– Да прямо сей же час. Вот, с Никитой вместе, – пояснил Михаил, кивком головы показывая на друга.
– A-а, с Никитой! – обрадовался Еремей и тут же добавил, хитро прищурив чуть выпуклые серые глаза, а по оспой съеденному лицу расплылась добродушная улыбка: – С Никитой я и на Москву к тамошним боярам охотно поеду, по три ежа им всем под зад! Готов!
Михаил Хомутов снабдил друзей в путь продуктами, щедро заплатив за них Фадею, и попросил его молчать об этом, затем выехал со своими стрельцами из Надеина Усолья и только потом, когда село скрылось за лесом, остановил свой маленький отряд.
– Ну, братцы, храни вас Господь. О чем проведаете в Синбирске, сообщите нарочным в Теплый Стан походному атаману. Да берегите себя, без причины головой в петлю не лезьте! – О Луше Михаил даже Еремею не сказал ни слова – пусть не думает стрелец, что сотник посылает его на столь опасное дело ради известий о своей жене. – Дольше двух недель не оставайтесь в Синбирске. К тому времени, глядишь, и от атамана Разина будет какая ни то весточка с Дона. С Богом, да возвращайтесь оба во здравии!
Друзья обнялись, и Никита с Еремеем повернули коней вправо, через лес, чтобы стороной объехать Надеино Усолье и попасть на глухую, малоезжую лесную дорогу до Синбирска. И в ту минуту, когда спины друзей пропали за частоколом стволов осеннего леса, необъяснимая тревога вдруг подкатила к сердцу Михаила, словно видел он побратимов в последний раз.
«Может, зря уступил настоянию Никиты, да и Еремея с ним отправил, – запоздалое раскаяние не покидало сотника всю обратную дорогу до Теплого Стана. – Полезли в Синбирск, словно к проснувшемуся после спячки голодному медведю в берлогу…»
По рассказам Тимошки Лосева подворье его родителя Максима стояло чуть на отшибе от слободы, дальней оградой прямо у леса, с двумя приметными березами, высоченными и в обхват толстыми, росшими по обе стороны от ворот. Об этом Никита вспомнил, когда в густых вечерних сумерках подъехали к слободе и с небольшого пригорка осмотрелись – тихо, даже собаки не брешут, умаялись за день.
– Брр, дюже гадко быть мокрому на ветру, – проворчал Никита, чувствуя, как стынет левая щека, порченная кизылбашской пулей на базаре далекого персидского города Решта.
– Твоя правда, Никита. Это не на печке бока греть, – пробасил глухим с холода голосом большой и незлобивый – пока как следует не разозлили! – Еремей Потапов. – Кажись, во-он та изба, с левого конца слободы! Видишь, улица с заборами и две березы приметные. Попробуем постучать в те ворота. А не откроют, я их вместе со столбами из земли выну! Такое есть желание неистребимое разогреться после ветренного дождя.
Днем, на подъезде к слободе верст за десять, их накрыла холодная осенняя туча, вымочила до ниточки и основательно расквасила дорогу – и то благо, что дорога травой проросла из-за того, что по смутному времени по ней мало кто ездить отваживается.
– Ворота ломать не станем, Ерема, хозяину изрядные хлопоты причиним, – поостерег Никита друга – знал, что Еремей, попроси его об этом, и в самом деле может завалить ворота, если они не совсем новые. – Лучше со стороны леса давай подкрадемся, через загородку из жердей перелезем, пройдем неслышно к дому. Торкнемся в окно, чтоб на всю слободу не сотворить собачьего переполоха.
– Ну, ин пусть по-твоему будет, Никита, – тут же согласился Еремей, левой рукой похлопал по шее коня, который пофыркивал, торопясь в теплую конюшню.
На бережливый стук в ставни ответили не сразу – пожилой мужик, уже успевший повидать первый сон, хрипло и боязливо спросил:
– Кого Бог принес в такую пору? Нут-ко, назовись! – и для острастки пристукнул в толстую дверь чем-то тяжелым.
– Из-под Самары мы, Максим, с доброй вестью от твоего сына Тимошки. Впусти и укрой двух от недоброго глаза, – Никита ответил как можно тихим голосом, но его за дверью расслышали. Громыхнула тяжелая задвижка поперек двери, потом звякнул железный крюк – и на пороге, в длинной исподней рубахе, босоногий и бородатый, предстал хозяин двора Максим Лосев, бывший синбирский стрелец. Не выпуская из рук полуторааршинной задвижки из крепкого вяза, Максим пытливо вгляделся в темные фигуры, одетые в стрелецкие кафтаны и с оружием, неуверенно посторонился. На круглом без морщин лице появилась приветливая улыбка – попервой подумалось, должно быть, что это московские стрельцы воеводы Милославского нагрянули по Тимошкину душу…
– Входите, гости поздние, сейчас лучину запалю, – поставил в угол запор, на дверь накинул только крюк.
– Не делай этого, Максим, – так же полушепотом попросил Никита. – Лучше заведи в твои постройки наших коней. Мы их у изгороди оставили, в густом орешнике. Не приметил бы коней кто из соседей, спрос начнется – чьи кони, да кто на них ездит.
– Тогда подождите меня здесь, на крыльце под навесом, я живо управлюсь, только малость приоденусь.
Максим проворно всунул босые ноги в сапоги, накинул на плечи армяк и через вспаханный огород тропинкой прошел к дальней изгороди, покопошился недолго, вынул и опустил концы двух жердей, потом нашел в орешнике укрытых коней и под уздечки провел их в сарай, где, почуяв чужих, заволновался хозяйский конь.
