Сегодня мы имели дело с еще большей проблемой. Давид был от рождения лишен страха как будущий воин – но ведь именно страх формирует на ранних этапах чувство самосохранения. И мы пытались сформировать это чувство, исходя из данности – новых эволюционных условий. В цивилизованном мире Давид, наверное, и правда без труда стал бы царем, но вот столкнувшись с вампирами, он подвергнется особенно изощренному испытанию… Как убедить его избегать до поры до времени встреч, к которым он будет стремиться всем своим существом?! Единственный выход, который я видела, – найти сыворотку, которая сделала бы его неуязвимым перед их укусами. И тогда можно вполне допустить самые ожесточенные драки, не буквально, я скорее имею в виду психологические схватки, но они были бы на грани смерти… Получив преимущество в виде вакцины, Давид многому научится, многое осознает, ко многому привыкнет, умеренно рискуя, сражаясь на равных. А пока ему оставалось тренироваться лишь «понарошку», осваивая искусство боя с помощью наших отцов, и изучая сущность вампиров с наших слов.
Я смотрела на Давида и вспоминала Вальку. Пару раз я видела Валькиных детей. С каждым поколением Давид и его дети будут все дальше отрываться от рода Вальки. Все шире будет разливаться водораздел жизни и существования между людьми и «людьми». Кто наследует землю? Паразиты и их послушный носитель или наши, вынашиваемые из последних сил божьи дети?
– Сона, расскажи мне о Соне. Когда ты осталась без дома, как это произошло?
Я улыбнулась его вопросу. В отличие от меня у Давида был дом, и, как бы он не стремился вырваться на свободу, его дом был ему дорог, и он, в тысячный раз совершая мысленный побег, понимал, что его привязанность к «родному гнезду» будет ему мешать. Уже мешает.
– Когда-то каждый из нас даже помыслить не мог о том, что у него не будет дома. Мы были всей душой привязаны каждый к своей коробке. Обычные люди не понимали бродяг, бездомных, их выбор казался нам слабостью, а ведь эти «несчастные» куда в большей степени напоминали птиц небесных. Мы так обросли материей, так прикипели к своей скорлупе, что забыли, как вылупляться на свет божий. Мы стали так зависимы от мира вещей и беспомощны, что сейчас это уже кажется странным. Помнишь, я рассказывала тебе, что жила в Доме писателей. Во время Страшных дней там уже жили не писатели даже, а их потомки, те, кто писал с трудом и полную ерунду. Тем не менее эти люди одними из первых поняли, что происходит с этим миром. Мы тогда общались в интернете, в мессенджерах – соседи всех домов в городе собирались в группы и обсуждали бытовые проблемы, ну, например, куда написать, чтобы дали горячую воду, делать ли капитальный ремонт труб, понимаешь?
Давид кивнул, он много слышал от меня рассказов про интернет, Фейсбук, мессенджеры и, конечно, про быт горожан.
В этой группе мы вычислили друг друга – те, кто уже прозрел. Опасаясь доверять чатам, мы стали встречаться друг у друга в квартирах, обсуждали, долго ли продлиться «холодная война». Нападения в открытую на улицах уже случались, но пока наивные москвичи неслись писать заявления в милицию, звонили в службу спасения, и скачивали информацию из сети о массовых случаях помешательства. А мы – будущие повстанцы – уже знали, кто наш враг. Одним из соседей был Эдуард Соломонович, который первым сказал о том, что наш дом весьма сомнительная крепость. Однако, как уйти в город с ковриками и чайниками под мышкой, мы себе тогда тоже не представляли. А что касается меня, то я собиралась оставаться до последнего, потому что верила, что Лева вернется…
Я запнулась, мой голос дрогнул. Я давно не упоминала имя мужа вслух. Давид вздрогнул, посмотрел в глаза – он сострадал мне всей душой, но его очень интересовал Лев. Когда я вспоминала о нем, мальчик словно замирал, ловил каждое слово и бережно, штрих за штрихом прикладывал к рисовавшемуся в его воображении портрету. На этот раз ему не повезло, я продолжала рассказывать о доме, а не о муже.
В то время как раз начались последствия принятого властями закона об отключении Рунета от всемирной сети. Конечно, этот закон пролоббировали вампиры – с их точки зрения, сношение с мировой цивилизацией было помехой, а революция во всех странах проходила по одному сценарию. Снова оказавшись за глухим занавесом, законсервированные в этом густом рассоле домыслов и слухов, люди становились все слабее. Информационное поле, в котором мы жили, технично создавалось из нужных вампирам ингредиентов, а отравление человеческого разума прогрессировало не по дням, а по часам. Противостояние «последних интеллигентов» или тех, что от них осталось, выражалось в создании уникального, не отравленного врагом контента. Мы уже не обращали внимания на форму: статьи, посты со стихами, рисунками, прозой должны были отвечать только одному критерию – создаваться человеком, а не копироваться вампирами, с помощью автоматических сервисов. Бездушным текстам, в которых слова, по сути, являлись кодами, превращающими нашу волю в кисель, противопоставлялись творения живых людей. Не важно, жалкие или гениальные, они были созданы человеческим разумом. Создания Бога создавали по его подобию нечто, что влияло на умы как прививка.
Долгие годы Эдуард Соломонович писал в собственном, весьма своеобразном жанре. Задолго до времени, о котором я рассказываю, он обзавелся такой привычкой: каждое утро он надевал пальто, туфли и выходил к газетному киоску за свежим выпуском. Со временем он постарел, киоск убрали с нашей улицы еще при Лужкове (был в Москве и такой мэр), но мой сосед упрямо, уже в тапочках и свитере, спускался вниз достать газету из почтового ящика. В этих газетах он искал необычные новости и по какому-то одному ему понятному алгоритму составлял из них небольшие забавные книги. Неудивительно, что именно он одним из первых отметил пугающие закономерности, отражающиеся в СМИ. Его последняя книга из шутливых обывательских умозаключений уже содержала в себе страшные для человека открытия, из нее становилось понятно, что нами теперь управляет не плохое или хорошее правительство, а какая-то разрушающая чужеродная людям стихия.
Объединившись, мы некоторое время вели подобие информационной войны, но длилось это недолго. Сначала наш дом отключили от интернета, потом от электричества (вероятно, как и многие другие дома, где жили люди, подобные нам, пытавшиеся противостоять искусственному программированию, агрессии, хаосу). Два раза за одну неделю на разные подъезды были совершены набеги. Словно вернулся 1937 год сталинских репрессий, только жертв не увозили на черных воронках, чтобы расстрелять в мрачных подвалах Лубянки. Жертвы вампиров оставались после посещения палачей живыми – бледными, с пустыми глазницами вместо глаз, сломленными собственным страхом. Собрав последний раз совет, мы решили переместиться в соседний дом Минатома (где у Ивана Юрьевича из третьего подъезда работали друзья). Там мы еще какое-то время вели сомнительную протестную деятельность, пока здание не взорвали. В тот день меня не было рядом с моими соседями – поэтому я сейчас рассказываю тебе эту историю.
– Тебя, как обычно, предупредила Рита? – задумчиво спросил Давид, который на самом деле уже не раз слышал этот рассказ, но не терял надежды, что я припомню новую увлекательную подробность.
– Нет, меня отвлекли…
Я помолчала, мне не хотелось продолжать эту тему. Я принялась рассказывать о другом, и Давид меня понял.
– Знаешь, когда-то в нашем доме жил один писатель – его фамилия была Олеша. Это был детский писатель, но, несмотря на те дивные книги, которые он писал (помнишь, сказку «Три толстяка»?), его жизнь в реальности была довольно жуткой. Жил он бедно, часто выпивал, а поскольку дома у него не хранилось ничего ценного, он оставлял записку: «Дорогие воры, пожалуйста, не ломайте дверь – ключ под ковриком».
