– В лесу словили ведьму, да и… – Стрелец, державший правую руку княжны Лукерьи, на время отпустил ее, чтобы поправить на себе головной убор и воинское снаряжение, и тут же ойкнул от крепкой затрещины – княжна Лукерья хлестко ударила бородатого стрельца по угрястой щеке и с гневом высокомерно крикнула:
– Убери руки прочь, вонючий холоп! Я сама прикажу вздернуть тебя на первом сухом дубе, чтоб неповадно было хулу возводить на княжескую дочь! Прочь с глаз!
Второй стрелец опешил, сам отпустил княжну Лукерью, отпятил на два шага. Сотник Григорий Аристов вытянул длинную шею из воротника кафтана, раскрыл рот и во все глаза смотрел на княжну Лукерью – он узнал ее по Самаре, узнал как подругу или полюбовницу походного атамана Романа Тимофеева, но то, что сейчас она сказала о себе – было для него новостью, хотя повадка у нее и в самом деле не простолюдинки.
– Ступайте! – приказал не менее сотника Аристова удивленный Афанасий Козинский стрельцам. – Я сам разберусь, кто она и что в этих диких местах делает.
Тут же к крыльцу вновь приблизился отошедший было недалече голова казанских стрельцов Тимофей Давыдов и его пятидесятник Назарка Васильев. «Длинноногий кузнечик», как звали заглазно стрельцы Тимофея Давыдова, с удивлением проводил взглядом простоволосую девицу, которая вслед за стрелецким головой Козинским вошла в горницу хорошо знакомого княжне Лукерье дома старосты. За ним молча последовал и пятидесятник Васильев, не в силах побороть далеко не праздное любопытство – не каждый день на поле сражения встречаются княжеские дочери в столь странном казацком наряде да еще и при оружии…
– Та-ак, княжеская дочь, сказываешь? – медленно начал спрос Афанасий Козинский, усаживаясь на лавку под иконостасом, но княжна Лукерья тут же прервала его властным голосом.
– Не честь тебе, стрелецкий голова, зрить меня простоволосую. Повели принести мне либо шапку казацкую, в лесу упавшую с моей головы, либо добыть приличное мне одеяние!
Афанасий Козинский прищурил большие выпуклые глаза, хмыкнул.
– Допрежь приказаний мне изволь назваться, кто сама есть!
Княжна Лукерья вскинула голову и неспешно, чтоб враз дошло до сознания всех присутствующих, проговорила:
– Я дочь князя Мышецкого, бывшего воеводой в Вильне и там убитого по злодейскому приказу короля Яна-Казимира!
– О-о, – выдохнул Тимофей Давыдов и невольно поклонился княжне Лукерье. – О князе Даниле я хорошо сведущ. В шестьдесят первом году, будучи молодым еще стрельцом, участвовал в польской войне в войске князя Хованского. При Кушликах, мнится, имели мы неудачное многими потерями сражение с литовским войском Жеромского, немногие из нас уцелели тогда и укрылись в Полоцке… Как же ты, дочь княжеская, оказалась в воровском стане, да еще и в казацком наряде?
– Найдите мне шапку! – повторила свое приказание княжна Лукерья. – Неужто государевым служилым людям не стыдно, я стою здесь с непокрытой головой?
Тимофей Давыдов подтолкнул Назарку к двери, сказав при этом:
– Сыщи непременно женскую шапку поприличнее, а не бабий очепок[23], обидный для княжны Мышецкой.
Пятидесятник Васильев левым плечом открыл дверь, вышел, на ходу сгоняя со скуластого лица удивленную улыбку. Афанасий Козинский привстал, пригласил княжну Лукерью сесть на лавку к столу.
«Кажись, теперь вот так запросто не станут кричать: “ведьма!” – а там, Бог даст, как ни то выкручусь и к милому Михасю ворочусь», – порадовалась первой удаче княжна Лукерья, села на лавку, спокойным взглядом осмотрела горницу и стрелецких командиров, толпившихся у двери, поправила уложенную на затылке в кольцо косу, решила говорить правду, опасаясь, что могут сыскаться люди, которые видели ее гораздо раньше, в Астрахани или даже в Самаре, где она жила довольно долго в доме сотника Хомутова.
– После казни моего родителя в Вильно мы с братом Иваном недолго жили при матушке, которая вскоре умерла. Меня отдали в Москву, постригли в монашки. Однажды, возвращаясь в свой монастырь поздним уже вечером, я нечаянно была похищена какими-то людьми, которые с месяц держали меня в глухом чулане, должно быть, пережидая, пока меня не перестанут искать. Потом тайно, закрыв рот, в телеге с мешками овечьей шерсти вывезли из Москвы и проселочными дорогами, минуя большие города, свезли к реке. В какой город, не знаю, но там посадили на большой струг и вместе с иными девицами, человек с десять, нас долго везли до Астрахани. В Астрахани, не завозя в город, в глухом месте ночью же перевели на челн, и поутру мы были на кизылбашском корабле.
– Неужто вас продали в неволю? – поразился Тимофей Давыдов, сжимая и разжимая длинные пальцы рук, словно готовился к крепкой кулачной драке с нехристями. Он и раньше слышал, что кизылбашские тезики готовы были платить большие деньги за русских невольниц. А за такую как эта сероглазая смуглянка, княжеская дочь, любой из них мог отсчитать большие деньги!
