И от этого напоминания черная печаль будто пологом всех накрыла. Дюжий Еремей Потапов, отворачивая от жаркого воздуха крупное в оспинках лицо, в задумчивости поворошил палкой угли, не утерпел и со злостью высказал накипевшее на сердце:
– Ништо-о, мы за Никитку пометим воеводе, пошли, Господь, три ежа ему под зад! И батюшка-атаман пометит, он Никиту не забудет! А я все же одного рейтара нынче ссек с коня, как дорвались до драки впритык! А каков в сече, братцы, Степан Тимофеевич! Видели? Куда там мне или даже тебе, Миша! Будто сказочный Еруслан, ворвался во тьму вражеского войска! Рейтары от него порснули, что тебе серые мышата от кота, павшего на них с высокой кадушки!
– А ты, Ерема, расскажи, каков рядом с атаманом скакал на тех рейтар батюшка в ризе и с саблей! – напомнил рыжебородый, обычно молчаливый Гришка Суханов, устраиваясь поудобнее спать на жесткой земле.
– То не батюшка, а истинный казак! – с восхищением отозвался Еремей Потапов. Он прилег рядом с Сухановым, облокотился на правую руку, головой к костру. – Откуда он в казацком войске? – Еремей спросил, подняв голову в сторону Романа – походный атаман ближе к Разину, должен знать многое.
– В Царицыне он пристал к нам. Помогает сочинять прелестные письма, а наш походный дьяк Алешка Халдеев переписывает их набело, – ответил Роман Тимофеев. – Я сам был неподалеку от батьки Степана, видел, как уже под вечер, когда мы напоследок кинулись гнать рейтар воеводы Борятинского, тот батюшка с саблей в руке и с большим крестом на шее пообок со Степаном Тимофеевичем скакал. И своей рукой одного сына боярского саблей сколол!
– Дивно! Батюшка, а так саблей владеет, – будто с недоверием проговорил Федька Перемыслов, зажмурив от пахнувшего в лицо дыма глубоко посаженные под лоб глаза, отчего он, казалось, всегда смотрит на людей с затаенной настороженностью. Ему с пешими самарскими стрельцами не довелось вблизи видеть боя с рейтарами. – А откуда он в Царицыне объявился? Может, давно среди казаков проживает? Мало ли что с людьми происходит…
– Того он никому не сказывал, разве что только самому батьке Степану? – пожал плечами Роман. – Может статься, сей человек, как говорят в народе, все кузни исходил, а некован воротился, искал правду у царя да у бояр, теперь вот у нас ищет…
– Видно по ухватке бывалого человека – как коня сам седлает, как с оружием сноровисто обращается, – поддакнул походному атаману Гришка Суханов.
Михаил Хомутов, лишь на миг прогнав с лица печальное выражение из-за пропавшего Никиты, проговорил, будто сам себе:
– Мне кажется, что я этого батюшку где-то видел несколько лет тому… Но где? Может статься, что и в Москве, когда лет с шесть тому назад от воеводы и князя Семена Шаховского ездил с пакетом в приказ Казанского дворца. Альбо в каком городе по той дороге в Москву, – уточнил он, улегся головой на свернутый кафтан, добавил: – Выдастся случай, спрошу как бы ненароком…
Роман и Ибрагим, простившись, ушли к себе в шатер рядом с шатром Разина, а самаряне лежали, слушали фырканье привязанных неподалеку оседланных коней, гул медленно засыпающего воинского лагеря, далекие покрики караульных: «Слушай!» И думы были о неизбежном завтрашнем, быть может, решающем сражении.
Зеленые с желтизной глаза Афоньки сверкнули так зло, что воевода князь Иван Богданович Милославский невольно поежился, подумав: «Экий зверюга вырос из холопа самарского воеводы Ивашки Алфимова! Неужто и впрямь был так предан хозяину, что и после гибели мстит неустанно?» – спросил с надеждой:
– Неужто словил воровских подлазчиков?
– Словил, батюшка воевода и князь Иван Богданович! Не обманулся намедни, их я видел в толпе переодетыми в детей боярских, их заприметил! – Афонька, будто думный дьяк наипервейший, важно пригладил знатную бороду, которой так гордился совсем еще недавно перед самарскими вдовушками. – Одна жалость – троих ярыжек побили воры до смерти. Зато один вор-стрелец из синбирян побит, другой, Никитка Кузнецов, из самарян, скручен, а третий давний самарского воеводы недруг и разинский с прелестными письмами в Самару подлазчик Игнатка Говорухин из ружья бит. Его Волга на низ унесла. Ежели пострелян не до смерти, то за ночь кровью изойдет. Должно, прибило челн где-то к берегу и воронье ему поутру глаза выклевало уже.
– Слава тебе, Господи! Остался вор Стенька без изветчиков о делах в остроге! Не зря говорят о таком простофиле – не столько намолотил, сколько цепом голову наколотил! Неумеха! Молодец, Афонька, будет тебе за верную службу награда! – Иван Богданович, довольный, что набеглый атаман не получил нужных ему сведений из острога, потер ладонями, прошел по горнице. – Попа-а-лась ворона в сеть! Пытать ее, не станет ли петь нам про умыслы воровские! Где теперь тот подлазчик?
– Я повелел ярыжкам оттащить в пытошную башню да на цепь посадить для большей надежности. Уж больно сноровист и силен тот Никитка, сумел даже из кизылбашского плена живым выйти. Как вашей милости будет досуг, поспросить с пристрастием надобно.
– Похвально, похвально. Я доволен твоей службишкой, Афоня! Вижу, пострадал! Вона, синяк какой… Не уберегся.
