Дуняша застеснялась, потом так же, с улыбкой, отозвалась на шутку своей госпожи-избавительницы:
– Я чуть рассудка не лишилась, когда эти дьяволы из леса выметнулись! Даже и теперь будто мороз кожу дерет, как вспомню их вытаращенные от удивления глаза – девица в лесу и одна! Кричали мне: «Холопка беглая!» Думала, тут мне и погибель…
– На то воля Божья была, чтобы я успела, – задумчиво проговорила княжна, а через час лес неожиданно оборвался и впереди открылась широкая пойма реки Урень, крепостные строения Уреньского городка и оба войска вдали, готовые к сражению.
2
– Миша, братка, вставай! – голос верного друга Ибрагима разом прогнал чуткий сон, в котором он – вот уже в который раз! – осторожно ступает по гулким коридорам просторного терема князя и воеводы Милославского, отыскивая, в какой именно горнице содержится под крепкими запорами его милая Луша. И всякий раз, кем-то разбуженный, не может хотя бы во сне отыскать и обнять невенчанную жену.
– Что, уже пора? – Михаил Хомутов поднялся, шелестя сухой соломой, на которой спал как убитый, хотя и видел тревожный сон, привычно отыскал у бока шапку, пояс с саблей, два заряженных пистоля. Над ним высился Ибрагим, темноволосый, щеки выбриты до синевы, в темно-карих глазах – тревога, какая бывает у ратных людей перед сражением, победить в котором не так уж много возможности: малообученное войско восставших против регулярных полков воеводы Борятинского.
– Атаман Ромашка звать велел, – негромко пояснил Ибрагим и первым, пригнув голову в дверях, покинул сеновал, где продолжали отдыхать самаряне, взятые им из Надеина Усолья в этот поход на засечную черту вместе с атаманом Романом Тимофеевичем. Взял только конных стрельцов, а пешие во главе с сотниками Янкой Сукиным и Алешкой Торшиловым остались в Надеином Усолье оберегать Самару со стороны Синбирска и нести дозор на Переволоке.
Рассвет едва забрезжил, было прохладно, ветрено, но славно и то, что с неба не моросило обычным в эту пору затяжным холодным дождем. Атаман Роман Тимофеев, опоясанный алым кушаком, за который засунута сабля в серебряных ножнах и два пистоля, стоял неподалеку от главной проезжей башни сторожевого городка Урень, пристально всматриваясь в противоположный берег, где готовились к выходу в поле стрелецкие полки. Рядом с походным атаманом стояли сотники новоприбывших казаков от окрестных сел со своими пятидесятниками, здесь же были и командиры над пахотными мужиками из-за реки Суры. Легкий дымок от сторожевых костров витал над их головами, тихий говор смолк, когда Михаил и Ибрагим подошли в атаману, и Роман Тимофеевич поднял руку, призывая к тишине.
– Уведомился я, атаманы и сотники, что ныне поутру ждать нам решительного приступа боем к засечной черте князя Борятинского. Идет он на городок Урень крепкой ратной силой, а потому и быть битве лихой и беспощадной – кто кого погонит, за тем и в будущем будет удача ратная. Разно уже бывало – гоняли и мы князя Борятинского, гонял и он нас, так что страха в душе не держите, идите со своими стрельцами и казаками на бой смело, потому как не чужие пожитки добывать будем, а воли казакам, стрельцам и кабальным крестьянам. Теперь поднимайте свои сотни, занимайте места на валу засечной черты, в башнях, проезжей башни поставьте четыре медные пушки, чтоб мосток через реку Урень прикрыть! А лучше того – убрать с мостка бревна вовсе, перекатав их на нашу сторону, чтоб московским стрельцам через речку вовсе ходу не было. Наш берег гораздо круче, не враз взберутся, если удумают переходить вброд. Все уразумели, атаманы-молодцы?
– Уразумели, батюшка атаман! Исполним, как сказал, стоять будем крепко, испытаем зубы московским женихам на крепость!
– Нам нет охоты в руки воеводы попадаться! Больно жесткие у князя Борятинского веревки!
– Немало он наших мужиков и казаков с черты уже запытал до смерти, перевешал да показнил на колесах!
– Лучше в бою погибнуть, чем в пытошной на углях корчиться!
– Вот и добре, братцы! Теперь каждый идет со своей сотней на ранее указанное место стеречь вал и караульные башни. Простимся, братцы, пока живы, и – с Богом! – Роман Тимофеевич поочередно простился с каждым командиром, потом разгладил пушистые, вразлет, усы, наблюдая, как сотники спокойно, без суеты, ушли к местам, где располагались их отряды, приветствовал Михаила крепким рукопожатием, сказал доверительно:
– А тебе, брат Миша, особое от меня задание, – негромко заговорил атаман, пытливо всматриваясь в карие глаза, над левым глазом в брови у сотника была небольшая черная родинка.
– Слушаю, Роман Тимофеевич, – тут же отозвался Михаил. И почувствовал опять, как легкий озноб прошел по спине – так бывает всякий раз перед крепким кровавым сражением, и от этого избавиться не удавалось, наверное, ни одному служивому человеку, сколько бы раз он ни готовил себя к бою.
– Бери своих конных стрельцов из Самары, к ним в придачу три сотни новоприбывших с черты конных казаков да оставшихся с полста донских казаков, встань с ними к востоку от городка Урень в скрытном месте, где-нибудь на холме. И следи оттуда за всеми ухищрениями воеводы Борятинского. Зная его лисью повадку, надобно быть готовыми к любой с его стороны пакости.
