– Луша, а нас с кунаком Ибрагимом нешто не поцелуешь ради встречи, а? – раздался рядом голос Романа Тимофеева и он, здоровенный, оружный саблей и двумя пистолями за алым кушаком, голубоглазый, в голубом кафтане, с детской радостью улыбался княжне Лукерье. Она засмеялась, непринужденно кинулась великану на шею, сестринским поцелуем чмокнула в щеку, потом и смуглокожего кавказца Ибрагима наградила такой же ласковой улыбкой и невинным поцелуем. Видно было, что обоим рада искренне, потому как в недавних еще мытарствах оба они были ей истинными друзьями-побратимами. Такое не забывается и не предается!
– Ну вот, – проговорил Роман, смущенно поглядывая на сотника. – А то, гляжу, кругом всех целуют, а мы с Ибрагимом будто чужие с худого боку прилепились…
Михаил Хомутов знал, что в годы совместного пребывания в войске атамана Разина, до прихода на Самару, Роман делал робкие попытки ухаживать за княжной Лукерьей, но та почему-то позволяла только искреннюю дружбу, должно быть, сердце ее было кем-то занято очень крепко, и он подозревал, что княжна полюбила Никиту Кузнецова еще там, когда выхаживала его в кизылбашской неволе…
– Ох, что ты, Рома! Идемте к нашему столу! Идем, кунак Ибрагим, братки вы мои милые! Ты не против, Михась?
Михаил вскинул руки, обнял друзей за плечи – на голову оба выше сотника! – попытался подтолкнуть обоих вперед.
– Да как же мне не радоваться, Луша! Ведь под одними ядрами, пулями скакали, вместе и раненого батьку Степана у рейтар отбивали. Кабы не лихость Ромашки, уволокли бы псы боярские Степана Тимофеевича. Ромашка того рейтара, что стащил с коня раненого атамана, левой рукой за шею охватил да саблей голову напрочь и снес!
– Наперед бы знать такое горе да не отходить бы от атамана ни на шаг!.. Ну, что было, того не переделаешь, не в нашей то воле, а Господа! Идемте, братки, пообедаем, да еще раз горькой чаркой помянем погибших, – сказал Роман Тимофеев, сам сгреб сильными руками друзей за плечи. – A-а, смотри, сотник! К тебе твои знакомцы спешат навстречу!
К ним торопливо, вскидывая носками сапог приречный песок, шли сотник Алешка Торшилов, пятидесятник Аникей Хомуцкий, их давние друзья и соседи Ивашка Чуносов с семьей, стрельцы, оставшиеся по приказу атамана Разина стеречь Самару от воеводского нападения, жали руку, радуясь, что цел воротился к дому, скорбели о погибших, о ранении Степана Тимофеевича.
– Идемте с нами, други, всем места хватит, горница большая. Параня вот поможет мне со столом управиться, покудова вы в бане париться будете, – с улыбкой приглашала всех княжна Лукерья, и они шумной толпой повалили на подворье сотника Хомутова…
Вслед за самарянами на берег сошли из стругов казаки. Тяжелораненых снесли на руках, их тут же разобрали посадские и городовые жители, развозили на пригнанных повозках, провожали под руки тех, кто мог передвигаться самостоятельно. После раненых сошли и прочие казаки отобедать на берегу горячего, попариться в банях – Бог весть, когда еще выпадет такой случай.
Кому-то из донских казаков попался на глаза добротный, с важным чревом кабацкий откупщик Семка Ершов, его тут же ухватили за кафтан серого сукна, завертели в руках, словно давно пропавшую ценную вещицу.
– Эге-е, мил человечек, дорогой наш целовальник! А где то вино, что мы летом у тебя пивали? Нут-ка, вороти нам его для повторного пития, да живо! Иначе не сносить тебе трезвой никудышной головы, хотя она и покрыта славной бараньей шапкой с меховой опушкой! Чего молчишь, аль бабка повитуха при рождении вместо пуповины язык напрочь отрезала?
Целовальник Семка обмер в страшных казацких руках, ни жив ни мертв, не зная, что и вымолвить. Потом нашелся-таки, ответил с вымученной улыбкой на закаменевшем лице:
– Эхва-а, ух! Ну, напужали до мокроты всего нижеспинья! Были и у воеводы кости, да легли на погосте тем же летом! Аль запамятовали, казачки вы мои родненькие? Что летом за борт булькнуло, то и потонуло! Зато новое вино наготовлено, извольте, братцы, в кабак на угощенье, помянуть усопших да убиенных… Только чур, не творите, Христа ради, разору государеву кабаку!
– О том не печалься, не во вражеский город боем ворвались, – успокоил кабацкого откупщика есаул Мишка Ярославцев, обнял Ершова за мягкие, словно пуховые подушки, плечи и подтолкнул. – Все не выпьем, а помянуть братков – святой наш долг перед павшими.
Городничий Федор Пастухов, едва народ отхлынул от берега к посаду, степенно взошел на палубу атаманова струга, прошел к корме, где в небольшой, но светлой каюте на кровати полулежал атаман Разин в распахнутом просторном персидском халате с синими и светло-розовыми крупными цветами. Под халатом – белая рубаха, красные суконные портки. На ногах, чтобы не тяжело было – легкие кожаные чувяки. У кровати – столик, на нем питье с запахом мяты, в глиняной облитой синего цвета миске – алые яблоки, в кувшине, накрытом чистым рушником, стоял мед – его аромат вместе с мятой наполнял всю каюту, едва легкий ветерок с Волги переставал проветривать помещение. На кудрявой голове вместо шапки – белая толстым слоем повязка, так что видны были только уши атамана. Два верных телохранителя, Яков Говоруха да Иван Москаль, сидели в ногах атамана на низких стульях, при саблях и по два пистоля заряженных у каждого за пояс ткнуты.
