– Пахнет Лобовским, припорошенным Зарядьем. Пахнет рекой. И металлом.
– Ты давай жри, а не разнюхивай, – сказав это, я невольно вспомнила своего кота. Когда-то давно у меня был кот – такой же, как сейчас у Давида. С ним я разговаривала в пренебрежительной манере, но лишь затем, чтобы скрыть, как я люблю его. А кот, впрочем, как и все коты, любил меня только за то, что я его кормила, а точнее, не любил вовсе – так, терпел по необходимости. «Прямо как Сева», – подумала я.
Мой вечный друг детства сидел, задумчиво дожевывал откушенный кусок рженки, как кот овес, и молчал. Я не знала, с чего начать разговор на интересующую меня тему. Он был умнее меня – с ним было бесполезно играть, пытаться им манипулировать, а торговаться с позиции жертвы было и вовсе глупо. При этом, если между вампирами и людьми и было возможно уважение, Сева меня уважал. Насколько это возможно. «Наверное, так уважал бы кот мышь, которая бы осмелилась дергать его за усы», – подумала я.
– Ты не скучаешь по прошлому? – раздался из темноты его бесцветный голос.
– А ты? – спросила я, даже растерявшись от такой нелепости.
– Смешно. Нет, правда. Мне проще – я другое, а ты все тот же человек. По твоим жилам течет все та же кровь, как бы ты ни менялась, твоя сущность остается прежней. По чему именно ты скучаешь?
Я расслабилась, облокотилась о стену, у которой сидела, и приготовилась «раздеваться». Так я делала раньше на интервью. Самый верный способ получить – это отдать. Раскройся, и собеседник поспешит ответить тем же. Не захочет? А что ты потеряешь, в конце концов? Что он унесет с собой в свою жизнь, центром которой всегда будет он сам, а не кто-то другой? Люди в принципе неспособны на глубокую эмпатию – этот непреодолимый барьер заложен в нас природой. Если границы эго двух людей так легко растворяются, соприкасаясь, исчезают оба. Если ты соприкасаешься границами эго с границами… вампира – то ты в ловушке. Они как-то иначе устроены – у них нет эго, то, что потеряно, не может потерять себя еще раз. Но если бы Сева хотел меня обратить, сделать своей – он давно бы уже это сделал. Так что я теряю?!
– Я скучаю по городу. Скучаю по знакомым улицам детства, несущимся по проспектам машинам, толпам прохожих – таких же, как я, с такими же, как у меня, мыслями, чувствами, надеждами. Я скучаю по спокойным теплым сумеркам Замоскворечья, по парку Музеон, где гуляют родители с колясками, хипстеры, блогеры, китайцы, инженеры… Я скучаю по тому, что когда-то мы были разными. И по тому, как просто было длиться, продолжаться, течь, – и даже постоянное гнетущее ощущение, что это когда-нибудь закончится… Оно заставляло ценить все это, заставляло чувствовать себя живым даже в этой сытой бессмысленной неге. Я помню, как ходила по улицам Москвы и представляла – вот что-нибудь произойдет, все покинут город, и он достанется мне. Это была такая странная, щекочущая нервы мечта – пугающее одиночество и в то же время, радость безраздельного обладания лабиринтами любимых улиц. Хочешь – заходи в любые дома и магазины, хочешь, – бери из музея экспонаты и играй с ними. Ленина можно было бы вытащить из мавзолея и похоронить наконец-то по-человечески. Или он не был человеком?! Кто знал, что только другие люди определяют тебя как человеческую единицу – желающую чего-то, стремящуюся к чему-то, имеющую или не имеющую какие-то блага или таланты. Без других людей и ты исчезаешь, и нет никакого смысла ни в обладании, ни в существовании – без людей город похож на обескровленный труп. Ты-то должен меня понять.
– Ты недооцениваешь нашу природу. Мы без людей тоже ничто – мы встроены в экосистему Земли и макросистему Бога и столь же зависимы от вас, как вы друг от друга. Мысль, что все живое связано между собой, безусловно, верна. Но живое и неживое связано так же прочно. Впрочем, и эта мысль не нова, не правда ли?! «И назвал Бог свет днем, и тьму назвал ночью». Тот свет, что вы храните до сих пор внутри себя, тот свет, что освещал изнутри Ноев ковчег, древние храмы, пока они его не утратили, странным опосредованным способом питает и нас. Да, обжигая нас от первоисточника, через вас он становится нам доступным. Только лишь ввиду вашей греховности. А значит, и внутри вас свет невозможен без тьмы?! Так что бы ты хотела для себя теперь, в мире, откуда практически исчезли люди, после того как ты, можно сказать, получила свой город, хотя и поняла, что он тебе не нужен мертвым?
– Пока я чувствую себя живой среди живых, я хотела бы, чтобы это продолжалось.
– Продолжалось, значит, – глухо повторил за мной Сева. – Почему у тебя не было детей, Соня?
– Черт, я думала этот дурацкий вопрос остался в прошлом, как и весь наш мир.
– Если мир продолжается – то и вопрос стоит. А если ты человеческая самка, то и перед тобой стоит, равно как и перед всеми людьми.
– Ты видел наших Матерей? Хорошо себе представляешь меня бурым медведем?
