И какова была радость самарян, когда в начальнике дозора они признали сотника Ивашку Балаку! Уверовав, что в Усолье пришли струги атамана Разина, а не воеводы Борятинского, Балака тут же подъехал к атаманову стругу и по сходням взбежал на палубу. Степан Тимофеевич лежал на переносном топчане, обложенный подушками, и по тугим желвакам на скулах видно было, что терзают его сердце не только муки от сознания поражения под Синбирском, но и боли телесные – на белой повязке с виска и до щеки просачивалась кровь, правда, уже не таким широким пятном, как днем раньше, и это вселило веру, что снадобья матушки Говорухи скоро вовсе поправят атаманово здоровье.
– Ты, сотник, дюже не кричи, – предупредил Ивана Балаку походный атаман Лазарка Тимофеев. – Говори ровным голосом. У батьки голова и без того звенит внутри, видишь, рублен он саблей. Сказывай, как у вас тут, в Усолье? Крепко стоите? И нет ли поблизости воеводских рейтар альбо солдат, в угон за атаманом посланных? Что слышно о конфузе под Синбирском?
– Стоим на реке Усе мы крепко, батюшка атаман, – адресуясь к Разину, ответил вполголоса Иван Балака. Он понимал, в каком душевном смятении пребывал атаман, потому без лишних слов сказал о том, что больше всего могло порадовать Степана Тимофеевича. – А вчера вечером к нам в Усолье пригнал походный атаман Роман Тимофеев! Да с ним не менее четырех сот казаков, кто в седле, а кто и пешком! А важно, что все оружие при себе имели доброе, не с пустыми руками ушли от Синбирска!
У атамана Разина глаза вспыхнули радостным огоньком. Стараясь не сильно напрягаться, он сказал, обращаясь ко всем, кто был на палубе:
– Слыхали, атаманы и есаулы? Слава тебе, Господи! Жив мой головной атаман Ромашка! Где он? Видеть его желаю! – И к Лазарке Тимофееву с наказом: – Поставь дальние дозоры за Волгой глядеть. И вели казакам котлы на берег нести. Ежели запасов мало по стругам, должно, у сотника в Усолье сыщется какое ни то съедобное пропитание? Ась? Не пожадничаешь, сотник?
– Сыщется, батька атаман! Как не сыскаться пропитанию? У нас тут каждый день улов не улов, а обрыбиться можно! А тебе, батюшка атаман, сей же час приведем добрую корову, парным молоком да свежим медом отпоим! За два-три дня исправишься и в седле сидеть будешь крепче прежнего! А за дозоры не заботься! По всем приречным горам верст на пятьдесят вверх стоят по пяти человек конных. Ежели узрят воеводскую погоню – загодя известят. Только б здоровьишко тебе подправить скорее да поставить ногами на землю! Ты уж не перечь сильно лекарям, добро?
– Ты, сотник, будто моя нареченная матушка, одинаково поешь о здоровье, – улыбнулся атаман Разин и ласково погладил руку Матрене Говорухе, которая сидела у атаманова изголовья в черном наряде и с озабоченными светло-синими глазами. И все на струге увидели: добрая весть о спасении Романа Тимофеева с частью войска порадовала атамана. Вона даже легкий румянец на щеках появился!
Будет! Скоро будет в седле батько! И будут у них еще громкие-громкие победы над притеснителями-боярами!
– Скачи, сотник, в Усолье, покличь ко мне Ромашку да кто там еще из начальных людей при нем. А будет вина где сыщется, то и вовсе было бы хорошо. Без вина что за радость от встречи?
– Расстараемся, батюшка атаман! – с улыбкой откланявшись, Иван Балака издали поздоровался с Михаилом Хомутовым – дескать, потом потолкуем! – и без мешкотни сбежал на берег, взял с собой двоих, остальным велел быть при атамане для посылок, вскочил в седло и умчался по лесной дороге в недалекое отсюда Усолье.
Со стругов повеселевшие казаки – а новость тут же стала всем известной – потащили на берег котлы, застучали топоры, срубая сухостой, задымились десятки костров. Варили, поделив на всех, что сыскалось в закромах, и благо, что за месяц осады Синбирска не подъели до крайности запасы круп и сала. Тут и там случался смех, слышались уверенные голоса:
– Даст Бог, братцы, в недельку поправится батько, кликнет с Дона свежие силы!
– И Астрахань! Неужто Василий Родионов не поспешит к нам со своими стрельцами и казаками? И пушек в Астрахани не счесть!
– Наш атаман Васька Ус не станет долго дуть в усы, назавтра будет около Степана Тимофеевича! – подал голос кто-то из астраханских понизовых стрельцов.
– А с Яика неужто не поспешат к нам походный атаман Григорий Рудаков да с ним отважный Максим Бешеный? Как только прознают они о том, что батьке тяжко, мигом примчат на Волгу!
Едва забурлила в котлах каша, как у струга атамана Разина с отрядом человек в пятьдесят – то были конные стрельцы Ивана Балаки, – прихрамывая, сошел с коня улыбающийся, в своем неизменном синем кафтане Роман Тимофеев. Взойдя на палубу струга, он издали глянул в лицо Степана Тимофеевича, увидел в глазах боль и радость одновременно, вскинул над головой руки и громко, будто дьякон у соборной паперти, грянул:
– Велик Господь! Ты спас нашего батьку!
Атаман Разин рукой подозвал к себе походного атамана, участливо спросил, всматриваясь в глаза Романа:
– Отчего шкандыбаешь, Ромка? Поранен?
– Зазорней того, батько! – Роман оглядел начальных людей, которых атаман собрал к себе на струг, скорчил покаянную мину на лице, хитро подмигнул голубыми глазами, правой рукой пригладил лихие в отлет усы. – Кувыркнулся в овраг! Да впотьмах о камень трахнулся. Должно, и вы со стругов видели, как у меня из глаз искры пучками сыпанули!
– Не до того нам в тот час было, Ромашка! У каждого свои искры сыпались! Поведай, как уцелел? Много ли ушло казаков из-под Синбирска? – с нетерпением спросил атаман Разин. Мысль о том, что полегли если не все, то чрезвычайно многие, гнетуще давила на сердце. От той печали и голова болела, наполняясь тугим звоном, словно превратилась в тяжелый литой язык соборного колокола, и так – бум-м, бум-м! – беспрестанно бьется теперь то об один край колокола, то о другой…
– Когда кинулись московские стрельцы через частокол острога, а конные рейтары отсекли нас от Волги, – неспешно, по знаку Матрены Говорухи утишив голос, начал рассказывать Роман Тимофеев, – нас на насыпном валу и около него стояло тысяч с шесть, наверное. Да многие-то были худо оружные, они метали приметы к городу. Так они с тем дрекольем и кинулись крушить рейтарских коней по головам! А то и самих рейтар били, ежели ослоп до железной шапки доставал. А я уразумел, что осталась хоть малая, да лазея к спасению казаков – по рву между острогом и кремлем на Крымскую сторону, откуда солдаты воеводы Борятинского ушли, ворвавшись в острог. Тут и крикнул я казакам: – Неча-а-ай! – возвысил было голос Роман, да увидел сухонький кулачок Матрены Говорухи, повинился, снова утишил голос. – Вали, кричу, братцы, за мной! Смекнули казаки, что нашла мышь нору, чтобы от когтистой кошки шмыгнуть, и повалили следом! Воротная стража кремля, убоявшись, что мы на них всем скопом падем, проворно захлопнула ворота, со стен да из острога палили из пищалей. Но остановить нас уже ничто не могло. Как вырвались из той лазеи, то и растеклись на две части. Иные на мой крик побежали в южную сторону, а большая часть, которые с засечной черты и ближних уездов, потекли в свои края, на линию крепостей по засеке.
– Много ли ушло? – снова спросил атаман Разин, ибо именно это теперь занимало все его помыслы.
Роман думал недолго, почти тут же уверенно ответил:
– Да, думаю, поболее пяти тысяч ушло на засеку. И около меня утром объявилось сот до семи, да часть отпросилась к своим же, на реку Урень. И я не стал их удерживать, поразмыслил: чем дольше воевода Борятинский будет за ними гоняться – а тамошние казаки в своих краях куда как сноровисто будут драться! – тем больше у нас будет времени собраться с силами. Чуток больше четырех сотен привел я на Усолье, помня, что здесь мы загодя готовили место на случай какой нужды. Вот оно и сгодилось, батько.
– Сгодилось, – негромко проговорил атаман Разин, продолжая думать о том, как вселить в души казаков уверенность в свои силы, чтобы поверили, что пришел трудный, но не крайний час…
Атаман запорожских казаков Боба, широченный в плечах, с длинным чубом и с усищами на толстых щеках, уверенно сказал:
– Як гутарют умные мужики, був бы бык, а мясо будет! Тако же и у нас теперь, хлопцы! Есть около атамана гарное ядро, а стрелецкой да посадской силушкой снова обрастем!
– Молодец, брат Боба! – Атаман Разин потянулся и похлопал верного друга с Запорожья по широкому колену, благо сидел тот на стульчике совсем рядом. – Умно сказал! В поле – две воли: кому Бог поможет! Не так ли, робята? А нам еще в подмогу наша казацкая отвага! Да вера крепкая, что вершим добро бедняцкому люду! Воевода Борятинский не иначе отписал царю, что бежал, дескать, Разин вниз по Волге, себя от страха не помня! Ан мы не так уж сильно испугались, уже и ныне готовы встретить его рейтар и солдат! Давайте, казаки, выпьем поминальную чашу за тех, кто сгиб от боярских собак той клятой ночью, кого нет более с нами. Да будет родная мать-земля им мягкой постелью. Выпьем!
Матрена Говоруха сунулась было с протестом, что атаману пить вино опасно, но Степан Тимофеевич сдвинул брови, строго урезонил свою названую матушку:
– Поминальную чашу да не выпить по погибшим сотоварищам? Да кем же я опосля этого буду? Известно всем, что казачья кровь и без того наполовину из красного вина делается!
Начальные люди обнажили головы, перекрестились, встали и молча осушили емкие чаши.
– Вот и славно, братки! Ешьте, что наготовлено, да думу будем думать, что и как далее делать станем! На всякую беду страха не напасешься, а на трусливого, ведомо то вам, собак много! И нам мало чести головы вешать от первой неудачи!
Матрена Говоруха и помогавший ей стряпать синбирянин Герасим Константинов – он и в Синбирске был у Говорухи в помощниках – убрали порожнюю посуду. Атаман Разин попросил молчаливого, крепкого телом и с настороженными серыми глазами Якова Говоруху подложить под спину еще подушку, чтобы сидеть поровнее, спросил:
– Ну, так каковы наши силы ратные на сей день, атаманымолодцы? Сколь насчитал ты, Лазарка, по стругам?