– Не могу более быть на чужбине, князь Иван Богданович, – настойчиво и твердо упрашивала она хмурого синбирского воеводу. – Должно, что-то хрупнуло во мне, надломилось. А дома, ведомо всякому, и стены помогают, родной воздух лечит. Братца повидать хочется, уже столько лет не виделись. Да и тетушку успокоить, что не вовсе сгинула ее упрямая княжна Лукерья.
– Но как ехать в этакую даль, да еще и по местам, где воровских шаек поболе, чем блох на дворовой собаке! – упрямился Иван Богданович, не решаясь отпустить княжну, чтобы потом не казнить себя укорами совести, если, не приведи Господь, с нею что случится по неспокойной дороге в тысячу верст длиной.
– Так я же не одна поеду, князь Иван Богданович, – с хитринкой улыбалась княжна Лукерья, заранее прознав от болтливой дворни и от адъютанта Трофимки, что днями в сторону Корсуня отправляется московский стрелецкий полк Бухвостова в помощь князю Юрию Борятинскому. – Надеюсь, на стрельцов разбойники не посмеют сделать нападение. А по миновании мятежных городов до Москвы доеду беспомешно. Надеюсь, князь Юрий Никитич даст мне в охранение двух-трех конных драгун, чтоб воришки на постоялых дворах мой скудный скарб не отняли.
– Все-то она порешила уже сама, – усмехнулся в усы Иван Богданович, а сам почему-то в глаза не смотрит, крутит пальцы в раздумье, как ему теперь поступить. – Вижу, делать нечего, в темницу тебя не закроешь, непокорную, ты и оттуда ускользнешь, очаровав караульных стрельцов. Велю дать тебе свой возок и девку дворовую в услужение. Есть у меня одна разбитная Дуняшка на примете, норовом тебе под стать. Пусть при тебе будет покудова, а как дома обживешься, тогда и порешим, как с той Дуняшкой быть: у себя ли оставишь, альбо ко мне на Москву отошлешь.
Княжна Лукерья, стараясь ублажить старого князя, ласково поцеловала его в заросшую бородой щеку, негромко, с поклоном поблагодарила, стараясь скрыть великую радость в глазах, что так скоро она вырвется из-под присмотра подозрительного князя Милославского и предпримет что-нибудь, чтобы вновь отыскать милого Михася и его товарищей. Сложив молитвенно руки на груди, сказала:
– То великое счастье для меня, князь Иван Богданович, что Господь привел меня именно к тебе. Доведись попасть к чужому – могло бы и лихо выйти… Сраму и поругания над собой я бы не стерпела, засапожный нож всегда был при мне…
На робкий стук в дверь княжна Лукерья отозвалась приветливо:
– Входи, кто там? – а сама уже догадалась, что это пришла дворовая девка князя Милославского. В горницу вошла рослая в простеньком чистом сарафане до пят русоволосая девица, годами, как и княжна Лукерья, едва за двадцать. Большие карие глаза смотрели на княжну ласково и с восхищением. Дуняша сделала почтительный поклон рукой до пола, уронив тяжелую русую косу с левого плеча, назвалась и добавила:
– Повелел князь Иван Богданович быть при вашей светлости, княжна Лукерья. Приказывайте, что надо делать теперь?
Княжна подошла к девице – та на полголовы выше нее ростом, – тронула за рукав, с улыбкой ответила:
– В годы своих скитаний, Дуняша, разучилась я приказывать, все делала сама – и стирала, и готовила, и лечила… Потому будь мне подружкой, а не прислугой.
Дуняша смутилась до легкого румянца на полных щеках, снова поклонилась со словами:
– Как будет угодно, княжна… как вы прикажете… – а в глазах лукавые бесенята запрыгали.
Княжна Лукерья искренне рассмеялась, махнула рукой.
– Коль так, то приказываю тебе, когда мы вдвоем, называй меня просто Луша, без княжеского титула – отвыкла я от него, видит Бог. И мне проще будет. Ну а на людях, чтоб не было кривотолков и досужих домыслов, зови просто – княжна.
– Как прикажете, княжна… Луша, – Дуняша вновь рассмеялась, с покаянием вознесла руки над головой. – Ох, прознает суровый князь Иван Богданович, велит плетью попотчевать… Он уже столько раз грозил отправить меня на конюшню и батогами посечь… – и умолкла, улыбчивый рот прикрыла широкой, почти мужской ладонью, словно боялась, что следующие слова могут вызвать у княжны неприятные мысли по отношению к ней.
– За что же? – удивилась искренне княжна Лукерья, не понимая, как это можно такую ласковую девицу сечь на конюшне батогами, словно разбойника, пойманного с топором в чужом доме! Поманила Дуняшу к лавке у окна, по-матерински душевно попросила: – Сказывай, чем ты могла прогневить князя?
Дуняша скромно опустилась на край лавки, сложила руки на коленях, опустила погрустневшие глаза, как будто ей было стыдно говорить княжне то, о чем так страстно кричало девичье сердце:
– Был у меня на посаде жених из стрельцов, князь Иван Богданович все никак не решался дать мне вольную, чтоб с Данилушкой обвенчаться… А тут смута случилась на Волге, мой Данилушка пристал к атаманову войску, решив, что так быстрее избавимся от княжеской неволи и сможем жить по своему разумению… Побили атамана, и теперь неведомо где бегает мой Данилушка горемычный… И мне не видать счастья с милым.
– Жив, выходит, твой стрелец, коль говоришь, что бегает невесть где? – уточнила княжна Лукерья и ласково погладила плечо новой подруги, проникаясь к ней сердечной доверчивостью – коль такое не утаила, знать, чиста сердцем и без хитрости в помыслах.
