Княжна Лукерья поблагодарила полковника за заботу, мельком глянула на драгуна, который только что встал от костра, спиной к возку уже спешно подтягивал подпругу, потом легко вскочил в седло своего коня и только после этого взглянул на возок, который бесшумно покатил уже по сухому тракту на запад.
Если бы княжна Лукерья в этот миг видела лицо драгуна, она бы искренне поразилась и его полураскрытому от удивления рту, и широко вытаращенным глазам.
«Неужто померещилось? – пробормотал драгун, уже отъехав от полковника Бухвостова, который спешно поднимал полк для марша. – Неудобно возвращаться и спрашивать фамилию дамы, которую надо доставить к воеводе без всякой порухи. Догоню возок и посмотрю повнимательнее. Вот будет диво, если это она…» – Драгун слегка ударил коня пятками, нагнал возок, поравнялся с ним и, наклонившись к открытому передку, несколько секунд смотрел на дам, сперва на незнакомую девицу с двумя дивными косами, упавшими ей на высокую грудь, потом на ее соседку, в которой сразу можно было признать даму непростого происхождения – она держала голову высоко, благородно, не склоняя ее даже при легком покачивании возка. А эти глаза…
– Если не ошибаюсь, вы – княжна Лукерья Мышецкая, дочь князя Данилы? – спросил гонец возможно приветливым голосом, словно опасался гнева дамы в случае своей ошибки.
Княжна Лукерья слегка вздрогнула, возвращаясь из задумчивости, вскинула брови, повернула голову вправо и вверх на рослого драгуна, который привычно и красиво сидел в седле, что для человека низкого сословия было в редкость. Увидела румянощекое лицо, чуть прикрытое мягкой, почти юношеской темно-русой бородкой и усами, прямой, с чуть приметной горбинкой нос и удивительно красивые глаза – широкие, с большими, словно у девицы, ресницами и… разноцветные. Именно эти глаза – один светло-карий, другой светло-зеленый заставили сердце княжны екнуть, из глубины памяти прихлынули воспоминания далекого, почти забытого детства…
– Княжна Луша-а, смотри, какую лилию я для тебя вытащил из воды! – по-детски радостно сияющие глаза на веснушчатом лице дворового мальчика Филиппка выражали такой восторг, что княжна Луша не выдержала, захлопала в ладоши и затараторила на весь барский парк у озера:
– Мне! Мне! Давай скорее, Филиппок!
Серая холщовая рубаха облегала худенькое тело подростка, русые мокрые волосы прядями повисли на виски и лоб, губы растянулись в красивой улыбке, отчего на щеках Филиппка образовались две продолговатые ямочки.
– Я третий день высматриваю этот цветок! – торопился делиться своей радостью дворовый, – а теперь вот, смотри, княжна, какой он красивый и свеженький… на тебя похож, правда?
Лилия и в самом деле была великолепной, княжна Луша невольно смутилась от простодушной похвалы Филиппка, ткнулась носиком во влажные лепестки и, счастливая, что именно для нее, а не для кузины Натали Филиппок, этот смешной разноглазый мальчик, подстерегал, когда распустится водяная красавица…
– Не может быть! Это ты-ы? Филиппок, мой молочный братец по кормилице Марфе? Дружок моего озорного детства? – В порыве искренней радости княжна Лукерья едва не вскочила на ноги, чтобы обнять красивого, статного драгуна, но тут же мысленно одернула себя – не дети они уже, да и чужих глаз кругом полно.
Филипп так и просиял в улыбке – узнала его княжна Лукерья, узнала, хотя и прошло столько лет с того дня, когда молоденькую, с заплаканным лицом Лушу посадили в карету и повезли в московский монастырь послушницей, а он, в бессилии кусая губы, плакал, убежав от всех в густой княжеский парк, и три дня его не могли сыскать по грозному повелению княгини Просковьи.
– Я это, княжна Луша, – назвал ее уменьшительным именем Филипп. – Столько годов минуло, а ты все такая же… – и, смутившись, умолк, перевел взгляд с лица княжны на гриву коня.
– Какая же? – кокетливо переспросила княжна Лукерья и засмеялась: негаданная встреча с Филиппом отчего-то вселила в ее душу ощущение близкого счастья, будто до родимого дома осталось всего несколько верст – вот за тем поворотом лесной дороги и откроется с пригорка вид на родимую усадьбу с парком и прудом, в котором плавает стая белокрылых лебедей… – Наверно, страшная, как лесная кикимора, да? И ты не споешь, как прежде, песенку про меня. Помнишь, ты частенько пел вполголоса, когда чистил коня у речки? – Княжна Лукерья прикрыла глаза и негромко запела старинную обрядовую песню:
При пути, при дороженьке,
При широкой, проезжей –
Тут стоял нов, высок терем,
Что во том ли новом тереме
Все покои изукрашены
И диваны изустланы;
Как в одной новой горнице
Тут стоит кровать тесовая
И перина пуховая;
Что на той, на тесовой,
Спит-лежит красна девица,
Красна девица, свет княжна Лушенька…
Филипп поборол смущение и набрался дерзости смело глянуть в глаза княжны.
– Нет, княжна Луша, никакая ты не кикимора, а стала еще краше. Ты теперь – как царица из старой сказки про Бову-королевича. Помнишь, нам зимними вечерами сказывала моя матушка Марфа перед тем, как тебе идти в опочивальню.
– Из моей головы детские сказки чужими ветрами повыдуло, – с грустью и сожалением проговорила княжна Лукерья. – Да, а как ты в солдаты попал? По рекрутскому жребию?