– Да. Меня купил у похитителей тезик Али, увез к себе, хотел на мне жениться, да я отказалась принять басурманскую веру. Он дал сроку мне три месяца, а затем пригрозил продать в гарем своего молодого государя.
– Как же на Волге очутилась? – с недоверием спросил Афанасий Козинский, ибо хорошо знал, что попавшим в неволю, тем более девице, уйти из лап кизылбашцев дьявольски трудно, разве что сам Господь придет на помощь! Он боялся грубостью оскорбить нечаянную гостью – а вдруг и на самом деле княжеская дочь, тогда головы на плечах не сносить! – и боялся хитрости воровской казачки, случись, что она заодно с атаманом Разиным.
– Когда Степан Разин возвращался из похода на Хвалынское море, казаки захватили корабль тезика Али. На том корабле была и я, за неделю перед этим упросила своего хозяина взять в Астрахань, чтобы помолиться в православном храме, якобы в последний раз перед принятием мусульманской веры. Меня ухватил казацкий атаман Ромашка Тимофеев, назвал своей добычей и увез в свой лагерь. Узнав, что я – княжеская дочь, поначалу намеревался возвратить родичам за большой выкуп. Но батюшки моего уже не было в живых, и родимая матушка Анна Кирилловна померла. Братец мой князь Иван Данилович был в войске далеко… К тому же и атаман Ромашка польстился на мою красу, захотел иметь меня в любовной связи, для чего и повез с собой. И я не противилась, ждала случая убежать.
– Чего же билась крепко со стрельцами? Десятника Наумку Докучая постреляла до смерти? – спросил Афанасий Козинский, почти поверив в историю княжны Лукерьи. Вот только причины, отчего она до сего дня не оставила воровское войско…
– Я была оставлена Ромашкою поначалу в Самаре под постоянным присмотром пушкаря Ивашки Чуносова, а после побега казаков из-под Синбирска атаман перевез меня на переволоку быть при тамошнем стане. Для того случая, если придется ему бежать на Понизовье, так и меня бы с собой забрать, не извращаясь в Самару. – Княжна Лукерья говорила неспешно, подробно, сама с надеждой в душе подумала: «Мне бы только этих мужланов уговорить живу оставить, а уж старого князя Милославского, если до того времени не удастся как-то сбежать от стражи, и вовсе вокруг пальца обведу. Он, должно, помнит меня… малолетнюю девочку при живом еще батюшке».
Вошел Назарка Васильев, а в руках аккуратная меховая из зайца шапка женского покроя, подал княжне Лукерье с почтительным поклоном и с какой-то скрытной улыбкой, будто ведал о княжне что-то тайное, да помалкивает, себе на уме. Княжна Лукерья встала, перекрестилась на образа с иконой Божьей Матери в центре, как бы прося прощения, что сидела перед чужими мужчинами с непокрытой головой, а теперь еще и надеется на ее помощь в избавлении от возможной новой неволи. Надела шапку – чуть тесновата на толстую косу, да не беда, будет случай, другой обзаведется.
– На Переволоке этой ночью, переодевшись казаком, с помощью Господа, добыла коня у караульных, уснувших у костров, да и пустилась в дорогу. Хотела мимо Надеина Усолья проехать на Синбирск, да ваши стрельцы из кустов накинулись. Порешила, что на разинских стрельцов вновь наскочила… Не зря говорят, что молодые по выбору мрут, а старые поголовно, пыталась отбиться, чтобы волю обрести, не знаючи истины, и десятника из пистоля застрелила. Молить Господа буду, чтоб простил невольное убийство государева ратника… – Княжна Лукерья умолкла, снова перекрестилась, как бы отметая прочь возможные еще какие-нибудь сомнения у стрелецкого головы, со вздохом проговорила: – Теперь поесть бы да поспать – всю ночь в седле провела.
– Поесть сыщется что, дочь княжеская, – ответил уже более приветливым тоном Афанасий Козинский. – А спать недосуг – уходим на стругах в Белый Яр. А ухваченных разбойничков свезут в Синбирск на спрос к воеводе князю Милославскому. – Стрелецкий голова встал, отдал приказание Тимофею Давыдову с московскими стрельцами возвращаться в Синбирск, а сам он со своими стрельцами и с самарскими Аристова возвращается в Белый Яр.
– Не словили атамана Ромашку – будет гнев от воеводы на мою голову, – сокрушенно проговорил Афанасий Козинский, вылезая из-за непокрытого скатертью стола, желтого от постоянной скоблежки ножом для пущей чистоты. – Так лучше тот гнев княжеский слушать издали, когда он будет читать мою отписку о минувшем сражении. А ты, Тимофей, объясни, что за большим туманом не было возможности всех воров перехватать, окромя тобою привезенных… Пущай теперь сам гоняется за казаками по лесным чащобам, аки волкодав за волчьей стаей! Просил я у него тысячу стрельцов московских, он дал мне три сотни всего, вот и не было силы ратной накрепко офрунтить воровское становище. – И повернулся к пятидесятнику Васильеву. – Назарка, сведи княжью дочь в какую-нибудь избу, чтоб покормили наскоро. К обеду уходим из этого змеиного логова! Здесь каждый отрок на нас злой рысью смотрит, мало зубы не оскаливает!
Когда княжна Лукерья вышла вслед за Назаркой, Афанасий Козинский глянул в нахмуренное маленькое личико усатого казанского стрелецкого головы, криво усмехнулся и с каким-то ехидством сказал в напутствие: