– Добро, хоть вы лучшие сотни увели сюда, в Теплый Стан! – ответил Янка Сукин и в очередной раз ладонью смазал кровь со щеки. – Погибли бы и эти, потому как стрельцов было много и напали они негаданно, в утреннем тумане побили наших сторожевых у протоки подлой изменой бежавших мужиков… Ивашка Балака сгуртовал часть людей около себя, бился в селе, а мне с остальными повелел пробиваться в Теплый Стан и тебя, походный атаман, об угрозе уведомить, чтоб тако же нечаянно не свалились скопом!
– Что сталось с Иваном? – негромко спросил Михаил Хомутов, а внутри все комом сжалось от страха – ведь там оказалась Луша! Не приведи Бог подвернуться под стрелецкую пулю или саблю! Ведь она в казацком платье, а не в княжеском убранстве! «И почему я не остановил ее? Почему?» – запоздало укорял теперь себя Михаил, отлично понимая, что княжну Лукерью никакие слова не остановили бы, коль скоро она обещала раненым приехать поутру и осмотреть их раны.
– Про Ивана, братцы, ничего не знаю. Может, и он отбился от стрельцов, а может, лег под саблей. А вот твою женку, Миша, ухватили стрельцы московские близ околицы…
– Неужто ухватили? Как прознал? – Это уже выкрикнул не закаменевший от ужаса Михаил Хомутов, а Никита, видя, что у сотника горло будто сама смерть костлявой рукой перехватила.
– Голос ее различил среди общего мужского крика и воплей, – пояснил Янка Сукин, вскинув на сотника скорбный взгляд и отлично понимая, что лишает боевого товарища последней, быть может, надежды на счастливый случай для княжны Лукерьи. – Как пробились мы к околице, уже близко к лесу, на стрельцов наткнулись, которые с другой стороны село окружили. Так вот, княжна Лукерья из их толпы крикнула довольно громко: «Казаки…» – а что далее хотела сказать – не слышно было, должно, рот прикрыли ей… Знаю, Миша, о чем ты сейчас подумал, – качнул всклокоченной и влажной от пота головой Янка и с огорчением пожал плечами. – Если бы и кинулись на ее голос, то не одолели бы стрельцов: одни были за спиной, а московские плотными рядами спереди. Сгубил бы с полсотни казаков без всякой пользы… Прости, брат Миша, так вышло. Княжна Лукерья жива, даст Бог, как ни то выпутается, не робкого десятка девица, иному казаку в отваге не уступит…
– Нешто я укоряю… – Михаил в ответ только с трудом одолел спазм в горле, развел руками – на все, дескать, воля Господа. – Тому несчастью никто не повинен… Потом что-нибудь придумаем в ее спасение. О деле сказывай дальше. Стрельцы за вами угоном пошли? Далеко ли они теперь от Теплого Стана?
Никита Кузнецов во время этого разговора взял с гвоздя чистый холстовый ручник, смочил его в горячей воде, которая была в чугунке у печной заслонки, и осторожно начал обтирать кровь с лица Янки Сукина. Тот морщился, когда Никита притрагивался ко лбу, кривил губы в горькой усмешке и пояснял:
– Ладно бы след от стрелецкой сабли или пули, а то, как пьяный лесоруб, в лесу на сломанную ветку впотьмах наткнулся. Заживет, как на бродячей собаке. О стрельцах скажу лишь так – заняв село, скорее всего, остались там искать укрывшихся в домах. Если сведущи о Теплом Стане – пойдут сюда вскоре же, а то могут задержаться на несколько дней, чтобы обшарить все ближние овраги и чащобы, вылавливая разбежавшихся новопришлых к нам мужиков. Я поставил с десяток караулов по три человека на всех приметных тропках поодаль от Теплого Стана, а человек с шестьдесят привел сюда с собой, пересчитывать некогда было… Иные могут еще сюда прийти сами по себе или с Ивашкой Балакой, ежели он жив остался. Пождем до обеда, тогда станет ясно, каковы намерения стрелецкого командира, который напал на Усолье.
– Тому так и быть! – решил удрученный новыми нерадостными известиями походный атаман Роман Тимофеев. – Казакам спешно позавтракать и быть со своими командирами десятками и при оружии. Тебе, Оська, проследить, чтоб ни одна душа из лагеря тайком не ускользнула! Хватит с нас и тех двоих солеваров, что бежали к воеводе с доносом да стрельцов навели на Усолье! – Потом повернулся к Ивашке Перемыслову с приказанием: – Возвращайся на Переволоку к отцу, пусть стан свой у Волги не снимает ни в коем случае, разве что только стрельцы начнут окружать. Нам от батьки атамана могут быть гонцы и с Дону. Так чтоб и мы были оповещены о всех тамошних событиях. Нужда будет – спешно кинемся Степану Тимофеевичу в подмогу. А ты, Миша, проверь самолично караулы и, бережения ради, постарайся узнать, что творится теперь в Усолье, там ли стрельцы, а может, на наше счастье, уже убрались восвояси! А теперь идем к казакам, братцы. Все скажем честно, чтоб кривотолки разум не помутили! – и первым шагнул из горницы к крыльцу. Перед избенкой кучно стояли самарские стрельцы сотников Ивана Балаки и Михаила Хомутова, рядом же были новопришлые казаки, кто с ружьем, кто с бердышом или с самодельным в местной кузнице копьем или рогатиной. Суровое молчание повисло над Теплым Станом. Но не уловил походный атаман в том молчании ни горького упрека в случившемся поражении в Усолье, ни растерянности или отчаяния – лишь узнать правду и услышать ободряющее слово своего походного атамана.