– Хорошо, Роман Тимофеевич. Ты где будешь, чтоб скоро тебя сыскать, ежели такая надобность будет? – уточнил Михаил, готовый идти к своим ратным людям.
– Я с саратовскими да уреньскими стрельцами буду на проезжей башне. Там середина нашего войска. При мне будет Ибрагим и остальные двадцать донских казаков… Эх, теперь бы тысячи две лихих донских казаков! Полетели бы перья от царского окольничьего князя Борятинского! А так… – и Роман Тимофеевич, прикрыв веками голубые грустные глаза, горестно развел руками, как бы говоря: «А так с кем биться против московских стрельцов? Обученных ратных людей у него и трети не будет из всего восьмитысячного войска, которое сошлось к нему на засечную черту. И прилипчивый воевода Борятинский постоянно перед ним торчит, не дает роздыха и времени обучить новоизбранных казаков – вчерашних пахотных, бортников да звероловов».
Погоревали, вспомнив, как огорошены были они в своем лагере близ Надеина Усолья, когда от атамана Разина примчал гонец с известием, что на Дону богатые казаки, собрав вокруг Корнилы Яковлева иных недовольных властью казацкой голытьбы, вознамерились силой побить сторонников Степана Тимофеевича во главе с Янкой Гавриловым, а потом от имени всего войска Донского принести повинную государю Алексею Михайловичу. Тем самым они лишали атамана Разина всякой возможности получать поддержку и новые силы для возобновления похода на Москву против бояр-лихоимцев, обступивших царский трон. Степан Тимофеевич уведомлял своего походного атамана о том, что принужден, по новым обстоятельствам не мешкая, оставить свой стан на Сосновом острове в Тихих Водах и поспешить к атаманам Лазарке Тимофееву да Янке Гаврилову в Черкасск, чтобы окоротить Корнилу Яковлева с товарищами и кликнуть к себе в подмогу понизовой люд да казаков Запорожской Сечи. А своему походному атаману Роману Тимофееву повелел Степан Разин крепко встать одной ногой на Волге у Самары, а другой – на засечной черте, чтобы царские воеводы не бросились всем скопом в угон за ним на Черкасск и не помешали бы в зиму собрать новые силы…
– Не тужи, Роман Тимофеевич, – пытался успокоить походного атамана Михаил Хомутов и дружески пожал ему локоть. – Как ни то зиму продержимся противу Борятинского, а по весне с новым войском подойдет сам батька Степан. Вот тогда и дадим перцу псам боярским!
– Только бы батька Степан поостерегся там, на Дону. Больно хитер старый Корнила Яковлев, этот лис не из одного капкана живым выскочил! Не умыслил бы и теперь какой подлости, поопасившись открыто биться с голутвенными.
– Хитер охотник, да и наш батька не волк-первогодок, сумеет счастливо избежать Корниловых капканов, – ответил и на свои же такие тревожные мысли Михаил Хомутов, потом добавил: – Пошел я подымать конных, чтобы под туманом укрыться от воеводских подглядчиков, а таковые наверняка сидят уже в кустах на Крымской стороне реки Урень.
– Иди, Миша. Да береги конных, зря ими не рискуй, только в крайнем случае бросай в атаку. Это моя последняя надежда от воеводских драгун, чтобы в спину не ударили. – Роман Тимофеевич полуобернулся к Ибрагиму, повелел: – Взбуди сына боярского капитана Тишку Бороноволокова, вели ему пушки изготовить и быть при них. Говорил мне, будто умеет сноровисто из тех пушек палить. Вот нынче и поглядим, каков этот капитан в деле окажется.
Капитан Тимофей Бороноволоков, сын боярский из Воронежа, доброй волей примкнул к войску Романа Тимофеевича, оставив службу в московском стрелецком полку у князя Борятинского по той причине, что по вине воеводы в свое время родитель капитана был казнен на Москве якобы за участие и подстрекательство стрельцов к бунту.
Тормошить долго стрельцов и казаков не пришлось – едва услышали команду сотника, враз были на ногах, оседлали коней и без гомона, пока над речной поймой клубился густой предрассветный туман, вышли из городка и отошли к опушке леса на взлобке, примерно в полуверсте от реки Урень вверх по течению. Приказав стрельцам и казакам укрыться в лесу, сам сотник спешился вместе с верными товарищами Еремеем Потаповым да Григорием Сухановым, который после известия о казни Никиты Кузнецова, казалось, и вовсе перестал разговаривать и отвечал на все вопросы, обращенные к нему, одним-двумя словами. Зато в сабельных сечах его рыжеволосая голова всегда мелькала в первых рядах дерущихся. На все уговоры Михаила Хомутова поберечь себя и не зарываться очертя голову отвечал с некоторой долей раздражения:
– Мне бы до самого воеводы дорубиться! Уж тогда бы… – и вновь умолкал, только крутые желваки ходили на скулах.
– Тот воевода не сунется в сабельную рубку, как простой драгун. Да и не стоит он того, чтобы сиротить четверых детишек, – напоминал другу Михаил Хомутов. – Каково им будет без родителя? Сын Ивашка куда ни шло – мужик будет, а три девчушки-сиротки кому будут нужны?