– Жив Данилушка… ежели не утонул в Волге, – вздохнула протяжно Дуняша. – Я весь день после сражения побитых осматривала, синбирян спрашивала – никто не видел его мертвым.
– Ну, знать, отыщется твой жених, поверь моему слову… Что-то подсказывает мне сердце, что рано или поздно мы с ним непременно встретимся. Мое предчувствие редко не сбывалось, – княжна Лукерья пыталась утешить Дуняшу, хотя отлично понимала, что семейного счастья этой молодой паре добиться будет ох как трудно по теперешнему смутному времени, да еще стрельцу, который примкнул к восставшим казакам и посадскому люду. Ежели изловят и не казнят, то сошлют в суровую северную ссылку, откуда вряд ли кто воротится на родное подворье… Такое уже было с теми, кто бунтовал на Москве или во Пскове…
И Дуняша словно прочитала ее невеселые мысли, взглядом через окно указала на страшные виселицы.
– Для Данилушки одна петля колышется… Так князь Иван Богданович и сказал мне: «Коль попадется твой Данилка-вор, будет перед собственным домом на веревке висеть!» – Дуняша умолкла, пальцем смахнула набежавшую на ресницы слезу.
Княжна Лукерья ласково погладила ее по голове, вздохнула, вспомнив о своих бедах и бедах близких ей людей: «Каково будет Паране узнать про Никитушку… Так нелепо погиб! Не смог сдержать руку, чтобы не покарать подлого Афоньку!» – хотя отлично понимала – не убей он воеводского слугу, тот огласил бы его всенепременно. Тогда и товарищам Никиты не дали бы уйти. Что Никита был в Синбирске не один, в том она не сомневалась – друзья шли на риск, задумав спасти от гибели Ивана Балаку с товарищами…
– Не успели… – вслух прошептала княжна Лукерья и добавила, увидев удивленный взгляд Дуняши: – Не успели мы с тобой к отъезду собраться, уже темнеет. Приходи поутру, Дуняша. Стрелецкий командир Бухвостов выступает в полдень, как уточнил князь Иван Богданович. Он нам свой крытый возок отдает, чтоб в солдатской телеге не трястись, да и от дождя будет укрытие доброе, осень на улице.
Утром сборы были недолгими – все богатство княжны Лукерьи уложили в небольшой сундучок – подарок князя, на дно которого она упрятала свой недавний казацкий наряд, пару пистолетов и кинжал, которые у нее отобрали в Надеином Усолье, а теперь возвратили по ее просьбе – путь неблизкий и небезопасный. Сверху уложили несколько платьев, выбрать которые ей любезно разрешил князь Иван Богданович в нарядах своей супруги. Дуняша свои вещи сложила в круглую плетеную корзинку с крышей на ременных петлях, да еще корзину с едой на дорогу, чтобы не заглядывать голодными глазами в солдатский походный котел.
Князь Милославский, кутаясь в просторную соболью шубу – с утра куда как свежо дуло с полуночной стороны, – сам вышел на крыльцо двухэтажного рубленого дома проводить княжну Мышецкую в дальнюю дорогу. Напоследок еще раз постращал Дуняшу:
– Помните – гнилого болота и черти боятся! Бойтесь и вы попасть в руки мятежных мужиков – живу не выдеретесь! Дуняшка, косу выдеру, ежели что с княжной Лукерьей по твоей порухе случится! Береги ее и обихаживай. Поняла, девка?
– Поняла, князь-батюшка, поняла, – ответила с поклоном перепуганная девица и даже в лице сменилась – вдруг суровый князь возьмет да и передумает отпускать ее с княжной Лукерьей, сошлет в глухую деревеньку да и выдаст замуж за какого-нибудь мужика запропащего. Тогда с горя одна дороженька, многими уже протоптанная: в темный омут горемычной головушкой!
– Смотри, девка! Знаю я твой бесовский норов! – еще раз пригрозил князь, потом ласково поцеловал княжну Лукерью в гладкий смуглый лоб, перекрестил. – С Богом! Надеюсь, княжна, скоро свидимся! Поше-ел! Гони, Алешка, коня, да не опрокинь возок, шкуру сниму не только на заднице!
Повинуясь княжескому покрику, молодой рыжекудрый возница Алешка присвистнул негромко, чтобы не осерчал воевода, для острастки махнул плетью, гнедой конь тронул легкий возок, и княжна Лукерья лишь взглядом успела проститься с синбирским воеводой, потом, когда выехали из высоченного кремля, глянула в последний раз на дальние у волжского берега виселицы. Ее взгляд задержался на холме у монастыря, где на краю леса, по словам Дуняши, в редколесье похоронили без отпевания показненных разинских казаков с Иваном Балакой. Туда же отвезли и Никиту Кузнецова.
«Прощай, Никитушка, соколик ты мой необласканный! Спи рядышком с верными товарищами, а час придет – свидимся у Господа, тогда и поговорим… Бедная Параня, – снова вспомнила княжна Лукерья жену Никиты, – каково и тебе будет узнать о смерти верного Никитушки…»
Впереди, длинной вереницей втягиваясь в лес за Свиягой, шел стрелецкий полк Бухвостова, а позади обоза, где было отведено место и коляске княжны Мышецкой, шел отряд конных драгун с копьями, которые вразнобой колыхались наконечниками над киверами своих владельцев, хмурых и недовольных тем, что их отправляют из крепкого города в дремучие леса, полные мятежных казаков и посадских, многие из которых прежде служили стрельцами в понизовых волжских городах.