– Братцы стрельцы и казаки! – заговорил Роман Тимофеев спокойно, неторопливо, чтобы слова дошли до сердца каждого. – Уведомил нас батько атаман Степан Тимофеевич, что пошел он на Дон укоротить руки домовитым казакам Корнилы Яковлева, которые вознамерились изменить казацкому делу и воткнуть нож в спину всем нам! А покудова он будет вершить суд над домовитыми изменниками, нам велено крепко стоять на Волге и на Уреньской засечной черте, чтоб тутошние воеводы не знали покоя ни днем ни ночью! И чтоб ни один стрелецкий полк не был послан в угон за нашим атаманом, который, собравшись с новою ратью, скоро поспешит к нам и возьмет все войско под свою крепкую руку. Прошу вас, братцы казаки и стрельцы, не думать плохо, службу нести зорко, потому как в Усолье объявлялись воеводские стрельцы. Иных наших товарищей побили полураздетыми, но большинство, я думаю, спаслись от воеводских псов и днями сызнова пристанут к нам. А собравшись с силами, порешим, что и как нам далее нести ратную службу. Службу во имя нашей воли и избавления от нестерпимого боярского лиха. Теперь всем завтракать, больших костров не разводить, держаться десятками и сотнями рядом со своими командирами.
Стрельцы и казаки молча поклонились походному атаману и разошлись, в утреннем тумане затрещали невысокие костры. Готовился немудреный походный завтрак…
3
Синбирский воевода князь Иван Богданович шел от своей опочивальни в рабочий кабинет длинным темным переходом, хмурил лоб в тяжком раздумье. Худо, весьма худо вышло у белоярского стрелецкого головы Афоньки Козинского в Надеином Усолье – спустил важного воровского атаманишку Ромашку с казачишками! Наказать бы нерадивого, да тот Афонька в своей отписке вона как хитро извернулся! Дескать, он счастливо обложил воровское становище и к селу подошел впритык беспомешно, да воров там оказалось не меньше числом, ежели не больше! Вот и недостало у Афоньки ратной силушки удержать всех казаков в горсти, многие разбежались по лесам и буеракам, в чащобах укрылись. А съестного припаса у него с собой не было, чтобы надолго задержаться в Усолье и ловить тех воров неделю или даже месяц! Кого живу взяли, того от Белого Яру к Синбирску в стругах привезли повязанными. Да еще какую-то девку притащили.
«Бараны! Остолопы! – ругал про себя стрелецких командиров князь Иван Богданович. – Уверовали в сказку, будто сыскалась какая-то княжеская дочь в воровском скопище! Княжьи дочери по теремам сидят, с золотых блюд пряники кушают, да редкостным на Руси китайским черным напитком запивают, который не так давно привезен был из Китая впервые в подарок царю Алексею Михайловичу. А эта самозванка по лесам носилась, подобно кикиморе одноглазой! В радость будет мне потешиться смехом над этим лихом из-под коренья!»
Иван Богданович ногой пихнул плотно закрытую дверь, вошел в рабочий кабинет, принюхался – в открытое окно со стороны порушенного и полусгоревшего острога тянуло дымом – так долго тлеют обвалившиеся срубы.
– Хорошего бы теперь дождичка, так все притушило бы водицей, – пробормотал воевода, хлопнул створками окна, из которого за частоколом острога видны были кучки понурых синбирян. – Ишь, изменили великому государю, переметнулись к набеглому атаману, а теперь бродят по пепелищам, подобно бездомным собакам! Ништо-о, в науку вам всем пойдут эти мучения! Лютая зимушка уже не за горами, того и гляди, первый снежок упадет на голое темя! Не каждому под силу в малый срок срубить себе новый домишко! Утеснитесь по родственникам кучками, как тараканы запечные!
Прерывая княжьи злые рассуждения, всунулась в дверь кудлатая голова дьяка Лариона, лицо светилось блаженной улыбкой. Дьяк, скаля зубы, с каким-то ехидством спросил:
– Так прикажете звать, князь воевода Иван Богданович?
Князь не сразу уразумел, кого именно он приказывал к себе звать: сотников, бывших под Надеином Усольем, или еще кого-то?
– О ком речь, Ларька? Кого именно привел под мой порог? – воевода сел в просторное кресло, огладил зеленое сукно на столешнице, вопрошающе поднял тяжелый взгляд на стоящего у двери дьяка.
– Да я о той девице, шемаханской царице, которая в лесу словлена, батюшка князь Иван Богданович.
– А-а, – князь Иван Богданович усмехнулся, огладил бороду, сделал несколько взмахов широкой кистью руки, как бы подзывая гостью к себе поближе. – Приведи, Ларька, приведи! Чему ты-то радуешься, дьяк? Кабы это твою дочку из басурманского полона вызволили, тогда сиял бы от счастья! Словили лесную шишигу, да и носитесь с ней, словно дурень со ступой!.. Если эта клятая девка и слышала что-то краем уха о многочисленной родне князей Мышецких, а может, у кого и служила, так своего мужицкого рыла ей ни под какими румянами не спрятать! Порода, Ларька, она и в грязи порода! Золото не испачкать никакой навозной жижей!
Дьяк загадочно хмыкнул, тут же исчез за дверью, оставив ее полуоткрытой, а через малое время тяжелые шаги дьяка Лариона послышались в переходе сызнова, но теперь одновременно с его топотом чуткое ухо князя Милославского еле уловило легкое и дробное постукивание мягких сапожек.