– Верно, жив остался ваш походный атаман Роман после Уреньского побоища… Похоже, от Степана Тимофеевича подмога с Дона подоспела! Про казака Мурзакайку мне допрежь сего не доводилось слышать. Это очень хорошо!
– Читай, Михась, далее! – поторопила княжна Лукерья, крепко обняла за плечи тихую Дуняшу.
– Хорошо, читаю дальше, писано так: «…донские казаки Ромашко да Мурзакайка с саратовскими и с самарскими и с черты, с корсунскими, и с тальскими, и с саранскими, и с пензенскими, и с алаторскими, и с курмышскими, и с уездными тех городов со всеми, собралось их, воров, с пятнадцать тысяч, и стояли у Барыша реки в Кандарате». Надо же! – прервал сам себя Михаил и головой качнул от удивления. – У походного атамана собралось такое же по числу воинство, какое было у Степана Тимофеевича под Синбирском!
– Видишь, Михась, и ваши стрельцы-самаряне упомянуты средь первых! Знать, многие тако же целыми вышли из той баталии.
– Так и есть, Лушенька! Может, и Данилушка ушел с ними, не печалься заранее, Дуня. Слушайте далее. Должно, о сильном сражении извещает воевода царя Алексея Михайловича, по пустому делу не слал бы нарочного, да еще не простого драгуна, а князя Квашнина! «И ноября ж, в шестой день из Тагаева на тех воров я пошел и пришел к Барышу реке в Усть-Уреньскую слободу. И в Усть-Уреньской слободе с ертаулом[32] был у меня бой, и на том бою донского казака Мурзакайка ранили. А завотчика попа боярина и князя Ивана Алексеевича Воротынского Арзамасского уезду села Микитина, и иных казаков живых взяли и, распрося, велел их казнить смертью. И из слободы их, воров, вон выбили…»
– Господи, опять ратное поражение, – со стоном выговорила княжна Лукерья, и на глаза навернулись горькие слезы. – Такую ратную силу сломал клятый воевода!
– У Романа Тимофеевича, видно, мало обученных стрельцов да казаков. А простолюдины из пахотных да слободских в сабельном бою малостойкие. Жаль донского казака Мурзакайку, но, видно, не сумел воевода ухватить его, иначе отписал бы царю, что и его показнил. – И Михаил снова начал читать роковое, похоже, донесение:
«И наутрея, ноября же в двенадцатый день, поставя обоз, через Барыш реку зделав три моста, и через мосты перебрался с полками и с обозом. А они, воры, стояли за Кандараткою рекою под слободою, убрався с полками конные и пешие и поставя обоз, а с ними двенадцать пушек. И пошел, разобрався с своими полками и обозом. А под тем селом переправа речка Кондаратка, и без мосту на той переправе перебратца никакими мерами было не мочно ж. И стояли полки с полками с утра до обеда меньше полверсты. И изжидал того, чтоб они перебрались за переправу ко мне, а они за переправу ко мне не пошли…» – Михаил опустил донесение воеводы на колени, выговорил с трудом, словно не читал, а сам сызнова был участником этого напряженного сражения. – Похоже, что баталия повторится, как и под Уреньской слободой, только здесь речка не Урень, а неведомая мне Кандаратка. – «И разъездя я, и рассмотря места, велел пешим полкам и приказом с обозом со всем и с пушками на них наступать, а мы, наметав сенами речку Кандаратку, перебрались. А у них у речки пехота была приведена, и бой был великий, и стрельба пушечная и мушкетная и беспрестанная, а я со всеми полками конными на их конные полки наступал. И учинился бой великий, я, государь, тех воров побил и обоз взял да одиннадцать пушек, а друганатцатую затинную пищаль у них разорвало, да двадцать четыре знамени…»
– Боже мой, – княжна Лукерья, а вслед за ней и потрясенная этим тяжким известием Дуняша торопливо трижды перекрестились. – Неужто конец там настал? Чти скорее, Михась! Моченьки нет слушать похвальбу воеводскую… Неужто изловил наших побратимов?
– Сей миг… узнаем. Коль изловил, то непременно отпишет об этом царю. – Михаил с усилием поднял руки с донесением ближе к лицу. – «И разбил всех врознь, и побежали разными дорогами, и секли их, воров, конные и пешие, так что на поле и в обозе и в улицах в трупах нельзя было конному проехать, и пролилось крови столько, как от дождя большие ручьи протекли…»
Рядом не сдержалась и зарыдала Дуняша, уткнув лицо в ладони. Княжна Лукерья, не смахивая со смуглых щек слезы, вздрагивающей рукой гладила плечи и спину служанки, не находя слов, которыми можно было утешить девушку.
Михаил с трудом сглотнул колючий ком в горле, на скулах взбугрились тугие желваки.
– Упился кровью князь Борятинский… Мужицкой кровью упился досыта! Нелюдь, сущий нелюдь, и за это ему воздастся. Дочитаю, тут уже малость писанного осталось. – «А языков живых взято разных городов и уездов триста двадцать три человека, и приведчи ко кресту, отпустил, а завотчиков из тех людей велел посечь…». – Михаил пробежал глазами остатки донесения молча, потом коротко пересказал: – Пишет воевода, что окрестные города, в том числе и Алатырь, принесли царю челобитную, а от Синбирска по засечной черте до реки Суры смирно…
Минуту-другую сидели молча, переживая только что узнанную тяжелую весть. Михаил сложил донесение, упрятал в пакет, потом снова разогрел печать и прикрепил ее на прежнее место.
