– О, Господи! Ухватили-таки… Как чуяло мое сердце – встретим Данилу, но чтобы вот так… Что же делать? Куда ты? – княжна Лукерья едва успела ухватить девицу за рукав сарафана и удержать около возка. Тихо зашептала ей в ухо: – Ни-ни! Не приведи Господь, если полковник узнает, что это твой жених – и на выстрел к нему не подпустит! Мы что-нибудь придумаем… Авось удастся как помочь Данилушке избежать казни. То счастье, наш возница Алешка его не видел и не опознал, а то бы непременно огласил перед полковником! Крепись, подружка, и надейся на меня.
Дуняша стиснула руки на груди и, не отрываясь, следила за тем, как стрельцы с понуканием повели Данилу в голову колонны, где находился полковник Бухвостов.
«Нет-нет! Ни в коем случав не надо выказывать своей заинтересованности в судьбе этого парня», – снова решила княжна Лукерья, сильной рукой обняла Дуняшу за плечи – девицу била нервная дрожь – и еще раз прошептала с оглядкой на часовых, которые с интересом смотрели вслед Даниле, высказываясь каждый по-своему в данной ситуации, кто сожалея, а кто осуждая стрельца.
– Ишь, свой же брат – служивый, а подался к ворам, государю изменил и в разбой ударился! – плюнул себе под ноги пожилой стрелец. – Поделом и петлю на шею!
– Все понизовые стрельцы, да и здешние по волжским городам – тоже, все прилепились к Стеньке…
– Знать, не дюже сладко жилось под воеводской дланью. Голову с голоду за пазуху не схоронишь, живота барскими посулами не накормишь, – буркнул один из московских стрельцов, возвращаясь к костру у возка княжны Лукерьи.
– Так мы же вот не своровали, не изменили великому государю, хотя и наша житуха на Москве не сплошь мясоед! – отозвался его напарник: княжна Лукерья стояла к ним спиной, но стрельцы были рядом, хотя и говорили тихо, но разобрать можно было, да они особо и не остерегались ее.
– Аль забыл ты соляной бунт на Москве? Нешто тогда и стрельцы не бунтовали? А после соляного нешто не качнул Москву медный бунт? Не моего ли родителя публично поковеркали – отсекли руку, когда он в лавке хотел купить сапоги? Кричал ведь родитель, что сам он воровских медных денег не делал, а брал их у других, не знаючи! Однако же усекли руку, калекой сделали… Не сладкое и у московских стрельцов житье, твоя правда… Кто не знает, что сытая собака не будет скулить под окном, не будет хватать хозяина за ноги!
– Воистину так, брат Кирилл, – отозвался еще один собеседник. – Одному Господу известно, как поведет себя московская голытьба и посадский люд, ежели тот Стенька Разин да к самой Москве с войском подсунется, как когда-то подступал близ нее с войском Болотников, да и стрельцы не возмутятся ли?
– Тише, Гаврюха, сотник идет! А у него уши пошире, чем у осеннего лопуха листья! – Стрелец при подходе сотника заговорил о другом, делая вид, что разговор и не шел вовсе о стрелецких бунтах: – Сидят два мужика в кутузке, один другого и вопрошает от скуки: «Тебя за какую провинность в этакие хоромы запихали, брат Фомка?» – А Фомка и отвечает: «Да муху дубинушкой расшиб до смерти, вот и сволокли в пытошную!» – А первый и возрази тому Фомке: «За этакое пустяшное дело в пытошную не волокут». – А Фомка ему в разумение вины своей возьми да и брякни: «Волокут! Та муха на лбу спящего барина удумала лапками умываться!»
Стрельцы за благо сочли умолкнуть при начальнике. Пожилой, с озабоченным лицом командир из наемных немцев подошел к княжне Лукерье, в знак приветствия кивнул головой и с сильным акцентом, налегая на букву «о», попросил:
– Господин полковник хотеть просить вас смотреть битый вор… Рука тут, – и сотник указательным пальцем ткнул себя в левое плечо, – битый крепко, кровь ходить сильно… Нада вязать рана.
Княжна Лукерья тут же решила не упускать случая оказаться рядом с Данилой и, будет возможность, порасспрашивать о Михасе и о побратимах Ромашке да Ибрагимке. Она охотно отозвалась на приглашение полковника помочь раненому стрельцу.
– Дуняша, подай мою корзиночку с травами и чистыми тряпицами для перевязки, – попросила она свою верную спутницу, а когда нетерпеливый сотник отошел уже шагов на двадцать, шепнула ей: – Сиди! Тебе нельзя – увидит Данила, себя выдаст, подумает, что и ты ярыжками ухвачена и взята под караул! Я сама все сделаю! – Большого труда стоило Дуняше не увязаться за княжной Лукерьей, чтобы хоть издали обменяться взглядами с нареченным женихом, но ослушаться княжну она не посмела. Прикусив губы, Дуняша тихонько всхлипнула.
– Хорошо, княжна Луша… Я подожду вас… Скажите ему, что я молюсь Господу, чтоб он спас ему жизнь… Кабы я могла ему чем помочь…
– Не терзай себе душу, подружка, – пытаясь хоть как-то утешить Дуняшу, ласково ответила княжна Лукерья. – Я поговорю с Данилушкой, скажу, что ты любишь и горюешь о нем, ежели тот полковник оставит меня одну с ним хотя бы на минутку. Терпи и молчи. Да не проговорись с возницей Алешкой о Даниле, Бог весть, почему именно его послал с нами князь Милославский, а не кого-нибудь из дворовых слуг. Не из ярыжек ли тот хваткий молодец?
– Хорошо, княжна Луша, буду ждать тебя и молиться, пока сама не воротишься и не расскажешь, каков мой Данилушка.