Афонька осторожно потрогал припухший левый глаз – синяк виден даже из-под черной повязки, которую он носил на лице ради изменения своего облика, опасаясь за свою жизнь от рук пришедших к Синбирску самарян, особенно от сотника Михаила Хомутова – ведь это он, Афонька, был с воеводой Алфимовым на подворье сотника, когда его хозяин прокрался в горницу к Аннушке Хомутовой в надежде сломить ее к блуду, да не смогши этого добиться, кинжалом заколол красавицу. Разбой этот открылся, воеводу Алфимова самаряне утопили, а Афонька счастливо сошел из Самары, но страх кары, словно тень, постоянно при нем…
– Силен и зверолют тот вор Никитка Кузнецов. Кабы не грянули из засады, не сдюжили бы мы с ними в открытой драке. С рассветом надобно бы, батюшка Иван Богданович, послать стрельцов по Волге, сыскать уплывший челн и Игнатку Говорухина. Вдруг да не до смерти бит? Знавал я его – живуч не в меру сей охотник на волков! Один раз из-под павшего на него медведя счастливо выдрался!
Иван Богданович согласно кивнул головой, пошарил в кармане, не вынимая руки, набрал пять рублей серебром, брякнул деньги на стол и указал на них пальцем:
– Возьми за старание, Афонька! Бунт воровской утишится, тебе рублики сгодятся для обустройства нового дома и семьи. А теперь иди отдыхай, а я тут поразмыслю, что далее делать.
– Прости, батюшка князь Иван Богданович, что лезу к тебе со своими глупыми советами…
– Говори, – разрешил воевода. «Ум бороды не ждет, от роду дается», – подумал Иван Богданович. Он видел, что не так уж и глуп этот холоп, послушать будет нелишне.
– Надобно того вора Никитку поспрашать безотлагательно. Может статься, что под пыткой назовет изменщиков из синбирян, ежели таковых успели сыскать эти разинские подлазчики. И отловить, покудова какой порухи великому государю и царю Алексею Михайловичу не учинили в остроге.
Иван Богданович потер пальцами залысину, признал совет Афоньки весьма дельным.
– Пошлю дьяка Лариона Ермолаева списать расспросные речи с первой пытки. Позрим, какую лживую песенку он нам придумает!
Афонька, бережно сняв рубли с воеводского стола, отпятился к двери и тихо вышел. Иван Богданович подошел к распахнутому окну в сторону острога: город спал, окольцованный сотнями факелов, которые горели по всем стенам, обозначая границу владений воеводы князя Милославского – далее вторую ночь «царствовал» набеглый атаман казацкой и понизовой вольницы…
– Эко утеснил нас аспид[2] некрещеный! Шагу не ступить от стен города! И воевода князь Юрий Никитич не в силах отогнать казаков. Надежду оба мы питаем на князя Петра Урусова, который вот-вот с подмогой от Казани поспешит к Синбирску. Но когда подступит? Тимошка, подь сюда!
На его властный покрик тут же бесшумно открылась дверь и вьюном влетел в горницу расторопный денщик Тимошка Лосев. На красивом румяном лице ни кровинки, словно он только что вынут из дикой и жутко холодной воды – омута.
– Слушаюсь, батюшка князь Иван Богданович!
Воевода в немалом удивлении уставил взор в облик денщика, которого привык видеть всегда улыбчивым и беззаботным.
– Что за вид, будто у висельника? Чем встревожен так? Я ведь отпускал тебя в канун воровского подхода к Синбирску, чтоб навестил свою молодую женушку. Так что? Аль дома не сыскал? А может, какой казак с собой в табор уволок? – пошутил князь Иван Богданович, пытаясь дознаться причины унылого вида своего любимца.
– Добра ли ждать нам, батюшка воевода Иван Богданович? Вона как обступили кругом воровские казаки…
– Ну так что – обступили? Зайца барабанным боем не выманить из леса! Тако и мы с тобой, на всякий воровской покрик с поля, из Кремля не вылезем бездумно. Покудова мы за крепкими стенами, вор Стенька нам не страшен. Царские ратники непременно придут нам в подмогу. Не дело стрельцу так в лице меняться, один день со стороны посмотрев на сражение.
– Я-то не за себя боюсь, батюшка воевода. Каково будет моей молоденькой женушке Василисе, ежели какой вор на нее алчный глаз положит… – нашелся наконец-то что ответить Тимошка, хотя душа пребывала в пятках. Не сказывать же в самом деле воеводе, что при возвращении из своей слободы в Синбирск был он ухвачен разинскими дозорами, приведен в их стан, допрошен атаманом Лазарком Тимофеевым. После искренних ответов батюшка Павел привел его к присяге на верность казацкому войску. С ним и проникли в город посланцы Степана Тимофеевича, он свел их с родственником своим Федором Тюменевым. И вот только что, возвращаясь в кремль из острога после ухода атамановых посланцев и пребывая в радости, что так ловко удалось выполнить наказ атамана, он вдруг у приказной избы носом к носу столкнулся с ярыжками, которые во главе с «Кривым» волокли повязанного и побитого в кровь Никиту Кузнецова. Как увидел, так и обмер, смекнув, что выследили-таки подлазчиков, двоих, должно, побили, а Никиту изловили и теперь до смерти запытают, дознаваясь о соучастниках сговора. А среди них и он, Тимошка, не последним был. Ведь это он, воеводский денщик, тайно провел через лаз в частоколе разинских посланцев. И клялся атаману Разину своей головой, что готов послужить казацкому войску с чистой совестью и без обмана!