Фельдман
На самом деле Фельдмана звали Мишей. Задумчивый юноша, не без обаяния, но лишенный каких-либо амбиций был при Севе его верным помощником чуть ли не со времен института. Сначала он просто дружил с Севой, болтаясь за ним хвостом, а когда Сева стал зарабатывать – сопровождал уже за зарплату, помогал готовиться к выступлениям, делал длинные расшифровки, одним словом, Миша был из тех, кто в тени, но незаменим. Мы много раз с ним встречались еще до Страшных дней и симпатизировали друг другу – не более, по крайней мере нам было сложно найти тему для продолжительной или увлекательной беседы. А вот Сева не только любил поговорить со своим другом, но остро нуждался в нем, настолько, что выдворить его из их жизни не сумела даже Рита (хотя входило ли это в ее планы?!). Я часто думала, почему Сева оставил меня среди людей, а с собой взял Фельдмана?! Изменив природу, они, казалось бы, больше были не нужны друг другу, но, видимо, я не разбиралась в сути этой привязанности. С одной стороны, можно с уверенностью сказать, что Сева – ярко выраженный созидатель, утратив эту функцию в новом воплощении, остро нуждался в том, чтобы обратить кого-то, создать для себя эту иллюзию созидательной деятельности. Неудивительно, что он пошел простым путем – и взял того, кто находился к нему ближе кого бы то ни было. Но ведь должно было быть что-то еще?!
Из Фельдмана вышел никудышный вампир, как мне до сих пор казалось. По мне, так он все время соскальзывал со второго эшелона в третий, демонстрируя чрезмерную несдержанность, агрессию, кровожадность, однако не утратил ценные для Севы качества – преданность и послушание. Впрочем, была у Фельдмана и другая любопытная особенность, которая только сейчас стала раскрываться перед моим не особенно внимательным взглядом. Еще с институтских времен, он восхищался Севой и мечтал обладать всем, что доступно его другу. Миша не был материальным – ему было важно дотянуться до интеллектуального уровня Севы, постичь механизм его мысли, вознестись на ту же высоту восприятия мира. И, конечно, Фельдман был безнадежно влюблен в Риту, причем не ее стараниями – он влюбился в нее сам, по собственной воле, чем, вероятно, немало ее удивлял и умилял. Она оставила Мишу в подарок Севе, как игрушку своему новорожденному мальчику, однако всегда опекала эту игрушку и по-своему ей дорожила. Вероятно, у Риты были какие-то желания, которые по крови передавались Севе, и вот таким опосредованным путем – Мише. Но последний, превратившись в вампира, умудрился взять худшее от их природы, а заодно и захватить худшее от природы человека. Его по-прежнему обуревали какие-то плотские страсти, и, если для вампиров их дар совращения был подобен жалу пчелы, укусу змеи, или способности паука плести паутину, для Фельдмана его дар был палкой о двух концах, которая постоянно била его по лбу. Я долго полагала, что эта особенность Миши единственная причина, что заставляет эту парочку держаться подальше от места скопления вампиров. Сомнения у меня появились лишь недавно, когда я поняла, что в своем низменном существовании Фельдман куда более уникален, чем кажется на поверхностный взгляд. Нет, Сева не берег его, скрывая подальше от своих, – он не боялся, что Фельдману навредит кто-то из вампиров. Похоже, он по-прежнему его воспитывал – уже не своей кровью, он развивал в нем скрытые способности, вскармливал его порок, обладающий мощной силой… Для чего?! Это было выше моего понимания. Но тот факт, что Сева отправил его охотиться на людей в лесах, говорил о многом. Он не хотел, чтобы Фельдман питался только скотом – он умышленно держал его подальше от ферм. Этим и объяснялось нападение Фельдмана на меня – почувствовав близость крови людей, он уже не смог побороть в себе соблазн и замахнулся на нечто большее, на вольную. Сам бы он к этому не пришел, а значит, его подвел к этому Сева. Подвел, как пса, приучая к вкусу крови без примесей страха, разжигая в нем страсть к чистой крови вольных. Если мои подозрения верны, не хочет ли Сева воспитать убийцу повстанцев, используя меня для его натаскивания?!
Это было логично. Мы много лет не виделись с Севой после того, как он стал вампиром. Я много раз натыкалась на его следы, встречая время от времени знакомых – среди скотов и людей из леса, но мы не общались. Относительно недавно Сева нашел меня сам. Он же и рассказал мне о Фельдмане, рассказал о том, что они предпочитают скитаться по городу, потому что на ферме или заводе им не место. Я не удивилась – Сева и при жизни любил держаться особняком от толпы. Его философский склад ума в привычном для нас виде был утрачен, но в нем, безусловно, остались индивидуальные черты характера. Ярко выраженное стремление к созиданию, новаторству, борьбе – именно за эти качества когда-то его выбрала древняя Рита, и, претерпев трансформацию, они в нем сохранились. Он нашел меня без особого труда пару лет назад, и, хотя я месяцами держалась настороже, ожидая подвох, в итоге все-таки осознала, что вампиры так надолго обед не откладывают. Я понимала, что никакой сентиментальности в этих существах нет и быть не может – это все равно что предположить глубокий внутренний мир в кобре или заподозрить крокодила в платонической любви к антилопе. При этом я допускала, что пытливый ум Севы побуждает его исследовать меня как феномен – так же, как я исследовала его. Мы провели немало времени, беседуя обо всем на свете, и признаться, эти разговоры не то, что не утратили былую прелесть, а даже обрели новые неожиданные грани. Если раньше нам было интересно друг с другом, потому что мы, словно дети, менялись цветными стеклышками гендерной принадлежности и рассматривали одни и те же явления поочередно – с мужской и женской точки зрения, то теперь спектр расширился. Севе было интересно наблюдать, как я эволюционирую, мне было жизненно важно постигать в нем вампира: его физиологию, привычки, ход мыслей. Я узнала от него очень много, но не настолько, чтобы ориентироваться в дебрях совершенно чуждого человеку сознания. Что он хочет сейчас, если лишен возможности созидать? Неужели он хочет вырастить что-то невероятное из Фельдмана? Или из меня? Или из себя?
