стала делиться откровениями с Анной-Хосе.
– Ну, понятно, – кивнула она. – Видимо, он не хотел говорить. Когда брат приходил, мы частенько болтали о тебе. Деми хотелось оставаться в твоих глазах настоящим мужчиной. По-моему, он больше всего боялся, что рано или поздно ты его бросишь. Ему казалось, что ты его презираешь.
– Какая глупость, – возмутилась я. – С чего он взял?
– Я знаю, что глупость. Но Деми больше всего боялся остаться один. Ты была его спасением. Он же был очень романтичным, придумывал всякие истории и потому думал, что недостоин тебя. Он в детстве стихи писал, о любви, скверные, конечно, ерунду, но мне нравилось. Была в них какая-то наивная чистота. И недавно снова начал, видел в тебе свою музу. А почему бы и нет? Ты молода, красива, богата…
«И несчастна», – подумала я, вспомнив бессмертную книгу Булгакова. Я прокрутила свою жизнь и подумала с горечью: я так недолго была счастлива за свои тридцать лет.
Анна-Хосе молола какой-то вздор о несчастьях своей семьи, о том, что я должна войти в их положение и ни в коем случае не сердиться, я невпопад кивала и, кажется, отвечала вполне естественным голосом, пока у нас в стаканах не кончился даже лед. Я могла ее понять. От Элены в ее эгоистичном горе не было толку, на Анну-Хосе свалилась вся работа по управлению хостелом, а она и без того дневала и ночевала на работе. Возможно, золовка ждала от меня не только сочувствия, но я пропустила ее намеки мимо ушей, а затем мне все осточертело, и я просто встала. Только тогда Анна-Хосе, словно опомнившись, спросила, понизив голос до шепота:
– Как ты думаешь, его убил этот самый Артуринью?
– Я не знаю, – ответила я.
Не вываливать же на эту бедолажку откровения Пабло, уверявшего, что они не имеют никакого отношения к смерти моего мужа. Попрощавшись, я пошла было прочь, но Анна-Хосе вновь догнала меня. На ее лице была мольба.
– Алиси, ты… Господи, мне так страшно это спрашивать, но… Ты останешься с нами? Ты останешься семьей Мендес?
Я подумала, что для нее это почему-то очень важно, и потому улыбнулась, хотя меня била дрожь после общения с теперь уже бывшей семьей.
– Сделаю все, что смогу, – пообещала я и ушла.
На следующий день я легла в клинику на ринопластику. Операция прошла хорошо, но пару дней я не могла смотреть на себя в зеркало из-за жутких отеков и боялась, что так будет всегда. Спустя неделю опухоль слегка спала, и я смогла позволить себе вы