Ехавший впереди князь Трофим живо полуобернулся в седле, громко возразил:
– В двух верстах, или чуток побольше, впереди есть постоялый двор с ямской станцией. Там и переночуем преспокойно. Я по этому тракту еду не первый раз, и хозяин постоялого двора мне хорошо знаком – приветлив и плату берет умеренную.
Михаил думал недолго и вынужден был согласиться с драгунским ротмистром.
– Придется заночевать там, – и добавил, поясняя свои сомнения: – По нынешней смуте и среди держателей постоялых дворов полно разбойников, связанных словом с лесной братией. Не раз слышать доводилось, что они оповещали своих сотоварищей, что пожаловали богатые проезжие, те сватаживались и кучей делали набег либо на сам двор, либо дождавшись, когда путешественники выедут из него и углубятся в лес. Не хотелось бы и мне попасть на глаза подобной братии и биться с ватагой в несколько десятков разбойников! Великое чудо будет, если мы беспомешно доберемся до дома! – До какого дома имел в виду Михаил, он не стал вдаваться в подробности.
– За хозяина этого постоялого двора, сотник, я готов поручиться головой. Мне Демьян Курицын знаком не первый год. Да и забор у него почти в две сажени вокруг, враз не перелезешь! Ну, так что, в лес под кусты или в избу под крышу и к теплой печке? – Этот вопрос князь Трофим задал уже княжне Лукерье с улыбкой на губах, тем самым как бы показывая презрение и потешаясь над пустыми опасениями стрелецкого сотника, которому страхи кажутся за каждым лесным пнем.
– Так и быть, поспешим под теплую крышу, – ответила княжна Лукерья, и первая тронула коня пятками, постепенно ускоряя его шаг, а потом вся четверка всадников, подгоняемая редкими каплями начинающегося дождя, поскакала по тракту, стараясь достичь постоялого двора раньше, чем на их головы обрушатся холодные потоки.
Лес неожиданно оборвался, тракт вышел на просторную поляну, где справа, в сотне шагов, видны были тесовые крыши нескольких изб, обнесенных действительно очень высоким забором. От тракта к постоялому двору вела дорога, упиравшаяся в тесовые ворота с навесом над ними, а под навесом висел фонарь, который в ночь хозяин приказывал дворнику зажигать для ориентира запоздалому путнику. Слева от тракта алыми сполохами заходящего солнца отсвечивало довольно большое озеро, поросшее по берегам камышом, и порывистый ветер гнал по озеру пока что легкую, полусонную волну, раскачивая тяжелые коричневые стволы отцветшего камыша.
– О-о, князь Трофим! Какая радость мне, старому лесному лешаку, видеть тебя сызнова! Какими ветрами? – Так восторженно встретил гостей дородный пожилой, с облысевшей головой, зато со знатной серо-белой бородой хозяин постоялого двора, когда привратник на их стук колотушкой впустил на внутреннее подворье и провел в просторную избу с горницей и кухней. В горнице для кормления проезжих стояли два дубовых, чисто выскобленных стола, лавки у стен, а в правом углу – иконостас и зажженная лампадка.
– Ратными ветрами, Демьян, ратными ветрами! Другие ветра ныне нам в спину и не дуют! Принимай гостей, люби и жалуй моих попутчиков. Это княжна Лукерья со своей девицей, а это служивый человек, сотник Михаил, прозвища его не знаю, не сказывал он… – Князь Трофим с усмешкой посмотрел на Михаила Хомутова, как бы предлагая ему самому назвать свое прозвище.
– Сотник Михаил Аристов, – назвался Михаил, вспомнив одного из стрелецких командиров, бывших с ним в Самаре. – «Ежели ротмистру ведомы имена стрелецких сотников, вставших на сторону атамана Разина, то имени сотника Аристова там нет», – догадался схитрить Михаил Хомутов.
– Ты, Демьян, подыщи подходящее место для дам, да такое, чтобы без твоих воинственных клопов, – пошутил князь Трофим. – Ну а мы с сотником… Аристовым уляжемся где ни попало, мы люди не гордые, привыкшие к ратным станам и в поле, и в лесу.
– Ах, князь, князь! – Старый Демьян умиленно сложил руки на просторной груди, украшенной красиво расшитой холщовой рубашкой. – И для тебя, и для сотника сыщутся отдельные комнаты, чтобы не храпели вы друг дружке в ухо! Народу ныне на постоялом дворе почти никого, не считая трех прогонных ямщиков. Так они в своей избенке ночуют, туда им и харч повариха носит. А вас я накормлю здесь, и скатерку расшитую велю застелить!
Княжна Лукерья насторожилась, было, когда князь Трофим вроде бы запнулся, называя прозвище Михаила – «Аристовым», но сочла это от того, что оно ему было еще непривычным, потому с некоторой долей умиления смотрела на хозяина постоялого двора, радуясь, что сильный дождь, разыгравшийся за окнами, их не намочит и не остудит.
– Что пожелаете на ужин, княжна? – с поклоном в пояс спросил Демьян. – Ежели устали с дороги и хотите поскорее лечь отдыхать, у меня есть готовая жареная утка, есть отварная рыба – щука из нашего озера, есть соленые грибочки, оладьи со сметаной, – старательно перечислял хозяин, расточая перед женщинами добродушные улыбки и поклоны.
– Неси все, Демьян, и накрывай на стол: с дальней дороги мы и волка копченого съедим за милую душу! А поначалу налей нам в ушат теплой воды умыться и вымыть руки.
Когда князь Трофим умывался в углу горницы, Михаил тихонько шепнул жене:
– Луша, будьте с Дуняшей осторожны в словах. Что-то не нравится мне этот говорливый шустрый князь. И с хозяином чересчур на дружеской ноге.