«Эко! Что псы сторожевые – рукой дернуться не дадут, враз пристрелят! Оно и понятно, многим бы хотелось тако услужить государю Алексею Михайловичу… Да что толку в награде, когда срубят тебе голову, а тело собакам бродячим на помойку выволокут…» – подумал Федор Пастухов, отбивая атаману глубокий и неспешный поклон, какой и прежде не отбивал спесивому воеводе Алфимову.
– Батюшка атаман, Степан Тимофеевич, осмелился прийти к тебе с ласковым словом от всего самарского люда. Скажи о нуждах своих и, что посильно будет, все исполним, хотя бы и последнюю деньгу на ребро поставить пришлось бы! Говори, батюшка атаман. Хотя и стар я, да голова еще не прохудилась, упомню каждое твое слово, сегодня соберу пожиточных самарян, в завтрашний день все и снесем к стругам.
– Добро, городничий, коль так делаешь по доброй воле, то казакам будет в радость. – И атаман Разин неторопливо перечислил Пастухову все нужды войска – надобно пополнить запасы муки и круп всяких, соли обязательно. Сало и мясо солонина тоже сгодятся, а лучше бы полем перегнать вниз по Волге приличное стадо коров и овец для казацкого пропитания. Еще бы снасти для рыбной ловли, чтобы и свежей ухой разговеться иной раз…
У кабацкого откупщика моим именем изыми вино и казну напойную – теми деньгами оплати стадо и иное пропитание, насколько казны хватит, – повелел атаман Разин и совсем неожиданно заговорил о другом, чего городничий никак не мог даже предугадать. – А еще непременно сыщи где ни то подданного калмыцкого тайши Аюки. Мне к нему надобно грамоту со своим нарочным послать весьма спешно, чтоб встал на мою сторону и прислал добрых конников и табун коней для казаков!
Федор Пастухов помотал седыми кудрями, выказал сомнение:
– После летнего разбойного набега тех калмыцких ханов совокупно с воровскими башкирцами на Самару и иные приволжские города поопасится тайша Аюк к Волге сызнова приблизиться.
– Так калмыков били не мои казаки! Били их боярские стрельцы да наемные рейтары. А я кличу их аккурат супротив бояр московских!
Улыбнулся не без доли опаски Федор Пастухов, осмелился напомнить, что под Царицыном атаман и сам хаживал в степи, отбивал у калмыков изрядные табуны.
– Ишь ты, борода лопатою! Сведущ про понизовые дела, – усмехнулся без гнева атаман Разин. – Не впрок пошли нам те кони, почти все пали по дороге к Синбирску… А калмыка мне все же сыщи.
– Сыщу, батюшка атаман. А не будет сыскан, так и своего человека доверенного можно найти да погнать к тайше Аюке!
– Там видно будет, голова. А теперь ступай да делай, что на пользу войска. Мне обедать пора да снадобья пакостные пить. Ох и гадость те снадобья, скажу тебе по секрету. Оно и водка горька, а приемлется несравненно легче, – засмеялся атаман и легким поклоном головы отпустил Пастухова…
Два дня простояло казацкое войско под Самарой. Отмылись, чинили снасти на стругах, оружие, кому надо было. Пополнили запасы, подзажили легкие раны у побитых под Синбирском и сплыли по Волге вниз к Сосновому острову, а потом вошли в удобную заводь Тихие Воды, где у невысокого левого берега довольно просторная поляна версты на две. Далее – лесистые ерики, холмистые степи, укрытые смешанными лесами.
Атаман Разин со струга осмотрел место и остался им весьма доволен, чего не счел нужным скрывать от своих есаулов.
– Место и впрямь доброе, сухое, без болотин, – похвалил он заглазно сотника Хомутова. – Случись какая поруха, можно в степь метнуться, на Яик к своим же казакам. Покличьте Ромашку Тимофеева, да велите казакам причаливать к берегу, сгружаться.
Походный атаман Роман Тимофеев со своего струга перебрался на атаманский, присел около изголовья Разина.
– Слушаю тебя, батько. Что повелишь?
– Порешено мною – здесь встанем лагерем. По дальним ерикам от случайных набегов калмыков или воеводских рейтар плетнем огородимся да караулами секретными. А с верху Волги ты нас своими дозорами оберегай. И нас, и Самару. Как начнут сходиться к Усолью отряды от походных атаманов, извещай меня без мешкотни, чтоб знал я, какой силой в какой день располагаю. Да стерегись присылки стрельцов посуху от воеводы Борятинского. Прознают, что осели мы здесь, могут и берегом грянуть, а не только на стругах, чтоб не дать времени нам сызнова силой обрасти великой, боярам в страх! Ну, Ромашка, дай обниму тебя. А теперь ступай к своим казакам и стрельцам самарским. Сотнику Хомутову передай мое доброе слово за выбор места для лагеря, весьма доволен я его радением войску!
Старые друзья обнялись. Роман уже и шапку надел, встал на ноги, как с крайнего струга от стремнины Волги послышался покрик:
– Кто-то сюда в челне гонит! Да спешно, весла гнет дугою!
Сотни голов повернулись к юркому суденышку, которое под веслами и треугольным парусом довольно быстро шло к Тихим Водам. Когда челн приблизился, различили на нем стрельцов, подивились, откуда их нечистая сила принесла? Но потом разобрались – нарочные от сотника Ивашки Балаки! А за старшего у них Янка Сукин, пятидесятник, щербатый детина поболее сажени ростом!