– Нет, не по жребию… Вскоре после твоего отъезда в монастырь, а потом и после пострига, я вовсе едва не наложил на себя руки… Видя меня постоянно удрученным, старая княгиня Просковья, твоя тетушка, спросила, отчего у меня вид, будто у лешего, которого изводят страшные колики в желудке, – это она так выразилась. Я и ответил, что она дурно поступила, отослав тебя помимо воли твоей в Москву, в монастырь. В гневе княгиня Просковья повелела конюхам меня сволокти на конюшню. Как дворовые старики шутили про подобную барскую прихоть, что били Фому за куму, а Брошку за кошку, – тако же и меня при всех слугах и на глазах матушки Марфы секли батогами. И секли холопы нещадно, а я ревел дурным голосом не столь от боли нестерпимой, сколь от обиды. Сама знаешь, матушка твоя княгиня Анна Кирилловна, царство ей небесное, никогда таким образом своих слуг не наказывала. И такая лютость во мне открылась, что, едва оклемавшись от порки, вознамерился, было, пустить княгине Просковье «красного петуха» под крышу. Да Господь устами матушки Марфы отговорил от страшного греха. Должно, из опасения мести моей и порешила княгиня Просковья отослать меня в дальнюю ее деревню, а как вошел я в возраст, то и отдали меня по ее воле в солдаты, чтоб иным дворовым неповадно было дерзить ей. Так и вышло по ее решению. Вот уже третий год в мундире и при оружии. И знаешь, княжна Луша, не жалею. Оно, конечно, и царская служба – не сплошное пиршество, да теперь многое зависит от меня самого. Командиры меня не бьют, видя мое радение и прилежание в службе. Бог даст, в отставку капралом выйду… Я, скажу тебе по секрету, в вашем имении у священника грамоту учил. Уже малость читать и писать обучен, и счет аж до конца первой сотни знаю беспромашно!
– Ты молодец, Филиппок. А тебе доводилось воевать с казаками? Ну, с теми, кто пристал к Степану… – княжна едва не добавила отчество «Тимофеевичу», но вовремя остановилась. – К Степану Разину?
– Под Пензой, как сюда, к князю Борятинскому ехал, скопом на меня пытались навалиться крестьяне какого-то тамошнего дворянина, но я отстрелялся из ружья и пистолей, да мой конь вынес, не угнались разбойники. – Филипп поведал этот случай не без гордости, словно хотел показать княжне Лукерье, что он уже далеко не тот подросток, каким она его знала в имении родителей.
– А назавтра тебе надо будет идти на сечу? Ведь ты прислан к князю Борятинскому как гонец из Москвы? – допытывалась княжна Лукерья – ей не хотелось, чтобы друг детства схлестнулся в сабельной сече с Михасем или Ромашкой. Зная их силу и навык, княжна заранее жалела Филиппа.
– Думаю, князь отошлет меня сызнова в Москву, в Стрелецкий приказ с реляцией о своей победе над ворами, которые стоят скопом вокруг Уреньского городка на засечной черте, – со вздохом ответил Филипп, показывая тем самым княжне Лукерье, что он хотел бы принять участие в сражении с разинцами, чем-нибудь отличиться и чтобы его имя попало в победную реляцию воеводы Борятинского самому государю Алексею Михайловичу.
– Князь Юрий Никитич так уверен заранее в неминуемой победе? – поинтересовалась княжна Лукерья. И насторожилась, ожидая ответа.
Филипп кивнул головой в знак подтверждения ее слов, дернул за повод, чтобы конь не сворачивал вправо, норовя идти подальше от возка, у которого поскрипывало правое колесо.
– К вечеру будем в стане князя Юрия Никитича, сама увидишь его ратную силу, да еще полк Бухвостова позади нас на подходе. Побьют завтра воровское скопище. – И не утерпел, все же высказал потаенную мечту вслух: – Вот бы и мне какого-нибудь атаманишку ухватить да повязать! Тогда князь Юрий Никитич отметил бы меня в своем победном известии великому государю и царю Алексею Михайловичу, а тот, глядишь, чином пожаловал бы, а то и в поместные дворяне произвел… на радость моей матушке.
– Вона ты куда как высоко метишь, дружок мой, – засмеялась княжна Лукерья, но без обиды, а скорее, сожалеючи. Подумала, искоса поглядывая на драгуна, который поправлял на себе пояс с оружием: «Тебе бы, дружок, встать пообок с атаманом Степаном Тимофеевичем волю добывать всему холопскому люду, а не метить самому в поместные дворяне, других холопить и притеснять…»
Но вслух сказала свое предостережение:
– По делам и награда будет, Филиппок. Однако поостерегись, у атамана Разина в войске не одни холопы необученные. От них играючи не отмахнешься – там и донские казаки, и понизовые стрельцы, у которых немалый ратный опыт. Уразумел мой сказ? Не понаслышке говорю, своими глазами видела. Ведь я больше года жила бок о бок с теми казаками да стрельцами.
У Филиппа глаза округлились и застыли, словно у молодца на лубочной картинке.
– Ты-ы? У казаков? Быть того не может! Тебя здесь увидев, я подумал, что ты гостила у князя Милославского… Слух был, что ты покинула монастырь в Москве… Однако я никак не помышлял, что ты окажешься среди казаков. Получается, что ты… ты – беглая монахиня? Да ведь тебя за это заточить могут в келью безвылазно! – У испуганного Филиппа даже лицо побелело при мысли, что княжну Лукерью по возвра