– По стругам, батько, выходит за тысячу и еще шестьсот казаков. Из них около трехсот пострелянных пулями и саблями сечены, кто сильно, а кто не дюже. Как с ними быть? Можно ли возить с собой и дальше?
– Их лечить надобно, чтобы опосля можно было в строй ставить или по домам отпустить, коль к строю непригодны будут. – Немного поразмыслил и далее сказал: – А лучшего места, нежели Самара, ближе и не сыскать нам. Так что всех крепко пораненных надобно отправить в Самару на отдельном струге да и раздать на руки тамошним жителям, пообещав добрую плату за уход.
– В Самаре немало женок, кои могут врачевать, – с готовностью подтвердил Михаил Хомутов и добавил, словно атаман мог передумать: – Там и с прокормом казаков трудности не будет!
– Вот и славно! – Атаман Разин кинул на сотника ласковый взгляд, радуясь, что не ошибся в нем, когда брал с собой в поход на Синбирск. – Тебе, Ромашка, быть в Усолье за походного атамана. Только сойдешь с нами до Самары, возьмешь там две-три пушки, зелье… Бежали мы из Синбирска без пушек и оставшиеся после осады бочки с порохом не ухватили, столь негаданно налетел на нас в ночи хитрюга Борятинский, офрунтил со всех сторон. Не так ли, казаки? Сплоховали мы в чем-то, не устерегли воеводу, однажды битого, не из пугливых он оказался!
Казаки смутились от обвинительного взгляда, потупили глаза, Роман, скорбно улыбаясь, за всех ответил в шутливом тоне:
– О себе скажу, батько! Можно было бы голову скинуть для легкости, так и ее бы с плеч долой, не думавши… Но впредь такого не будет! Добро, батько, сойду до Самары. А ты, Степан Тимофеевич, где будешь станом? В Самаре?
Атаман Разин помолчал, осторожно почесал лоб пониже белой повязки, глянул на настороженно ждущего вопроса сотника Хомутова, как бы еще раз проверяя стрельца, спросил:
– Ты, Мишка, добре знаешь свои места на Волге. Присоветуй, где нам всего сподручнее встать войском? Здесь, на Усе, альбо еще где? Ну-тка, помозгуй хорошенько!
Михаил Хомутов прикрыл глаза, вспоминая Волгу, ее протоки, подумал и уверенно высказал свое мнение:
– Лучшего места, атаман, чем ниже Самары за Сосновым островом в заводи под названием Тихие Воды, не сыскать. И от Самары недалече, и от переволоки – тоже. На переволоке надобно конный стан держать постоянно для посылок на Усолье, и из Усолья важные вести прямо к Тихим Водам пересылать.
Атаман Разин моргнул воспаленными веками как бы в знак согласия с предложением самарского сотника, поудобнее положил на подушку раненную в бедро ногу. Некоторое время атаман лежал молча, что-то обдумывая, потом вскинул осторожно голову, огляделся.
– А где мой походный дьяк? Кажись, я видел его на своем струге. Неужто сиганул за борт и самолично в Астрахань поплыл?
Из-за начальных людей высунулся остроглазый, бывший подьячий астраханской приказной избы Алешка Холдеев.
– Тут я, батюшка атаман. И таперича писать будем?
– Бери бумагу, дьяк казацкий! Будем писать наши приказные грамоты походным атаманам. Перво-наперво Максимке Осипову под Макарьевский Желтоводский монастырь. Затем пишем к Мишке Харитонову под Пензу, опосля пошлем нашу грамоту Ваське Серебрякову, Семену Свищеву под Мамлеево да Алешке Васильеву, что воюет под Троицко-Сергиевским монастырем. Пиши, Алешка, этим атаманам одинаково – слать нам на Усолье сильные команды оружных казаков, а буде и пушки есть, то и с пушками и с зельем! Да по дороге пущай коней из боярских конюшен берут. Кони добрые нам крайне нужны.
– А на Дон кого пошлем, батько? – озабоченно спросил Лазарка Тимофеев и глянул на Холдеева строгим взглядом, словно не доверяя этой приказной душе: хорош был, покудова атаман в силе стоял, а каков будет теперь, когда от великого войска осталась самая малость? – На Дон надобно способного казака посылать!
Атаман Разин лишь на минуту снова прикрыл уставшие и красные от боли глаза и тут же решил:
– А на Дон со станицей ты поедешь, Лазарка! Как встанем в тех Тихих Водах, что сотник Хомутов нам присоветовал, так и пойдешь на струге до Царицына. Там коней возьмете и на Дон спешно. Тамо с Янкою Гавриловым все и обмозгуете, сколь силы можно взять сюда без особой порухи нашего дела там, на Дону.
– Добро, батько! – ответил Лазарка и не без тревоги добавил: – Только бы мне туда поспеть прежде, чем черная весть докатится до вражины Корнея Яковлева! То-то возрадуется вкупе со своей зажравшейся волчьей стаей!
– Думаю, Янка Гаврилов им волчьи клыки-то повышибает, ежели какую измену казакам умыслят! – уверенно сказал атаман Разин, вздохнул устало, легонько махнул рукой. – Ну а теперь ступайте, командиры, к вашим казакам. Да разберитесь в отрядах, на стругах в порядке сядьте, каждый сотник со своими. Ночью-то перемешались, сигали кто куда… И еще, – неожиданно добавил атаман Разин, – снесите на струг царевича Алексея Алексеевича котел с кашей, ему и его страже, чтоб подкормились.
