помощью и тебя в обратную расстричь можно!». С тем решением, пойдя в поход по Волге, и меня с собой силком потащил. Когда подступал Разин к Синбирску, в ту пору меня на Самаре оставил, в доме вдовца Хомутова, да велел Ромашка Тимофеев за мной догляд иметь постоянный, чтоб куда ненароком не сбежала…
– Стало быть, ты видела, как казнили самарского воеводу Ивана Алфимова? – уточнил князь Милославский.
– Видела, батюшка Иван Богданович. Его судил сход городских жителей, изобличили в убийстве женки стрелецкого сотника Хомутова, которую воевода Алфимов силой понуждал ко греховной связи… И в иных винах оговорили, как то в пытках невинных стрелецких командиров, которые возвратились тогда из астраханского похода, а он их облыжно оговорил в сговоре с воровскими казаками. И в ином лихоимстве был обвинен.
– Утопили воеводу? – не то спросил, не то утвердительно выговорил со вздохом воевода Иван Богданович, а про себя подумал не без содрогания в душе: «Так же и мне было бы… плавать по Волге с мешком на голове, кабы одолел меня сей набеглый атаман… Слава тебе, Боже, не допустил до страшного смертоубийства…»
– Утопили, князь Иван Богданович. Самаряне же и утопили. Казаки в тот суд не встревали, им воевода Алфимов был вовсе неизвестен, не то что астраханский воевода Прозоровский, который казнил казацких переговорщиков, за что и сам был сброшен с высоты раскатной башни. Я и это своими глазами видела.
– Та-ак. – Иван Богданович что-то прикинул про себя, должно быть, мысленно перекрестился при вспоминании об астраханском воеводе, уточнил: – Как же от казаков сошла, коль была под присмотром?
Княжна Лукерья решила быть предельно осторожной. Она знала, что могут быть у князя Милославского и другие свидетели ее пребывания в войске Степана Тимофеевича, потому и говорила так, чтобы потом не пришлось излишне изворачиваться.
– Как побил ты, князь Иван Богданович, того казацкого атамана Разина, сошел он к Самаре с уцелевшим войском, тут день-два стоял, гонцов в разные края от себя посылал за ратной подмогой от походных атаманов, а потом сошел вниз по Волге, недалече, до Переволоки. Тогда-то и забрал сызнова меня Ромашка Тимофеев с собой, в Надеином Усолье поместил. По причине многих больных дозволял за ними ухаживать, лечить разными травами, чему я в монастыре успела обучиться. Эти поездки из военного стана в село, хотя и под охраной каждый раз, и позволили мне бежать от Ромашки Тимофеева. В то раннее утро, когда стрельцы нагрянули в Усолье, я с одним охранным казаком выехала в село. По дороге я обманно сказала, что у меня ослабла подпруга седла, могу упасть. Казак соскочил с коня, полез было под мою лошадь… Тут уж я не сплоховала, крепко стукнула его по голове тупым концом плети, подхватила уздечку его коня… Да и была такова! Только, на беду, не удалось мне проскочить через село, чтоб далее к Синбирску ехать, в кустах на меня из тьмы тумана непроглядного выскочили какие-то ратные люди. Со страху я решила, что это самарские стрельцы Разина, кого-то постреляла из пистоля… – Лукерья умолкла, как бы раздумывая, о чем еще говорить ей, а может, и этого уже достаточно.
Решение принял сам князь Милославский.
– Так или иначе, а ты в Синбирске, княжна Лукерья, как о том думалось. И каковы твои помыслы на будущее? Ведь по всем статьям надобно тебе возвращаться в монастырь, чтоб не объявили тебя беглой монашкой и не возобновили сыск по всей России. А может, побежишь теперь в другой край, в Архангельск? – Князь Иван Богданович хитро улыбнулся, как бы показывая, что не очень-то и верит рассказам княжны, что не своей волей покинула обитель в Москве.
Княжна Лукерья уловила скрытый смысл в этой шутке, но решила вида не показывать, ответила также полушутя:
– Сама не побегу – там студено, телу неуютно, а северные торговые мужи, насколько мне ведомо, русских девок не умыкают, как это делают кизылбашцы. Помыслы мои – добиться расстрига по определению патриарха, чтобы снять с себя монашеского сана, и увольнения из ведомства духовного в светское. Причина та, что была я определена в монашеские послушницы еще в малолетнем возрасте, несмышленой. Да за время пребывания в чужой стране и среди казаков набралось столько грехов, что и всем монастырем не замолить. Опосля расстрига хочу воротиться в родительский дом, где теперь за старшего братец мой Иван Данилович. Хочу дать душе покой и забвение от всего пережитого. А потом, если такое будет желание по воле Господа во мне самой, можно и в монастырь заново податься… на склоне лет.
Князь Иван Богданович засмеялся, но необидно, а по-отечески ласково, поблескивая искорками в глазах:
– Эхе-хе, княжна Лукерья, что не варится, того в горшок не кладут! Так и с тобой – если и потянет в монастырь, то не на своих ногах, а на расписных дрожках, когда не только душа, но и тело почти бренным станет… Ну да ты сама сказала – на все воля Господа. Теперь, – князь Иван Богданович встал, за ним неспешно поднялась и княжна Лукерья, – идем в дом мой, гостьей будешь. А как малость окрест утихнет мятеж, отправлю тебя, княжна, до Москвы с надежными гонцами ради бережения. А от Москвы ты спокойно домой доедешь, в тех краях мужики живут мирно, и казаки не разбойничают.