– Вот так, будто и не было вынуто… Можно бы и в костер кинуть, да в дороге к Москве нам еще сгодится. И перво-наперво в Рязани, – решил сотник. – Может, и вправду взять у тамошнего воеводы крытый возок да в нем и ехать? – поймал удивленный взгляд княжны Лукерьи, пояснил: – И в самом деле, начинаются осенние затяжные дожди и холода, тревожно мне за вас и за маленького Никитушку – не простыли бы на ветру.
Дуняша первая молчаливым кивком головы согласилась с таким предложением. Видно было, что непривычная езда верхом изрядно утомляет ее. Вслед за Дуняшей согласилась и княжна.
– Хорошо, Михась. Думаю, рязанский воевода не будет особенно докучать нам своими расспросами. Попаримся в бане – и далее в дорогу. Ну а теперь, коль пригрело солнышко, едем. Утихла боль в сердце, нет наших побратимов упомянутыми среди погибших, стало быть, живы. А побрали пленными, должно, пахотных да посадских…
– Должно так, Лушенька, – согласился с женой Михаил. Он присыпал костер землей, привел коней, приторочил приседельные сумки с провиантом, помог женщинам подняться в седла.
Покидая поляну с шалашом лесорубов, в последний раз оглянулись на кусты ракитника, под которыми закопан был недавний попутчик князь Трофим.
«Прости, Господь, мою, вернее, Лушину невольную провинность! Кабы не ее выстрел, теперь в земле, а может быть, и на земле, неприбранным лежал бы я… А воронье уже слеталось бы клевать мои очи. Рано мне, Господи, покидать белый свет. Мне надобно женушку в сохранности довезти до дома, да сыночка Никитушку попестовать… чтобы родительские руки запомнил… А. там, Господи, твоя воля!»
Глава 5. Тяжкий путь к дому
1
Рязанский воевода князь Афанасий Иванович Шеховской, после обычных в таких случаях расспросов гонца к великому государю и царю Алексею Михайловичу, любезно принял в своем доме дочь горько-памятного воеводы Данилы Мышецкого, повелел протопить для них баню отмыться и отогреться с холодной дороги, дал свежее белье, накормил сытным ужином и предоставил чистенькую светелку для спокойного сна. Поутру воевода проводил гостей на резное из липы крыльцо двухэтажного дома, в котором проживал один, без семьи, из опасения смуты, указал пухленьким пальчиком на элегантный мягкий крытый возок, запряженный парой сытых каурых жеребцов.
– Вы уж извините, не взыщите с меня строго, княжна Лукерья, – с трудом поклонился воевода своей очаровательной гостье. – Возок дарю вам в память о вашем батюшке, с которым был хорошо знаком, но с лошадьми у меня трудновато, а посему двух ваших коней под седлами я оставлю у себя. А то по тяжкой поре и своего гонца куда ни то по великой надобности послать будет не на чем.
– Ну что вы, добрейший князь Афанасий Иванович! Как можно на это обижаться! Такой чудесный возок! Умаялись в седле, а нынче поеду по-царски! Будете в Москве, князь, навестите меня у тетушки Просковии. Буду рада добром отплатить за добро.
Раскланялись еще раз, и княжна Лукерья по выскобленным до желтизны ступенькам крыльца сошла на песком усыпанную дорожку к выкрашенному в голубой цвет возку, в котором сидела уже сиявшая от радости Дуняша. Михаил был на своем коне, а конь князя Трофима был привязан длинным поводком к возку. За кучера до Коломны князь Шеховской посылал своего холопа, а от Коломны до Москвы надо было нанимать кого-нибудь из тамошних ямщиков, кому дорога до столицы была хорошо ведома.
– Яшка, сын собачий! – крикнул с крыльца воевода Афанасий Иванович молоденькому безусому холопу в ношеном голубого цвета кафтане, явно с чужого плеча, потому как рукава из-за лишней длины были дважды подвернуты. Яшка лихо взметнулся на высокие козлы, разобрал вожжи и был готов ехать. – Яшка, вези княжну бережно, а будет, кто провинится, бей его, князь Трофим, батогом нещадно, – добавил воевода, адресуясь теперь уже к Михаилу. С непривычки сотник даже вздрогнул, хотел было оглянуться, не вправду ли за спиной объявился вдруг им похороненный князь Квашнин.
– Думаю, что не потребуется сечь его. Сдается мне, сей парень Яшка сноровист, возка не опрокинет в канаву. Прощайте, князь, и да бережет вас Бог!
До Коломны сто с лишним верст проехали спокойно, останавливаясь на ночлег в селах, и всякий раз княжна Лукерья просилась на постой к местному священнику – безопаснее, нежели на постоялых дворах ночевать невесть с какими шатучими людишками, да и горницы у священников несравненно чище. Михаил, как правило, ночевал в возке, отведя коней в подворье под навес и задав им хорошую мерку овса.
В Коломну въехали пополудни, когда с неба сыпал прохладный моросящий дождь. Не заезжая на городской постоялый двор, Михаил сделал знак Яшке остановить возок возле высоких ворот у двухэтажного дома – окон первого этажа не разглядеть с земли, но с коня сотник успел заметить, как чье-то бородатое сухощавое и морщинистое лицо выглянуло сквозь стекло, с любопытством разглядывая всадника у своего дома. Михаил протянул парню десятка два серебряных копеек-новгородок, как их называли в Москве, и сказал: