– А как побил ты, князюшка Иван Богданович, вора Стеньку, так и побежал он вниз по Волге. Да недалече убежал, до Самары. А в Самаре, оставя пулями стреляных да саблями рубленных, спустился ближе к переволоке. Сказывали на Усолье казаки, что станом стоит пониже Соснового острова в Тихих Водах! – смекалистый мужик быстро понял, что вести эти в диковинку синбирскому воеводе, стало быть, без дыбы дело обернется, а опосля и о награде можно будет челом бить, авось не откажет за верную службу.
– А в Надеином Усолье, батюшка воевода и князюшка, – продолжал вещать бобыль, а на губах, вона, уже и улыбка поползла, обнажая мелкие острые зубы, – за тамошнего атамана встал вор Ромашка Тимофеев с товарищи, с воровскими казаками, а в сборе у него уже с пять сот человек, да каждый день число их множится беспрестанно. А как придут вскоре к вору Стеньке со степи калмыки с табунами многочисленными…
– Какие еще калмыки? – воевода и князь от удивления едва не вскочил из-за стола, но тут же взял себя в руки, сел, пальцы стиснул до боли в суставах. – Неужто и калмыцкие тайши с ним в воровстве? Быть того не может, Ивашка! Не заврался ли ты часом сверх всякой меры, а?
– Хвастал один подпивший изрядно казак, что как подойдут к вору Стеньке воровские партии из-под разных городов с пушками, да калмыки, коих он к себе призывает, то и пойдет сызнова вверх степью на реку Урень к уреньским воровским казакам, которые показали свою верность атаману под Синбирском. И по Волге-реке поплывут для воровства и разорения, потому как посланы атаманы от Разина в Астрахань и на Дон за новыми тысячами воровских казаков, – окончил сказ Ивашка Федоров, и оба проворно – бух-бух! – лбами о пол, да так, на коленях, с непокрытыми головами и застыли, ожидая воеводского решения своей участи.
Князь Иван Богданович в раздумье погладил бороду раз, другой, потом снизу через пальцы пропустил, пытливым взглядом покосился на вестников, на дьяка Лариона Ермолаева – и этот ждет воеводского приговора холопам, а верный Спирька у двери ногами растопырился шире плечищ аршинных, в руках крутит плеть со свинцовыми шариками на конце, словно не терпится ему усердие свое перед хозяином выказать да из мужицких армяков летнюю пыль выколотить как следует!
– Места тамошние вам хорошо ведомы, окрест Усолья, плуты сермяжные? – неожиданно громко после долгого молчания спросил воевода, теперь накручивая правый ус на толстый палец.
– Наиотлично ведомы, батюшка воевода и князюшка! – тут же ответил с поклоном, все так же, на коленях, пребывая Ивашка Федоров, догадавшись, что за этим спросом последует важное поручение. А его товарищ Игошка Иванов не утерпел, впервые вступил в разговор с воеводой. Покашляв в кулак, он неспешным тоном поведал:
– С местными отроками не един раз по грибы ходили вокруг усолья. Знаемы все тропки и овражки с ежевикой, истинный бог!
– Добро, коли вам тамошние овражки хорошо ведомы, – решил что-то князь Иван Богданович и ладонями о столешницу несильно прихлопнул, словно печатью закрепил свое решение. – Ларион, отпиши стрелецкому голове Офоньке Козинскому, чтоб ныне же, по получении моего повеления, со всеми своими стрельцами, с теми, которые прибежали к нему с Самары, да еще с теми, что я дам ему в подмогу, наскочить скрытно на тех воровских казаков и побить всех, чтобы не разбежались опять по лесам! Всякому нужен гроб, да никто на себя не строит! Не угомоним битого вора Стеньку, обрастет силой и сызнова по наши души грянет из тех усольских урочищ!
– Слушаюсь, батюшка князь Иван Богданович, – дьяк Ларион склонился в поклоне поясно, острой бородкой едва не в колени ткнул. – А этих бобылей куда прикажешь, батюшка князь? В темницкую?
– А эти бобыли еще воли от моей руки себе не добыли, – с усмешкой пошутил князь Иван Богданович, да так, что у мужиков кожу будто крещенским морозом сквозь драные армяки скукожило. – Будет статься, не врут – награжу по заслугам, ежели своровали – велю кожу наизнанку с пят на голову завернуть, пущай и таким способом по земле побегают! Спирька, поедешь с ними для догляда, чтоб не сошли безнаказанно, случись по их вине какая поруха! Ступайте, мне пора Господу помолиться, да и на боковушку… Голова трещит от всех этих воровских дел и волнений! – И князь Иван Богданович со скорбным лицом, так и не поужинав толком, скрылся в боковой спаленке, утонув в пуховой перине…
Был поздний вечер восемнадцатого октября… А спустя три дня, под утро на двадцать первое, в густом тумане, павшем на Волгу, в протоку у Надеина Усолья неслышно, без плеска веслами, вплыли струги. С носового струга тихо сошли пятеро человек в серых кафтанах и безмолвно, не шебурша гравием, крадучись, пошли вверх и чуть наискось по берегу, забирая вокрут мыска, место которого указывала лишь высоченная сосна, верхушкой торчавшая из молочной пелены рокового утра. Пятеро по еле приметной тропе взобрались по откосу вверх и по мокрой от росы траве пошли к мысу. Ни звука, ни голоса, и костер, разложенный под сосной, давно потух.