– Благодарствую, князь Иван Богданович, за ласковый прием, за твою заботу. И буду рада по успокоении в царстве нашем видеть тебя снова в родительском доме. У нас под Калугою места дивные, даже государь Алексей Михайлович по молодости однажды приезжал к нам на заячью охоту.
– Помню тот случай, потому как был в свите великого государя. Идем, княжна Лукерья, примешь баньку, переоденешься, да и к обеденному столу прошу. Думаю, тебе есть что еще порассказать из своей чудной жизни. Особливо мне хочется узнать побольше о воровском атамане Стеньке. Надо же, как тряхнул Московским царством!
Проводив княжну Лукерью до ее светелки, князь Иван Богданович прошел снова в свой кабинет, где с тысячью вопросами на кончике языка поджидал его дьяк Ларион. Князь Иван Богданович, хмуро отмахнувшись от возможных расспросов, повелел:
– Покличь ко мне холопа покойного воеводы Алфимова Афоньку! Он в свое время сказывал мне что-то про девицу при походном атамане Ромашке. Не о княжне ли Лукерье речь? По нынешним смутным временам никому нет веры на слово, без доброго сыску. Ступай, Ларька! Не вышло бы и у нас с княжной какого срама, иначе скажет обо мне великий государь Алексей Михайлович: воистину говорят, дурак с дураком сходятся, друг на друга дивятся! В диво сказка княжны Лукерьи, да не на грош ли правды в ней?
Вечером отдохнувшая и успокоившаяся за себя княжна Лукерья долго молилась перед иконой Божьей Матери, тихо, шепотом просила заступницу помочь ей как-то ускользнуть из-под твердой руки воеводы Милославского, чтобы снова вернуться к любимому мужу Михасю, чтобы снова увидеть синеглазого заботливого Никиту Кузнецова, самарских стрельцов, отважного преданного побратима Романа Тимофеева и Ибрагимку, а ночью ей привиделся красочный и какой-то вещий сон…
Видит она себя как бы со стороны. Вот едет молодая княжна Лукерья по длинной березовой аллее, и солнце, вставая из-за горизонта, слепит глаза, играет дивными бликами в золотых царских палатах, а она уже не на коне, а в карете, одета в роскошный наряд, в драгоценных украшениях покойной матушки княгини Анны Кирилловны, вот она неспешно идет в окружении царских ближних на прием к царю Алексею Михайловичу. Распахиваются резные двери, и она видит царя на троне… Прошло много лет, а Алексей Михайлович все такой же, как и тогда, в их имении, когда еще при жизни князя Данилы приезжал на охоту: темно-русый с красивой, сединой тронутой бородой, широк в плечах, с румяными щеками, и только большой живот придавал царю вид грузного, тяжелого на подъем человека, которому еще далеко до старости…
– О чем хлопочешь, княжна Лукерья? О чести ли покойного родителя, о месте ли службы брату Ивану? Сказывай, – и улыбнулся ласковыми добрыми глазами.
Княжна Лукерья с бьющимся от страха сердцем хлопочет о помиловании:
– Спаси, батюшка царь Алексей Михайлович! Спаси от виселицы неминучей… – и на колени падает перед троном, лица государя не видит, только из-под парчового наряда видны шитые золотом сафьяновые голубые сапожки государя.
– Да кого же, княжна Лукерья? Кого спасти, сказывай, голубушка! Отказа тебе не будет ни в чем!
Кого спасти? Княжна Лукерья силится вспомнить – за кого, за чью жизнь пришла хлопотать – и не может! Знает – дорогому человеку грозит лютая беда, но кому именно? В надежде вспомнить, она осматривается вокруг и среди бояр в злаченых одеждах вдруг видит Афоньку. Лукерья с тем Афонькой ни разу не виделась, но по рассказам самарян хорошо представляла себе бывшего воеводы Алфимова холопа – высокий детина, с бычьей шеей, с усами, но без бороды, со злыми желто-зелеными глазами. И злорадный, как у вурдалака, оскал крупных редких зубов. Холоп стоит, левой рукой подбоченясь, стоит с недоброй ухмылкой, правую руку на рукоять большого топора оперши. И вдруг воеводский холоп, невесть как попавший в царские хоромы, выступает из боярского ряда на два шага и кричит громовым голосом, оглушая княжну и самого государя, который даже уши прикрыл ладонями:
– Хватайте беглую монашку! Она в воровской шайке Стеньки Разина на видном месте сидела!
Княжна Лукерья вскрикивает, с неимоверным усилием бежит к распахнутому окну. За спиной тяжелый топот грубых сапог холопа и его радостный крик:
– Не уйде-ешь! Попалась, воровская пташка! Отольются вам горькие слезы моего батюшки – воеводы Ивана Назаровича!
И вдруг из-за колонны навстречу Афоньке метнулся кто-то в стрелецком кафтане, за своей спиной княжна Лукерья слышит звон стальных клинков, она вскакивает на мраморный подоконник и кидается вниз, издав вопль отчаяния… Упасть не успела – проснулась с трясущимися руками, с мокрым от пота лбом.
– Ох, Господи! Привиделось такое… – Княжна Лукерья поднялась с горячей постели, краем одеяла вытерла лицо, шею. – К чему такой вещий сон? И кого я просила у царя помиловать? Ведь никто из моих друзей не попал в руки палачей? Надо же, приснился холоп Афонька, которого я и в глаза не видела. – Силилась вспомнить, кто, спасая ее, набросился с саблей на воеводского доглядчика, как будто это имело для нее теперь какое-то значение. Но лица своего защитника она и во сне не видела. Посидев на постели с минуту, княжна Лукерья снова откинулась на подушку, сон быстро смежил ее уставшие заплаканные глаза.