щении к дому ждут такие кары церковные!
Княжна решила успокоить драгуна, чтобы избежать лишних разговоров:
– Я не беглая княжна или монахиня, Филиппок. Меня выкрали в Москве. Кизылбашский тезик на мою красоту польстился. И тайно вывез на своем корабле в Персию, принуждая отречься от христианской веры и перейти в мусульманство.
– А ты? Княжна Луша, как поступила ты? Тебя пытали нехристи? – От волнения Филипп привстал в седле, потом сел, не зная, куда деть руки. – Ведь это такой грех – предать свою веру, отречься от Бога! – Молодой драгун даже в лице сменился вторично, до того его потрясла сама мысль, что княжну Лукерью могли страшными мучениями принудить перейти в басурманскую веру!
Княжна Лукерья рассмеялась, ответила простонародной шуткой:
– Не учи сороку вприсядку плясать – из рук выпустишь, в лес улетит! Так и я, как могла, хитрила да оттягивала время, – ответила она и не спеша, поглядывая то на пораженного услышанным Филиппа, то на огорошенную ее увлекательной историей Дуняшу, поведала обо всем, что с ней приключилось, опуская только свою впервые пришедшую так нежданно любовь к теперь погибшему Никитушке Кузнецову и искреннюю привязанность к Михасю, от которого у нее будет ребенок, – в последние дни она стала ощущать в себе странные изменения…
За охами и ахами слушателей неприметно наступила пора сумерек, а с последними лучами солнца, нырнувшего за густые кроны осеннего леса, возница Алешка крикнул с облучка:
– Кажись, деревенька скоро объявится! Вона сколь дымов над лесом к небу поднимается в безветрии!
Драгун Филипп тоже посмотрел вперед, где над чуть холмистой местностью, укрытой лесами, клубилась бело-серая пелена от бесчисленных костров.
– Это походный лагерь князя Юрия Никитича, – пояснил Филипп и с нескрываемой радостью перекрестился. – Ну и слава Господу, доехали мы беспомешно, хотя и была в пути опасность возможного воровского наскока… Теперь ты, княжна Луша, в полном бережении. А коль и дальше к Москве поедем вместе, буду тому очень рад. – И, словно спохватившись, глянул в глаза княжны Лукерьи с тревогой. – А я тебе не наскучил, княжна Луша? Скажешь себе, что вот, болтун сорочьего племени, тараторил всю дорогу, так что и голова кругом пошла! Извини, если так, просто рад несказанно, что ты вновь объявилась и к дому возвращаешься! Не серчаешь на меня, княжна Луша?
– Ну что ты, Филиппок! И я очень рада, что мы сызнова вместе… Из Москвы я поеду в свое поместье, а ты, как в отставку выйдешь, приезжай жить ко мне… В родных местах и умирать легче, не то что на горькой чужбине.
Филипп ответил со скорбной улыбкой, в глазах промелькнула нескрываемая грусть, сказал негромко:
– Это медведю зима за одну ночь, потому и время бежит быстро, а до моей отставки, княжна Луша, еще ох как не скоро… Голова поседеет и зубы выпадут…
– Вот и приезжай на молочную лапшу да на моченки. А будет так, что обзаведешься семьей, детишками, то вместе, скопом, и приезжайте. Уговорились, Филиппок?
– Благодарствую за приглашение, княжна Луша. Загодя не обещаю, сама знаешь, время теперь смутное, и все мы под Господом ходим… А вот и деревня, где князь Юрий Никитич свой походный лагерь разбил. Добрались, слава тебе, Господи!
Тучный телом князь Юрий Никитич, шаркая об пол тяжелыми ногами, встретил княжну Мышецкую приветливо, повелел наскоро накрыть стол к ужину, благо и сам еще не трапезничал, угощал гостью и сам угощался, не сдерживая своего аппетита. За ужином расспрашивал княжну о ее житье после исчезновения из Московского монастыря, добавил при этом, что многие сочли ее как беглую монашку, будто самовольно решившую оставить Божью обитель. А от патриарха даже был учинен великий сыск, да никаких следов нигде не было обнаружено – будто в воду канула молодая монашка Маланья, до пострига княжна Лукерья Мышецкая.
– Думаю, князь Юрий Никитич, – заверила Борятинского княжна, – житье мое в Москве, в Вознесенском монастыре, было привлекательнее, нежели у тезика Али в каменном пристрое, где он содержал меня под присмотром своих слуг, не дозволяя и шагу ступить на улицу без своего личного сопровождения и при парандже противной, глядя из которой через волосяное оконце чувствуешь себя, словно муха, влетевшая в липкую паутину. Бр-р, скверно даже вспомнить!
– Так, стало быть, в монастырь на Боровицком холме воротишься? – полюбопытствовал князь Юрий Никитич, прищуривая круглые серые глаза, которые словно бы и не мигали никогда.
– Нет, князь Юрий Никитич, буду хлопотать перед государем Алексеем Михайловичем, чтобы расстригли меня.
– Отчего же? Ведь такова была воля твоих опекунш, тетушек…
– Их, а не моя воля, князь Юрий Никитич! А ныне мне никакие опекуны более не нужны, сама кого хочешь могу опекать! – несколько резко прервала князя Борятинского княжна Лукерья. – Отчего же, овдовев, тетушки сами не заперлись в темные кельи? Так нешто мой удел за них одной Господу день и ночь молиться? Поскольку за минувшие годы неволи я не имела возможности ни молиться перед святыми образами, ни соблюдать устав монастырский и обряды христианские, то и возвращаться мне, многогрешной, в монастырь не подобает… – И, чтобы смягчить суровость своих высказываний, с хитрецой глянув в лицо оторопевшего князя, добавила: – Вот с годами, овдовев, может статься, и укроюсь от мирской суеты в Божью обитель. А до той поры хочется мне, князь Юрий Никитич, вкусить радость жизни, победокурить и нагрешить по своей, а не по чужой воле, чтобы было что в келье замаливать!
Князь Борятинский прыснул в волосатый кулак, озорно подмигнул серым глазом, погрозил княжне пальцем и игриво спросил:
– Да уж, думаю, и без того погрешила вдоволь, покудова носилась по Волге пообок с оторвиголовами, ась? С нами, мужиками, водиться, что в крапиву садиться, – всенепременно ошпаришься! Не так ли, плутовка молодехонькая?
Лицо княжны Лукерьи построжало, она ответила твердо, но и с уважением к сединам старшего по возрасту:
– Нет, князь Юрий Никитич, блудом не грешна. Были желающие, да я зарок перед иконой Божьей Матери дала – только супруг коснется моего тела, и для острастки похотливым кобелям я вот без этого оружия – кинжала и двух пистолей – из дома не выходила.
– Похвально, похвально, – отозвался князь Юрий Никитич, руками перед собой помахал, как бы отказываясь от прежде указанных в шутку слов. Помолчал недолго, пухлыми ладонями о столешницу прихлопнул. – Теперь в ночь отведут вас на постой в одну из хатенок в деревне. Рано утром учиним крепкую баталию, а как Бог даст силушки побить вора Ромашку, так в другой же день и на Москву отпущу с пристойной охраной при своем гонце к государю.
Князь Юрий Никитич грузно поднялся, вышел из-за стола и обратился лицом к походному иконостасу, перед которым горела позлащенная лампадка, пробасил, словно дьякон в храме, молитву:
– Благодарим тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ. Не лиши нас и небесного Твоего царствия, но яко посреди учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир давай им, прииди к нам и спаси нас.
– Аминь! – вслед за князем прошептала княжна Лукерья, поблагодарила за угощение, в прихожей взяла свое оружие, повязала пояс и сунула за него пистоли и кинжал, вышла на шаткое деревянное крылечко дома, в котором до смуты жил сельский староста, а теперь неведомо где бегающий, спасаясь от своих же односельцев.
– Проведи во-он к тому домишку, у двух берез близ околицы, – распорядился князь Юрий Никитич одному из караульных. В ответ на легкий поклон молодой княжны перекрестил ее, по-отечески поцеловал в лоб влажными губами, сказал строго:
– Отдыхай и из дому не выходи, покудова баталия с ворами не закончится и войско не воротится в деревню. Тогда и покличу.
Княжна Лукерья села в возок, где ее терпеливо дожидалась Дуняша, и приказала возчику:
– Езжай, Алешка, тихо вслед за стрельцом к дому, где нам отведено место для постоя.
Избушка оказалась столь крохотной, что кроме как на полу у побеленной известью печки и постелить не нашлось места. На лавке спали три крохотных девчушки, их мать улеглась, было, с бабкой на печке, где вместо перины лежали потертые суконные подстилки. Женщина с полным приветливым лицом хотела согнать на пол детишек, чтобы на лавке легли негаданные гости, но княжна Лукерья решительно воспротивилась этому, сказав тихонько, чтобы не разбудить посапывающих девчушек:
– Пусть спят, набегались за день. На полу зябко им будет от двери, могут застудить себя, а мы привычные, поспим и здесь. Алешка, помоги Дуняше внести мой сундучок, да и сам где ни то поищи себе место вздремнуть.
– Я в возке прилягу, – беззаботно отозвался услужливый возница. – Оно, конечно, одному будет свежо на ветру, вот если бы Дуняша согласилась со мной одним рядном укрыться. А я бы ей рассказал, кто это родился и ни разу не умер! Поди, и не знает.
– Вот я тебя живо согрею увесистой кочергой! – тут же ответила девушка и для пущей острастки сделала вид, что ищет в углу у печки грозное бабье оружие.
– Бегу прочь! – засмеялся Алешка, замахал руками и попятился к хлипкой, на кожаных петлях двери. – А сундучок я и сам внесу, без этой ворчливой кикиморы болотной!
– Это я-то кикимора? – Дуняша, видно было по ее гневом вспыхнувшим глазам, рассердилась теперь не на шутку, и болтливый возница счел за благо побыстрее ретироваться из избы, со смехом отмахиваясь от разъяренной девицы.
– Вот уж воистину волка на собаку в подмогу не зови! Ратуйте, люди добрые! – и со смехом захлопнул за собой дверь. Дуняшу развеселил этот болтливый нахаленок, она и сама не сдержала улыбку, погрозила через дверь вознице:
– Ишь, баламут непутевый! В рай просится, а умирать не хочет!
В полночь, когда военный лагерь уснул, княжна Лукерья тихонько подняла подругу, шепнула, чтобы не разбудить спящих на печи женщин, старшая из которых, лежа на спине, выводила разнотонные рулады храпа:
– Одевайся, Дуняша, мы сейчас уйдем отсюда потихонечку.