Нет, я больше не могу об этом думать. Я не могу знать планов неживых, они не логичны, они непредсказуемы, они за гранью разума смертных. Можно подумать, я вычисляю кинолога, а не того, кому было бы по силам дрессировать меня саму. Было бы. Но я так просто не сдамся.
Встреча с Давидом
В сумерках я пробиралась по острову Терехово к Храму. Плечо и руку невыносимо жгло. Наверное, я потеряла много крови, но через обмотанные слои одежды, в темноте было сложно определить. Как я ни заматывала свои раны, я боялась, что оставляю следы. «Нужно было побороть свое малодушие и прижечь рану от укуса», – корила себя в сотый раз». Уже в каком-то полуобморочном состоянии, на автомате, я прислушивалась к шорохам в лесу. Птицы уже не пели, но тишина не была мертвой, зеркальной, способной отразить зашедшего в лес вампира миллионом замерших живых существ, предупреждая меня об опасности. Во рту пересохло, и очень хотелось пить, но, что хуже всего, я начинала себя жалеть. Так, бывало, иногда, когда в тщетной, безрезультатной борьбе на меня накатывало преступное уныние – как бы я ни старалась, как бы я ни сражалась, я оставалась всего лишь зверем, всего лишь пищей… Меньше всего мне бы хотелось попадаться на глаза людям, но приходилось послушно ползти к ним в укрытие. На Земле было только два человека, которые могли бы сейчас меня утешить, но один, возможно, уже мертв, а другой… А другой ждал меня в Храме, верил в меня, считал самой сильной, самой храброй. Он никогда не видел моих слез, никогда не видел отчаяние, в котором я нахожу себя все чаще, и угадывал малейшую смену моего настроения. А оно всегда было более-менее ровным – как градиент серых оттенков от жемчужного до темно-пепельного, но никогда-никогда – не черного, не такого пустого до звона черного мрака, как сейчас. Я не переступлю порога Храма, пока не приду в себя. Давид мог бы утешить меня, помочь, одним взглядом он бы смог вернуть мне боевой настрой, но я не могла позволить себе вешать на него свою беспомощность. Он должен видеть меня сильной.
Прислонившись к закрытым воротам нашего последнего пристанища, я стояла, переводя дух, смотрела на темнеющее небо и ждала, когда восстановится дыхание. Слезы уже не душили меня невыплаканной соленой массой, обжигающей изнутри горло похуже ядовитой слюны, попавшей в мою кровь. «Да, да – это все не я, это химическая реакция на укус вампира. Все не так плохо, вовсе не так плохо – не хуже чем обычно. Это проклятый укус. Представь себе, каково это, когда тебя пьют каждый день? – спрашивала я себя, вспоминая тех, кому пришлось куда хуже, – представь, когда изо дня в день у тебя плывет сознание, когда в твоей голове командует другой голос, когда все вокруг начинает казаться трухой и тленом, а утро не приносит облегчения? Только стоит появиться солнцу, только в твоей груди затрепещет угасающая радость бытия, а тебя пьют – снова и снова, пока от тебя не остается одна оболочка – прах, которому уже никогда не суждено будет снова собраться в человека. Что они сделали с нами, проклятые?!
Скрипнула калитка, кто-то взял меня за неповрежденное плечо.
– Досталось тебе, да? – это была Ель. – Пойдем, я отведу тебя к Ольге. Никто так не шьет, как Ольга.
Несмотря на боль, я не могла не засмеяться. Не столько, потому что шутка была шуткой, сколько от нервного напряжения, которое начало меня оставлять. Ольга не только шила нам одежду (в прошлой жизни она была успешным дизайнером, мне бы и не снилось у нее одеваться), эта яркая красивая блондинка стала нашей медсестрой. Конечно, она была не одна, кто мог подлатать рану, – зашить могла бы, и я сама, но Ольга делала это виртуозно, после ее работы шрамами можно было любоваться и хвастать подругам, если бы они у нас были. Мы шли по длинному коридору Дома притчи (как мы его называли), мимо столовой, зала отцов, в медицинское крыло. Там размещалась лаборатория, небольшой зал-стационар, стояли всевозможные приспособления из разных больниц. За последние десять лет мы уже почти не болели – по крайней мере намного реже, чем раньше. В основном наша медицина развивалась по научной стезе, и мы знали все о ранах и о заражении крови – это была основная напасть новых людей.