Огромный детина ухватил одного из спутников за рукав армяка, взглядом спросил – здесь ли, дескать, тайный дозор притаился? А тот согласным кивком головы подтвердил – здесь. И все пятеро снова двинулись к мысу так же тихо, стараясь не хрустнуть ненароком сухой валежинкой. И все же шагов за десять не убереглись – что-то хряснуло под сапогом, и от сосны тут же испуганный окрик:
– Кто таков? Назовись, а то пальну из пищали!
– Не полошись, менять вас идем, – ответил Спирька, надвигаясь на караульных, словно медведь, вставший на задние лапы.
– A-а, это ты, Янка? Чего в такую рань, еще и солнышко не вскинулось над окоемом, зги не видно из-за тумана… Ой, братцы, это же не Янка Сукин?! Кара…
Крикнуть «караул!» ему не дали – Спирька ткнул саблей в живот, и стрелец из сотни Ивана Балаки, в тумане принявший рослого Спирьку за своего пятидесятника Янку Сукина, кулем свалился на утоптанную у костра траву, и его два товарища из пришлых с засеки казаков не успели ухватиться за ружья для споловшего выстрела, сморила их в тиши туманной коварная предутренняя дрема.
Спирька трижды поухал филином, и со стругов на берег, стараясь не шуметь, посыпались стрельцы Афанасия Козинского и три сотни московских стрельцов, присланных из Синбирска на стругах в подкрепление белоярскому гарнизону. Спирька с двумя бобылями да с тремя особо доверенными ярыжками от приказной синбирской избы сбежали с мыска, доложили старшему в походной команде:
– Готово, стрелецкий голова! Дозор воровской убаюкали до смерти, раньше Страшного суда не опомнятся! Можно теперь и под Усолье крадучись идти, пока воровское становище не проснулось!
Афанасий Козинский, человек бывалый и воевавший в недавнюю польскую кампанию, не попер на вооруженный лагерь казаков прямо, поделил свой отряд на две части, поставил в проводники по бобылю и скрытно подступился к Надеиному Усолью.
И если бы не брехливые собаки, которые были при караульных казаках на ближних заставах! Учуяли в тумане чужих, лай подняли такой, что хоть святых из церкви выноси! Тут и караульные всполошились, толком не разглядев еще сквозь пелену тумана противника, ударили из ружей, почти не целясь, да и метнулись к стану, укрываясь за плетеную изгородь на невысоком валу.
– Сполох, казаки! За мной! – Иван Балака с теми, кто был с ним в одной избе, схватил заряженное с вечера ружье, сунул за кушак саблю и пистоль и выскочил на улицу – а туманище такой, хоть глаза коли, в двадцати шагах ничего не разглядеть – то ли надолба торчит, то ли враг хитрющий так вытянулся! Кинулся Иван на выстрелы к восточной стороне, решив наверняка, что воеводские стрельцы подступили от протоки, да навстречу ему уже бежали чужие, а кто-то громко и, похоже, радостно кричал:
– Здесь их начальный сотник! А здесь сам воровской атаман Ромашка! Имайте воровских заводчиков!
– Ах, ты, изменщик! – выкрикнул в ярости Иван Балака, догадавшись, кто навел тайно на Усолье воеводских стрельцов. – Лови награду, иуда!
Бабахнул выстрел, и один из бобылей кувыркнулся под ноги набегающим, ближнего стрельца Балака остановил из пистоля, но огромного роста стрелец ухватился уже за саблю, вскинул ее резко, норовя одним ударом развалить дюжего стрельца надвое. Балака отпрянул, успел краем глаза увидеть, что вокруг закипела уже невыгодная для казаков свалка, крикнул:
– Уходите, казаки-и! Уходите к атаману-у! Тамо воеводским псам несдобровать! – и свою саблю выхватил, схлестнулся со Спирькой, который вбежал в стан разинцев одним из первых.
А крики понеслись и со стороны южного края Усолья, и оттуда ударили нападающие. Ахнули залпом пищали, а потом покатилось воинственное стрелецкое «ура-а!» – пошли на приступ казацкого стана.
– Не выпускай воров из села! – кричал неподалеку от бившихся на саблях Балаки и Спирьки стрелецкий голова Козинский. – Хватайте и секите, а уходить не давайте!
– Накось, хватай, пес воеводский! – кричал Иван Балака, отбиваясь от Спирьки, а тот медведем лез, саблей легче, чем деревянным черпаком, размахивал, зубы оскалил в ярости – рычит, сечет саблей с плеча на плечо и прет напропалую, будто и страх смерти ему вовсе неведом!
– Посторонись, Иван, я его в перехват возьму! – неожиданно из-за угла избы вылетел с оглоблей в руках Янка Сукин. Не успел Спирька понять всю для себя опасность, как, коротко прогудев в воздухе, ударила звонкая оглобля. Спирька лишь плечо успел вскинуть, прикрывая голову, охнул, но на ногах устоял – крепок был медведище, к Янке развернулся, да тут Иван Балака не сплоховал, мазнул его саблей наискось сбоку, а куда рубанул, времени разглядывать не было вовсе. – Уводи, Янка, казаков к атаману! Гуртуй вокруг себя и уводи спешно! Упреди Романа, что стрельцы нагрянули…
– И сам-то беги! Не мешкай! Стрельцы лезут со всех сторон! Поопасись! – И пробегавшим мимо казакам, которые отступали от южных изб села, успел крикнуть: – За мной, казаки, не отставай! Держись кучно, так легче прорвемся на волю, к атаману Ромашке! Бей и руби собак воеводских!