– Что же царевич сам к атаманскому столу не идет? – полюбопытствовал Михаил Хомутов, которому давно хотелось увидеть царевича, о котором столько разговоров в войске.
– Не можно ему людям объявляться ранее прихода на Москву, – ответил уклончиво Степан Тимофеевич. – Мало ли кто может оказаться среди войска, вдруг да злоумышленник какой послан царевича извести? Ну, братки-казаки, ступайте, мне роздых нужен, в голове с натуги сызнова звон начался…
Михаил Хомутов вернулся к своему стругу и нашел самарян в радости – с других стругов пришли еще четверо своих, а среди них Гришка Суханов и второй сын Федора Перемыслова.
– Все меньше слез будет на Самаре, – с явным удовольствием сказал Никита Кузнецов, встретив сотника у трапа струга. И тут же полюбопытствовал, видя сосредоточенный взгляд старшего товарища на восток, в сторону Волги. – Скоро снимаемся?
– Да… Спустимся к Самаре, а потом – как атаман решит, – ответил Михаил, а про себя подумал, чувствуя, как от тяжкой неизбежной доли всем им у него сжимается сердце: «Что ждет нас в Самаре, а потом и там, о чем теперь загадывает главный казацкий предводитель?»
К Самаре атамановы струги пришли пополудни, их еще издали встретили колокольным звоном, а под Вознесенской слободой на берегу собрались едва ли не все самарские жители. В домах остались сидеть лишь бывшие под присмотром дети боярские да мужи торговые, которым не хотелось лишний раз являться пред очами грозного атамана. Прознали-таки в Самаре ранее прихода стругов о тяжком поражении казацкого войска под Синбирском, потому и стояли самаряне в безмолвии, не зная, плакать ли от той неудачи, или приветствовать войско радостными криками…
«Какая тут радость?» – думал каждый про себя, поглядывая на струги, которые тыкались носами в берег, а с кормы кидали якоря. Вот с головного струга спустили на песок сходни, и на берег сошел походный атаман Лазарка Тимофеев, поклонился самарянам и громко объявил, видя нерадостные лица встречающих:
– Поклон вам, самаряне, от атамана Войска Донского и Яицкого Степана Тимофеевича! А сам он не может сойти покудова – поранен в ногу и в голову. Но кто пожелает видеть атамана с поклоном, того батько наш примет на струге с великой радостью!
От самарских посадских и городовых жителей выступил городничий Федор Пастухов, родной брат погибшего стрелецкого сотника Михаила Пастухова и тесть нового сотника Ивана Валахи. Щекастый и с черными пристальными во взгляде глазами он степенно поклонился в сторону атаманова струга рукой до песка, ответил походному атаману:
– Скорбим премного ранам славного атамана Степана Тимофеевича, молить Господа будем, чтоб раны те зажили сколь возможно быстрее. Готовы принять на постой казаков и самого атамана и лучших лекарей со снадобьями пришлем.
– О том сам Степан Тимофеевич решит, городничий, он и скажет о нуждах войска, – пояснил Лазарка. – А теперь, самаряне, встречайте своих сродственников. – Повернулся к стругам и дал знак Михаилу Хомутову первым сойти на берег.
Самарские стрельцы вслед за своим сотником поодиночке спускались на песок и тут же попадали в руки родственников. Сам Михаил, отступив на несколько шагов от Никиты Кузнецова, которого вмиг облепили орущие от радости детишки, хотел идти к дому в одиночестве, как вдруг сбоку чьи-то горячие руки обвили его шею, потянули вниз.
– Миха-ась, родненький мой, воротился… – простонала с придыхом княжна Лукерья, а сама горько плачет, то ли с какого горя, то ли от большой радости. – Вернулся, цел, соколик мой, вернулся…
Смутившись, Михаил невольно обнял тонкий стан княжны Лукерьи, неумело привлек к себе и робко, будто первый раз в жизни, поцеловал мокрую соленую щеку.
– Что ты, Луша? Что ты? Живой я, даже не ранен сильно. Господу слава. Ты-то как здесь, а? Не обижали тебя здешние жители, чужую?
– Я-то что? В меня пулями не палили, на меня саблей не замахивались… А вы там с Никитушкой… Вы-то со стрельцами под смертью ходили… Крепко бились, вижу. У Никиты старые синяки на лице, словно после кулачных боев на Масленицу! Ну, идем, Михась, идем к дому… Мы еще в утро прознали от сторонних людей, в Саратов сплывших со всякой поспешностью, что приключилось под Синбирском. Готовились… А к чему готовиться, коль не знали, живы все аль кто головушку положил… Что ни делаешь, все из рук валится. А Никита, вижу, побит, но тоже цел, то нам всем в радость…
– Никита у воеводы Милославского на пытке был в подземелье, оттого и синяки. Да в сече легко ранен. Думается, твои вещие заговоры спасли Никиту от виселицы… Но есть, Луша, и среди самарян побитые, восемь человек под Синбирском осталось… – Михаил обнял княжну Лукерью за плечи и пошел было с нею к дому. – Так что не все счастливо воротились, есть по кому в помин свечи ставить и в церкви поминать…
– Я извелась вся, о вас ничего не ведаючи, – снова всхлипнула княжна Лукерья, подняла на Михаила красивые серо-синие, полные слез глаза. На смугловатом лице появилась легкая улыбка счастья. – Более я тебя одного не отпущу в поход, стократ легче с вами рядом быть, нежели вот так, не знаючи, каждый час казниться думами.