– Стой, Баюн, стой, не полошись! Свои пришли, тебе тесно не будет! – Слышно было, как Максим ласково похлопал коня по шее, успокаивая, потом возвратился и так же неспешно восстановил жерди на прежнее место.
– Ну а теперь прошу в дом. Женка моя Федора спит – туга на уши совсем стала, а сношенька Василиса, ваш стук прослышав, вскочила на ноги – каждую ночь Тимошку ждет домой. Ждет, а сама страшится, что ухватят его и на дыбе заломают, как то случилось со многими синбирскими стрельцами, которые пристали к войску Степана Разина. И наш сродственник, Василисушкин братец Федька, невесть в какие края в бега ударился, потому как среди побитых и полоненных синбирян его не сыскали. – Максим на ощупь нашел дверную ручку в горницу, открыл дверь, пропуская гостей: в правом углу робко трепыхнулся огонек лампадки перед иконами, а слева, у большого обеденного стола, накинув на плечи шугай[24] из красного ситца с рукавами и с круглым отложным воротником, в голубом кокошнике стояла белая, как молоко, Василиса. Увидев чужих стрельцов, с саблями, пищалями и с бердышами в руках, она вскрикнула и часто-часто закрестилась.
– Не полошись, дочка, не за тобой и не за мной пришли служивые. От Тимохи нашего с доброй вестью, – поспешил успокоить перепуганную сноху Максим. – Проходите, стрельцы. Ставьте бердыши и пищали в угол, около печки, пущай сохнут. Кафтаны снимайте, мы их у печки над горячим духом развесим. Ужинать хотите?
– Спаси Бог, Максим, не голодны, – поторопился отказаться от еды Никита Кузнецов, чтобы не беспокоить хозяина. – Вечером, как подъезжали к слободе, на конях перекусили.
– Что? Что с моим Тимошей сделалось? Где он теперь, не ранен ли в той страшной ночной драке у города? – заговорила Василиса, загораясь румянцем на полных, с ямочками, щеках, видя, что глаза у гостей добрые, не злобивые. Особенно вон у того, высоченного и стеснительного молодца со следами оспы на лице.
– Тимоша ваш жив и состоит при самом атамане Степане Тимофеевиче, – поспешил успокоить Василису Никита, снимая тяжелый от влаги кафтан и отдавая его хозяину избы. – И братец твой старшой Федор не невесть где скрывается, а вместе с нами в одном струге отходил к Самаре, а теперь оба при атамане Разине в большой чести пребывают.
– Господи, спасибо тебе, уберег мужа и братца, – прошептала Василиса и смахнула с ресниц крупные слезы радости.
– Сам-то Степан Тимофеевич каков? – спросил Максим, разложив оба стрелецких кафтана на теплой лежанке. – Тутошние попы растрезвонили по церквям перед народом, что бит едва ли не до смерти атаман и побежал без памяти на Дон, бросив своих казаков на волю воевод царских. Так ли? – Максим достал из печки вечернее кипяченое молоко в чугунке, налил гостям в деревянные кружки, отрезал по ломтю ржаного хлеба. – Хоть и перекусывали, да теперь час поздний, лишне не будет перед сном, а потом устрою вас спать на сеновале. Там будет бережнее от лихого подгляда – в дом могут соседи зайти, в наших роскошных «боярских» хоромах серой мышке и то спрятаться негде. Так каков атаман наш? – снова повторил вопрос Максим.
– Степан Тимофеевич и вправду ранен, но память не терял. Теперь под Самарой, собирает ратную силу сызнова идти на боярство, – ответил Никита, прихлебывая теплое и сладкое молоко: про уход атамана на Дон решил Максиму не говорить пока.
Еремей ел молча, поглядывая то на хозяина избы, то на красивую Василису, которая успокоилась доброй вестью о муже и брате, села за стол, оперев голову на обе руки.
– Ну и слава Богу, – перекрестился на иконы Максим. – Поели? Теперь вот вам два рядна укрыться, душегрейки под голову, забирайте оружие и идемте на подворье. Рядом с конюшней у меня добротный сеновал – есть окошко поглядывать за улицей и дверца с чердака в сторону леса. Всякое может случиться, так чтоб была возможность уйти в лесную глухомань… Пригните головы, здесь не так высока притолока. Нащупайте, вот лесенка на чердак, а там сено. Устраивайтесь, а поутру я приду с завтраком, тогда и о деле поговорим.
Максим бережно, чтобы не скрипнула в ночной тиши, прикрыл за собой дверь, потоптался на крыльце, поверх забора поглядывая на темную, в лужах, улицу, успокоился и пошел в дом.
Никита и Еремей поднялись наверх, подняли за собой и лестницу на всякий случай, с наслаждением вытянулись на душистом сене, подложив под головы душегрейки и укрывшись каждый своим рядном.
– Догадлив наш хозяин, живо смекнул, что не ради известия про Тимошку прибыли мы к Синбирску, – тихо пробубнил Еремей, умащиваясь поудобнее. – А Василиса и вправду хороша, будто из старой сказки царевна… Тяжко будет Тимошке без такой красавицы, затоскует!
– Прибежит и Тимошка домой, как страсти со временем поутихнут, но дадут ли ему спокойно дома жить? Могут и сослать невесть в какие края, ежели и вовсе не четвертуют. Сыщутся видоки, огласят стрельца, что это он срубил напрочь стрелецкого голову Гаврилу Жукова при взятии казаками синбирского острога. – Никита лег поближе к окошку – спать будет чутко, чтоб успеть сбежать из сеновала, если послышатся чужие шаги по размокшей улице. – Душа болит, живы ли еще наши воеводой ухваченные казаки с Ивашкой Балакой? И сумеем ли как с ними свидеться, себя не выдав прежде срока?