– Хорошо, Михась, я и Дуняшу предупрежу, чтобы была осторожнее в речах о нашей прошлой жизни.
Горячий ужин ели с завидным аппетитом, под восхищенным взглядом Демьяна, будто большей радости у него в жизни и не было, как наблюдать за гостями и за тем, насколько быстро исчезает пища со стола.
– Благодарствуем, хозяин, за хлеб-соль. Прими и от нас плату за корм и кров, – сказала княжна Лукерья и положила на стол, не считая, не менее двадцати серебряных новгородок[29], отчего Демьян даже ладонями всплеснул. Князь Трофим, возвращая монетки княжне, заявил, что за ужин он уплатит сам.
– Вольному воля, спасенному рай, князь Трофим, – с усмешкой сказала княжна, пожала плечами, убрала копейки, потом спросила: – Где нам головы приклонить, Демьян? За день в седлах устали так, что земля под ногами колышется, словно по зыбкому болоту бредем…
– Сей же час, сей же час, – заторопился хозяин двора, заглянул на кухню, где стряпуха гремела использованной посудой, позвал: – Фекла, слышь-ка, подь сюда!
В горнице, с бесчисленными поклонами, в черном платке поверх седых волос, появилась сухонькая проворная стряпуха с худым, с бородавками на скулах лицом. Светло-голубые глаза женщины с восхищением глядели на княжну, на пышущую здоровьем Дуняшу, она еще раз поклонилась им обеим сразу.
– Фекла, голубушка моя старенькая, сведи дам в их домик, что у колодца! – распорядился хозяин постоялого двора и пояснил: – Там у нас специально три небольших горницы для проезжающих дам. – Заметил беспокойство, промелькнувшее на лице сотника, поспешил успокоить. – Не извольте тревожиться! Ставни и двери надежные, закрываются изнутри.
Горница, куда княжну и Дуняшу привела сухонькая Фекла, была небольшой, с двумя кроватями, застеленными чистыми самоткаными покрывалами, с горкой пуховых подушек, с одним оконцем, ставни которого запирались длинным кованым шкворнем, вставляемым в отверстие сквозь бревенчатую стену дома.
– Нужник, барыни, за углом дома, по настилу из досок, – прощаясь, сообщила старушка, прикрывая рот беленьким платком – стеснялась своей беззубости, поясно откланялась и оставила горницу.
Осмотрев дверные запоры, княжна Лукерья осталась ими довольна – никаким способом снаружи массивного крючка не снять, положила на стол пистолеты, саблю, кинжал сунула под подушку, стала готовиться ко сну.
– Я выйду до ветру, – стесняясь, сказала Дуняша, – а то ночью и вовсе боязно будет.
– Иди, – со смехом отозвалась княжна, – да стерегись, чтобы ямщики тебя не похитили! Те ямщики, должно, старые, бородатые и дикие, аки лешие из чащобы! Бр-р, страхолюды!
– Ой, княжна Луша, не стращайте! Мне и так боязно, кабы не нужда в ночь…
– Иди, иди, подружка! В лесу не боялась одна сидеть, а на подворье страх тебя сковал по рукам и ногам.
– В лесу звери, да и только! Их можно отпугнуть горящей веткой из костра. А человека только оружием можно отбить, – вздохнула Дуняша, оставила горницу, сенцами вышла на крылечко и по толстым доскам настила пошла за угол, где стоял нужник. И едва прикрыла за собой дощатую дверь, как до ее слуха долетели приглушенные голоса – так разговаривают люди, когда остерегаются быть кем-то услышанными: глухо, прикрывая рот ладонями по сторонам. Дуняша затаилась, подумав, что это и в самом деле дикие видом ямщики подкрались, чтобы ухватить ее и затащить в ямскую избу, всем троим на потеху. Успела подумать: «Надо было у княжны пистоль попросить, бабахнула бы через дверь для острастки».
– Слушай, Демьян! Пока сотник укладывается спать, сделай, что повелеваю тебе «государевым словом и делом», – негромко сказал один из мужчин, и Дуняша едва не вскрикнула, узнав голос князя Квашнина. Объявить «государево слово и дело» значило очень многое, и девица замерла, прикрыв рот ладонью.
– Повелевай, князь Трофим! Повелевай, сделаю все, что надо великому государю и царю Алексею Михайловичу! – отозвался хозяин постоялого двора.
– Пошли своего полового, мальчишку Луку, не мешкая, к пронскому воеводе с известием, что мною опознан по сыскной сказке от синбирского воеводы князя Милославского один из сих командиров стрелецкий сотник Мишка Хомутов. По неведомой мне пока что причине он едет на Москву вместе с княжной Мышецкой, о которой было известно у воеводы Борятинского, что она без спроса и оповещения сама или чужой волей того же воровского сотника Хомутова вывезена из Уреньского городка. Так пронский воевода пусть спешно шлет в угон за мной по тракту с десяток крепких и хорошо оружных ярыжек мне в подмогу. Знать надобно, не с прелестными ли письмами от Разина едет на Москву тот воровской сотник? И не в сговоре ли с разинцами кто-нибудь в стольном городе? Луку ушли тайно, пеши, ворот не открывай, чтобы сотник не насторожился и не сошел в лес – ищи тогда его там, как осетра в море! К утру Лука будет в Пронске, к вечеру на тракте жду воеводских ярыжек. Ступай, а я вернусь в горницу, как бы Мишка не обеспокоился моим долгим отсутствием. Сказал ему, что выйду по нужде да проверить, задал ли ты коням овса вдоволь.