– Видел и не горю желанием увидеть еще раз. Знаешь, от них исходит мерзчайший запах, который в то же время дико притягивает. Сложно объяснить это тебе, не вампиру, но это такая невыносимая двойственность ощущений… – Сева поежился. – Но я верю, что не все современные матери так отвратительны. Ты была бы другой.
– С чего ты взял, Сева?
Он повернул ко мне свое лицо – бледное, мраморное, но такое убийственно притягательное для меня.
– Ты другая.
– Для тебя, быть может? Так, в память об общем детстве?! Знали бы наши матери, что мы будем дружить даже после смерти. Твоей смерти, – быстро поправилась я.
Фельдман заворочался и заскулил. Конечно, он не спал – вампиры не спят, но он лежал и слушал, а теперь, видимо, хотел дать нам понять, что мы его достали своим трепом. Он встал, сел на полке, свесив ноги, и уставился на меня. В темноте я не очень хорошо видела его лицо, но глаза мерцали на нем достаточно ярко, чтобы заставить меня волноваться. Я почувствовала от него мощный запах, сравнимый с афродизиаком, и волну смешанных чувств. В прошлой жизни я бы решила, что он как минимум в меня влюбился, но сегодня я не доверяла ни чувствам, ни зрению, ни запахам. Я просто знала, что, если вампир голоден, он бросится на меня. Увы, встать и уйти было бы невежливо. А главное, бессмысленно. Я засунула руку в карман брючины и нащупала завернутый в тряпку скальпель. Конечно, ни от одного, ни от другого мой маневр утаить не удалось. Если Фельдман бросится на меня, то будет знать, что у меня есть какое-то оружие. Но был и другой печальный факт – если он на меня бросится, значит, ему уже решительно наплевать, что там у меня есть, кроме крови, которая ему необходима.
Черт, о чем я думала, когда сюда шла?! Нужно было прийти засветло, тогда мне было бы проще удостовериться, что они сыты, и я бы спокойно отдыхала. А сегодняшнюю ночь можно было бы переночевать в лесу, в Сокольниках, например. Но было уже поздно. Теперь я чувствовала себя слепой мышью, заявившейся к совам на званый ужин. Наши привычки и ритуалы – наши главные враги. Стереотипность мышления, автоматизм наших действий – все это позволяет не тратить время на изобретение одних и тех же алгоритмов: как и что есть, куда идти спать, на какой полке шкафчика лежит зубная щетка – мы никогда не тратим время на поиски, потому что обладаем свойством мыслить стереотипно. И только более сложные решения, требовали напряжения совершенно иных отделов мозга. Все, что делало нашу жизнь такой осмысленной и уютной в прошлом, в этой жизни становилось капканом. Все, что позволяло в прошлом творить, теперь служило выживанию. Нельзя доверять своему телу, которое, разумеется, тянется к комфорту. Даже мозгу, который услужливо моделирует для тебя безопасную реальность, засасывающую как болото, лучше не верить. Я помню, что раньше, по статистике, профессиональные водители и пилоты разбивались чаще как раз потому, что были слишком уверены в своем мастерстве. Видимо, и я так привыкла обходиться без страха и при этом избегать врагов, что совсем расслабилась. И теперь столкновения было не избежать, а я могла лишь резко вывернуть руль своей жизни, когда Фельдман попытается у меня ее забрать. За секунду до того, как он на меня бросился, я знала, что это произойдет. Я только не знала, насколько мне будет больно.
Было очень больно. Он прыгнул на меня сверху, зажав мои бедра ногами, вцепился зубами в плечо, затем его зубы соскользнули – я прикрывала шею другой рукой, и он вцепился в нее. У меня не было возможности оглянуться на Севу, но я примерно понимала, что с ним происходит. Почуяв запах свежей крови – моей крови, он корчится в попытках обуздать проснувшуюся жажду и помогает мне изо всех сил тем, что не присоединяется к трапезе Фельдмана. Выдернув руку, в которой был зажат скальпель, я стремительно поднесла ее к пасти вампира, одновременно выпадая из его объятий на землю. Когда он повалился на меня, я привалила его боком – он не сопротивлялся, ему было решительно все равно – пить меня сверху или снизу. Вцепившись мне в кулак, он опустил голову слишком низко к земле, и тогда я со всей силы пропихнула кисть со скальпелем ему в рот, пронзая глотку, с другой стороны, глубоко, до самой земли. Зубы, оставившие на моей коже обжигающие раны, ослабли. Он не подох, конечно, но теперь на регенерацию такой раны у него уйдет не меньше недели.
Я вскочила с колен и, не оборачиваясь на Севу, мысленно благодаря его за «деликатность», со всех ног понеслась в сторону канала реки. Я знала, что от меня несло свежей кровью, поэтому единственное, что мне оставалось, – просто бежать. Чем быстрее я перемещалась в пространстве, тем сложнее было меня вычислить. Я не могла знать наверняка, кому взбредет в голову шляться в радиусе нескольких километров, поэтому я бежала не от валявшегося в состоянии комы Фельдмана, и не от Севы, который не станет меня преследовать. Я бежала, потому что бежать было безопасно. И бежала я в сторону Яузы, к заветному месту, где, я точно знала, был спрятан плот. На нем я смогу добраться до Терехово, где мне помогут. Слава Богу, что на земле осталось место, где мне могут помочь и ради которого можно позволить себя покусать даже такому неудачнику, как Фельдман.