ела-а! – удивленно проговорил Михаил. – Бережливо снаряжался в дорогу князь Трофим! Слава Господу, не пришлось рубиться с ним на саблях – такую рубаху из стальных колец и пуля, ежели не в упор, не прошибет! Годится и мне на воровских дорогах, надобно снять! – И тут же не спеша раздел драгунского ротмистра по пояс, снял кольчугу. Пока тело не остыло окончательно, одел князя в архалук, а кафтан надевать не стал.
«Далее мне ехать в драгунском наряде и с этой подорожной! – твердо решил Михаил. – Тем паче, что князь Трофим сам сказывал, что по дороге на Москву он к воеводам в хоромы не заглядывал, а на постоялых дворах и подорожную не честь показывать!»
Михаил проворно, с кафтаном и кольчугой в руках вбежал в шалаш – дождь разошелся нешуточный, грозил лить долго, и это изрядно беспокоило Михаила.
– Дороги раскиснут, тяжело коням будет идти, – сокрушался он, поглядывая на княжну Лукерью и Дуняшу, которые, словно голубки под карнизом, тесно прижавшись, сидели под одним рядном. Михаил скинул свой теплый стрелецкий кафтан, укутал женщин, а на себя поверх своего камзола надел поначалу остывшую кольчугу, а потом и драгунский кафтан – чуть великоват, зато свободно будет рукам.
Княжна Лукерья без лишних объяснений поняла, что Михаил сделал такое переодевание не без пользы для них – теперь они не беглые из-под надзора воеводы Борятинского, и Михаил не стрелецкий сотник из войска Степана Разина, а гонец на государевой службе, едет с пакетом в Москву и заодно сопровождает дочь покойного воеводы Данилы Мышецкого.
Пока не совсем стемнело, хорошо поели, и Михаил почти в приказном тоне сказал:
– Вы ложитесь с Дуняшей, поспите, а я постерегу вас. Худо-бедно, а я все же поспал часа четыре, не меньше, вы же и глаз не сомкнули. Поутру, если дождь утихнет, похороним князя Трофима и отправимся далее, – он из проема шалаша посмотрел на серое в тучах небо – никакого намека, что закатное солнышко хоть на часок покажет свое умытое дождями личико.
– И то верно, – тут же согласилась княжна Лукерья, которая была изрядно потрясена происшедшим – смерть князя Трофима от ее же руки, потом переживание за отъехавшего к Демьяну мужа. – Хотя и напуганы мы, да в том нашей вины нет – не мы к нему, а он к нам кинулся с обнаженной саблей! Ложись, Дуняша, я тебя прикрою рядном и краем кафтана. И сама сбоку умещусь. Поутру Михась нас поднимет, и все будет хорошо, все будет спокойно…
Женщины, сознавая, что они под надежной охраной, недолго умащивались на сухом травяном ложе, покрытом рядном, обе вскоре уснули, Михаил, сцепив руки на коленях, сел неподалеку от входа так, чтобы косые потоки дождя не могли намочить ноги. Свою адамашку и саблю князя Трофима – добротная сталь, Михаил знал толк в оружии – разместил рядом, пять пистолетов Луши, два своих и пару князя Квашнина, все с затравкой под курками, только взвести их – и можно стрелять.
«Оружия и припасов у меня вдоволь, не хотелось бы их пускать в дело, куда приятнее ехать в безопасности. Только времена теперь на Руси смутные, весь народ вздыбился, словно конь, которому невмоготу стало тащить непомерно нагруженный воз! Кто пошел за атаманом Разиным себе волю из-под бояр-лиходеев добывать, а иные в дикий разбой ударились, благо воеводам не до мелких воровских шаек. Этим лихим разбойничкам, как и волку, – лес не в диво, зима за обычай, их сорочий стрекот не испугает, только сигнал подаст, что рыбешка плывет по проезжей дорожке…»
Михаил сидел, чутко слушал темную ночь – за шалашом фыркали мокрые кони, дождь хлестал по уцелевшим листьям деревьев, по веткам, бился о покрытие шалаша, но толстый камышовый слой сгонял падающие капли на землю, не пропуская воду внутрь. Поодаль, в тридцати саженях, Ока притихла, покрытая рябью чаще, чем решето дырочками.
«Славно, земля в зиму насыщается не одной людской кровью после сражений, но и божьей влагой – дождем. Озимым это на пользу, крестьянину в радость, – подумал Михаил и тут же опечалился – его стрелецкий надел под Самарой второй год в запустении остается, некому землю пахать-обихаживать. – Аннушку, мою самарскую русалочку, зверь воевода Алфимов сгубил, детишек не осталось… Слава тебе, Господи, что послал ты мне другую женку, княжну Лукерью, и у нас будет сын-наследник! Знаю, разного мы поля ягодки, не на равных полочках-сословиях разложены тобою, Господи! Но не без твоей же воли наши житейские тропки сошлись! Так сделай, Господи, молю тебя, так, чтобы родился наш ребеночек здоровеньким, а мы с Лушей нашли счастье и взрастили бы дитятко вместе, как заботливые родители… Отведи, Господи, от нас всякое злое наваждение, злую руку и злоехидный промысел!» – Михаил молил Бога, сознавая, что и от их с Лушей старания и умения тоже зависит так многое.
За этими грустными размышлениями Михаил не приметил, когда именно утих дождь, перешел в морось, а потом и вовсе перестал лить. Крикнула неподалеку, встрепенувшись, на ветке ворона, нырнула, как опытный пловец с моста, вниз головой, расправила черные крылья и плавно слетела к реке в надежде сыскать себе там поутру что-нибудь на завтрак.
От реки поднялся легкий туман, но ветром его вскоре согнало, а сквозь раздернутые облака с востока хлынули розовые лучи утреннего солнца.
– Кажется, непогода прошла, надо браться за дело. Луша и Дуня пусть еще спят, я сам управлюсь! – Михаил взял адамашку, топорик – лопаты под рукой не было – и отправился на опушку к кустам, чтобы вырыть могилу и похоронить убитого князя Трофима. Замаскировав место захоронения срезанным в стороне дерном, критически оглядел скрытую могилу и, довольный, сам себя похвалил:
– Теперь никакой сыск не отыщет тело князя, и где именно он погиб, останется в полном неведении, а для меня безопаснее будет!
Княжна Лукерья и Дуняша проснулись часа через два после того, как Михаил успел в мягком грунте берегового откоса вырыть могилу в аршин глубиной и в ней захоронить тело драгунского ротмистра. Отмыв в реке испачканные песком и землей руки, с трудом разжег костер, чтобы согреть кипяток – сырую воду пить опасались по той причине, что по реке не так уж редко попадались прибитые к берегу человеческие тела.
– Миха-ась, – ласково окликнула сотника княжна Лукерья, на четвереньках выползая из шалаша. – Почему не взбудил нас? Теперь весь день будешь ехать, не выспавшись… Еще свалишься с коня на дорогу, а мы с Дуней и не заметим, будешь спать на обочине, пока мужики ненароком не наедут и не подберут!
– Ой, что вы, княжна Луша! – простодушно воскликнула Дуняша, вылезая следом из теплого укрытия. – Нешто можно не заметить, как тяжелый Миша брякнется о землю?
Михаил посмеялся, поблагодарил девицу за заботу.
– Вам тоже роздых нужен, – с улыбкой наблюдал, как княжна старательно выбирает из волос травяные былинки. – Идите к реке умываться, а я жареную говядину порежу на кусочки да хлеб достану.
Трапезничали не спеша, с опаской поглядывали на небо – не наползла бы еще серая водяная туча, так не хотелось трогать в дорогу под проливным дождем, но и сидеть здесь, в шалаше, не резон: впереди зима, со дня на день может и снег на голову повалить! И то счастье, что до сей поры довольно тепло, грязь на дорогах не скована заморозками.
– Михась, а что в воеводском письме писано? – вспомнила княжна Лукерья. – Прочтем, а ну как воеводишко что про меня уведомляет великого государя? Так надо заранее к спросу приготовиться! – и серо-синие глаза потемнели от гнева: столько выпало горя на ее долю, а, похоже, и дома не ждать ей покоя от воеводского да церковного сыска! В самую пору уйти в лес навсегда и жить там с волками!
– Ты права, Лушенька! Я сей миг вскрою пакет! – Михаил достал из кармана депешу, подержал сургучом вниз над теплым воздухом костра, потом кинжалом осторожно срезал печать – в пакете было три плотных листа бумаги, исписанных разборчивым почерком воеводского дьяка. Но один лист был писан явно другой рукой, Михаил пробежал глазами первые строки и тихонько присвистнул.
– Вона-а что! Это извет князя Милославского в Разбойный приказ о тебе, Лушенька! А все писано со слов подлого воеводского пса Афоньки! Та-ак, читаю: «…еще сказывал тот Афонька, что показанная княжна Лукерья Мышецкая своей волей прилепилась к воровскому атаману Стеньке Разину в бытность вора Стеньки еще в Астрахани, шла с тем вором без принуждения до Самары, которую тамошние пущие завотчики с Игнашкой Говорухиным, да с изменщиками стрелецкими командирами Мишкой Хомутовым, Никиткой Кузнецовым, Ивашкой Балакой и иными Самару ворам здали и самарского воеводу Ивана Алфимова посадили в воду…» – Вот так, Лушенька, оглашены мы князем Иваном Богдановичем перед Разбойным приказом, да не скоро этот извет дойдет до Москвы! – Михаил скомкал лист и бросил его в огонь костра. – Надо же! И как это Афоньке удалось сбежать в ту пору из воеводского дома в Самаре! Ведь мы тот дом офрунтили со всех сторон! Должно, в подполье за бочками изверг поганый отсиделся, вот его и не нашли тогда! Хитер лис оказался! Живуч. Никитушку, нашего друга, погубил своим опознанием!
– Не он один видел нас в Самаре, – со вздохом проговорила княжна Лукерья. – Вся Самара о наших делах наслышана, приступят воеводские каты к допросам, так многие скажут и о тебе, и обо мне. Да и про других наших сотоварищах.
– Твоя правда, Лушенька. Да не будем прежде срока умирать! Живой человек не без места на земле, а мы живы и складывать руки не собираемся! Теперь позрим, нет ли и в донесении воеводы Борятинского про нас какого-нибудь скверного упоминания? Ну-ка, о чем пишет князюшка Юрий Никитич? Пишет в приказ Казанского дворца на имя царя Алексея Михайловича так: «После уреньского, государь, бою отошел я, холоп твой, в Тагаев. И ноября в пятый день ведомо мне, государь, учинилось, что воры донские казаки Ромашко да Мурзакайка…»
– Жив наш побратим Ромашка Тимофеев, жив! – не удержалась и захлопала в ладоши княжна Лукерья. – Слышь, Дуняша, может, и твой Данилушка жив-здоров!
На ее восклицание Дуняша лишь молитвенно сложила руки на груди и протяжно вздохнула.