Эту историю Давид от меня не слышал, поэтому оживился и улыбался, с интересом заглядывая в глаза – вдруг я еще чего-нибудь вспомню. Но я почти ничего не помнила, как мне казалось.
– Ты любила детей, да, Сона?
– Дети, единственное, что стоит любить, ты же знаешь.
– О да. Но я все же позволю себе больше. Со временем, – он явно дразнил меня. – Кстати, Сона, можно мне увидеть Елочку? Я спрашивал отцов, но они сказали, что это решение принимаешь ты.
– Конечно, можно – когда я тебе запрещала с ней видеться?! – я провела рукой по мягким русым волосам моего взрослого мальчика. – Вы видитесь с ней на учениях? Как ее успехи?
– Сона, она дерется как дикий вепрь. Мне это не нравится.
– Почему, дорогой? Она тоже воин, она должна уметь постоять за себя на случай, если тебя не будет рядом.
Давид отвернулся и долго смотрел в окно.
– Я уважаю твою силу, Сона. Я горжусь тобой. И да, Елочка перерастет тебя – она не будет бегать от вампиров, как мышь от кошки. Но я никогда не позволю себе забыть, какой ты была раньше, – пусть даже это выдуманный по рассказам образ, несколько фотографий, и то, что я чувствую глубоко в себе. Ты не можешь запретить мне этого – любить и за силу, и за слабость. Да, моя женщина будет сильной и мудрой – Елочка должна быть как ты, сильнее тебя… Но я бы хотел, чтобы она была как Соня, а не как Она. Не спрашивай меня, почему я так думаю. Я не знаю, как правильно, но когда-нибудь смогу тебе объяснить.
По нашим меркам Елочка была еще совсем ребенком, но ее уже определили женой Давида. У наших детей должно быть будущее: и пары, и семьи, и дети. Из-за нашего поколения, разбившегося об вампиров на ошметки, преемственность могла пострадать, утраченную модель семьи следовало латать, и лучше было взять надежные образцы. Мы возрождали институт брака искусственно, не изобретая велосипед, а припомнив некоторые порядки патриархата. Елочку Давиду выбрала я, точнее, не совсем так. Начну эту историю с самого начала.
Нетрудно догадаться, что Матерью Елочки была Ель, получившая это прозвище за свою могучую комплекцию задолго до того, как мы заметили в ней странные, но такие желанные нами всеми изменения. В материнстве Ель была страшна, но ко мне она питала особую слабость (впрочем, до сих пор ее собачья преданность несколько меня утомляет). Во время родов двум из отцов (причем один из них был и отцом биологическим) удалось как-то подступиться к ней, чтобы проконтролировать процесс, а меня позвали уже в конце, когда младенец кричал. Его нужно было обмыть, проверить дыхательные пути, запеленать и отдать обратно Матери. Я оказалась в Храме случайно, но кстати. Отцы решили, что, учитывая доверие, которое питала ко мне Ель, новорожденного следует вручить мне. Елочка орала, не переставая – страшно, надрывно, как еще не кричал ни один ребенок у нас в общине. Когда мне передали ее в руки, я посмотрела на нее и чуть не уронила от неожиданности. Елочка замолкла и смотрела мне в глаза не мутным младенческим взглядом, а сверлила двумя буравчиками внимательных зрачков, так, как будто уже была профессором. Она смотрела так, будто я еще с прошлого века должна ей полтинник и никак не отдаю. Мы смотрели друг другу в глаза, и тут мне все стало понятно – я и правда должна была ей кое-что ценное, кое-что, чем дорожила больше жизни. Если до тех пор, и меня, и моих современников еще мучило множество вопросов о том, как будут наши дети, выращенные одиночками и кочевниками, строить семьи, то теперь в моей голове все встало по своим местам. Елочка уже родилась, точно зная, что ей принадлежит Давид. Ей не нужно было просить кого-то о нем, не нужно было никому ничего объяснять (включая его самого). Она была ему предназначена, и это знание родилось вместе с ней и внутри меня. Как послание откуда-то свыше…