Взяв легкую плетеную корзинку с лечебными травами, княжна Лукерья быстро догнала сотника и через две-три минуты была на поляне близ дороги – здесь полковник Бухвостов решил сделать привал, распорядившись убрать с дороги негаданно возникшую преграду из шести мощных поваленных деревьев.
– Ах, бесовские воры! Ежели и далее так дело будет идти, то и в неделю до реки Урень не доберемся! А в обед нарочный примчал, весть привез, что князь Юрий Никитич стоит войском у Тагаева городка, меня поторапливает, – такими тревожными словами встретил полковник княжну Лукерью, широкими шагами меряя землю с примятой травой у своего роскошного возка. – Княжна Лукерья, довелось слышать от князя Ивана Богдановича, что мастерица вы раны лечить. Посмотри этого разбойника – надобно мне его живым довести до князя Борятинского, пусть спрос снимет о месте и силе воровского скопища. Теперь вот лежит бревно бревном, слова из него не вытащить! От потери крови может и вовсе уйти от пытки о своих воровских сотоварищах.
Княжна посмотрела вправо от возка, куда плетью указал полковник Бухвостов: на траве у ствола корявой березы лежал с закрытыми глазами раненый Данила. В подступающих сумерках, в тени леса, он и вовсе казался серо-зеленым от боли и потери крови. На усах и короткой бородке – след крови, должно, когда крутили ему руки, крепкий стрелец отчаянно бился – не только нос разбит, но и на левой скуле изрядный кровоподтек от удара чем-то твердым.
– Прикажите, полковник Василий, развязать стрельца и снять кафтан и рубаху, – попросила княжна Лукерья и добавила: – Надо нагреть немного воды промыть рану. Прикинется к нему огневица[25] – в три дня помрет.
– Делайте, что княжна попросит, – распорядился полковник, поморщился брезгливо, словно ему самому предстояло снимать с пленника кровью испачканный кафтан и белую холщовую рубаху, поспешно отошел к завалу досматривать за тем, как стрельцы топорами обрубали толстые ветки, чтобы потом голые стволы было легче убрать с дороги для проезда обоза.
Двое молодых безусых еще стрельцов, не без сострадания к такому же молодому Даниле, развязали на запястьях узлы, бережно сняли с застонавшего Данилы кафтан и рубаху – плечо, рука по локоть и левая часть груди залиты кровью: рана от колотого удара саблей была широкая.
– Постарался наш сотник, – тихо и не по-мужски жалостливо выговорил веснушчатый полнощекий стрелец со скорбными голубыми глазами, – стрелец и без того был ухвачен по рукам и ногам, так он его еще и саблей прободал!
– Нешто дело – саблей колоть безоружного, – подала свой голос княжна Лукерья, чтобы разговорить стрельцов и узнать о случившемся как можно подробнее.
– Наш сотник – бывалый малый: топор на ногу обувал, топорищем подпоясывался! Пока разинцы бились с нами, он за толстым деревом укрывался, только покрикивал: «Хватай вороф! Бей вороф!» – видно было, что стрельцы не очень-то уважают своего командира.
– Этому немцу не жалко русского человека, за серебро служит! Наша земля родимая им чужая мачеха, – отозвался напарник с огненно-рыжими волосами под высокой стрелецкой шапкой. – Тихо, браток, не ворошись. Теперь тебя мягкие бабьи руки будут трогать, – и тут же осекся: голубоглазый стрелец ткнул его кулаком в бок и назидательно поправил, словно винясь перед княжной: – Не бабьи, дуралей рыжеголовый, а сказано тебе – княжна!
Стрелец смутился, досадливо крякнул и поспешил к костру за теплой водой. Княжна Лукерья бережно обмыла рану, вытерла кровь на лице Данилы, потом, по возможности, стерла кровь на теле. Чтобы остановить кровотечение, сделала повязку с толченой листвой кровавника. Данила то открывал глаза и с удивлением смотрел ей в лицо, словно силился узнать, кто же хлопочет над ним, то снова впадал в беспамятство и тяжело дышал полуоткрытым ртом, изредка делая попытки что-то сказать распухшими, разбитыми до рваных ран губами. Княжна Лукерья каждый раз ласково останавливала Данилу, прикрывала ладонью губы, прикладывая ко лбу смоченную тряпицу: боялась, как бы в бреду стрелец не проговорил чего-нибудь важного о своем войске.
– Лежи, голубчик, лежи и не шевелись, чтобы быстрее унялась кровь. А говорить будешь опосля, как в силушку войдешь! Ты у нас молодец! Жить будешь долго, мы у тебя еще на свадьбе с твоей невестушкой Дуняшей, или как там ее звать, плясать не один день будем!
При упоминании имени Дуняши Данила словно бы на малое время очнулся, посмотрел в лицо княжны Лукерьи, тихо, на выдохе произнес: «Дуняша… не ты…» – и снова впал в забытье, княжна Лукерья улыбнулась и – к своим помощникам с просьбой:
– Подстелите ему кафтан, а шапку под голову. Земля уже остывает ночью, не притянула бы стрельца к себе намертво.
– Сделаем, княжна. Бездомную собаку и то не все гонят от ворот, норовят горбушку кинуть несчастной твари, – поспешно ответил рыжий стрелец, сбегал к возу и принес оттуда старенький, но целый еще тулуп из черной овчины, постелил под деревом, вместе с товарищем переместили на тулуп Данилу, кое-как натянули на него рубаху, правда, пришлось отрезать левый рукав, чтобы не тревожить перевязанное плечо, подложили под голову шапку, а сверху укрыли кафтаном с прорезом от сабли и с кровавым пятном на плече.