Старый сотник покашлял, огляделся, словно видел себя сызнова в темном подвале замка, одного, с десятком пороховых бочек, средняя из которых уже им вскрыта и смотрит на мир страшным темно-зернистым круглым оком – оком погибельного огненного смерча и разрушения.
– По гулу пушек я скоро догадался, что литовцы пошли на приступ крепости, однако пушки палили недолго, потому как неприятель ворвался в город большой изменой, зачинщиком среди которых был подьячий Сенька со товарищами Ивашкой Чешихой и Антошкой по прозвищу Повар, о которых я прознал гораздо позже. А тогда учуял, как кто-то бежит по каменным ступенькам в подвал. Решил – пришел роковой час мой, воеводы князя Данилы и врагов. Только было перекрестился, про себя молвил: «Во имя Господа, великого государя и отечества!» – как в подвал вбежал рейтарский офицер, увидел меня с факелом, который я снял уже со стены, вскинул пистоль и пальнул в меня. Мыслил, думаю, убить до смерти, но прострелил левую ногу. Я упал, рейтар загасил факел в ящике с песком, тут прибежали другие рейтары, лопочут не по-нашенски, меня выволокли во двор замка, а там, повязанный, в одной рубахе, без кафтана, стоял уже воевода и князь Данила. Кто-то из стрельцов перевязал мне ногу, а иначе я истек бы кровью, положили в телегу и отвезли в просторный дом, где таких же покалеченных в сражении лежало не менее полста человек. Лечили нас скверно, потому и хромота осталась пожизненно. Через месяц нас вывезли из Вильны, в сопровождении безоружных стрельцов отпустили в Россию. – Семен Хомутов погладил порченое колено, поморщился, глянул на притихшую княжну Лукерью, добавил неохотно: – Плели недруги на князя Данилу всякую нелепицу, будто он рубил людишек на куски и теми кусками стрелял из пушек, да будто беременных женок за ребра подвешивал и тако они будто бы рожали, да великий государь и царь Алексей Михайлович тем наговорам не дал никакой веры, потому как князь Данила даже головы не склонил в поклоне перед королем Яном-Казимиром и не захотел принять из рук врага никакой милости…
Княжна Лукерья горестно вздохнула, тихо сказала:
– Я знаю, что по просьбе моего батюшки его убил княжеский повар… Даже смерть князь Данила не захотел принимать от руки католика-врага… А меня, сироту, моя тетушка Просковья поторопилась пристроить в женский монастырь после скорой смерти и матушки Анны Кирилловны… Ну, да об этом вам мой супруг Михась, как я ласково зову его, порасскажет. И о себе, и обо мне, потому как наши судьбы-тропинки долго вились по земле поначалу каждая в особицу, хотя и близко друг от друга, а потом пошли след в след, – и с ласковой улыбкой обратилась к Семену Хомутову: – Можно, я сниму этот дорожный наряд и оденусь в платье – устала за дорогу.
Хозяин дома живо подхватился, прошел по горнице в соседнюю спальную комнату, пригласил княжну.
– Вот, дорогая княжна, занимай светелку. Здесь моя супруга жила, да уже минуло три года, как схоронил ее, голубушку, овдовел на старости лет…
– Что же случилось? – подивился Михаил. Не видя тетушки Феклы, он подумал, было, что она в дальнем отъезде, у родной сестры в Серпухове.
– На Масленицу застудилась, голубушка, да в месяц ее и не стало… Сыновья, сам знаешь, оба в стрельцах, где-то под Воронежем супротив донских казаков стоят, чтоб на Москву с южной окраины не двинулись. Вот мы с Авдотьей и кукуем вдвоем. Больше кукую я, говорливый, а она все молчком да молчком. Спрашиваю: «Чего ты все молчишь, Авдотья?» – А она мне в ответ: «Ежели и я затараторю – последний таракан с досады убежит из дома, не в силах терпеть неумолкаемых хозяев». – И засмеялся, добавив: – Вот так, ради сохранения тараканов и позволяю ей молчком по дому двигаться… Переодевайся, княжна Луша, скоро банька будет готова. Вы с Дуней мойтесь первыми, а потом и мы с Мишуткой попаримся.
– Там и поговорим о делах смутных без посторонних ушей, – и Михаил добавил шутливо: – Потому как в бане, кроме лягушек под полатями, никого нет!
– Да, ты прав, милый Михась, – отозвалась из-за полуоткрытой двери княжна Лукерья и выглянула к мужчинам, – потому как скрывать нам есть что, – и тихо добавила, глядя в глаза старому сотнику: – Даже молчунья Авдотья этого знать не должна. Ну как да проговорится где-нибудь ненароком? Слетит с языка коварное словцо? Вслед за неосторожным словом и наши головы полетят под стать грибу-дождевику под горочку!
Семен Хомутов с тревогой глянул на племянника, на княжну Лукерью, потом перекрестился перед иконостасом и сказал:
– Права ты, княжна Луша, негоже пихать то, что само катится! Скажешь, Миша, лишь то, что сочтешь нужным… Во мне утонет, как нечаянно упавшая гирька в глубокой проруби…
Весь остаток дня прошел в неспешной беседе, правда, теперь больше говорил Михаил, рассказывая о своих злоключениях, начиная с первой вести о выходе донских казаков с атаманом Степаном Разиным на Волгу, а потом и в Хвалынское море. И уже затемно, после ужина, досказал о последнем сражении на Урени, о встрече с ротмистром князем Трофимом Квашниным, который опознал в нем объявленного в розыск самарского сотника Хомутова, и о своем счастливом избавлении от погибели благодаря тому, что Дуняша подслушала разговор князя с хозяином постоялого двора, а княжна Лукерья оберегала его сон и… жизнь!
– С его подорожной от воеводы Борятинского, в его мундире драгунского ротмистра я смог счастливо добраться до Коломны, предъявляя документ сторожевым караулам как в Рязани, так и здесь, в Коломне. Мне своим именем сказываться опасно. Знаю, что воевода Милославский отправил в Разбойный приказ сказку для сыска, чтобы повсюду наладили розыск и поимку пущих самарских завотчиков, сотоварищей атамана Разина. И в той отписке сотник Михаил Хомутов по доносу Афоньки, бывшего холопа самарского воеводы Алфимова, стоит не на последнем месте.
– Да-а, Мишутка, густая каша сварилась на Руси-матушке! Такая густая, что никакими половниками ее не промешать – только топором рубить! – Семен повздыхал, глянул в окно – Коломна уже спала, лишь изредка у рогаток городских улиц, на ночь перекрывавших город, перекликались караульные, да вдруг, невесть чем встревоженные, начинали перебрех собаки, пытаясь просунуть головы под тесовые ворота.
– Топоры в руках палачей не бывают без работы. Последние два десятка лет сколько раз поднимался посадский народец супротив боярского притеснения, сам, должно, дядя Семен, хорошо помнишь! В сорок восьмом году – соляной бунт в Москве, через два года – вздыбился город Псков, в шестьдесят втором году – медный бунт, опять же – в Москве! Через три года бунтовали инородцы – мордва, башкирцы и иные. А теперь вот почти половина Руси встала за волю, пожелав изгнать лихих бояр из Москвы, чтобы не мутили разум государю дурными наветами на простой люд, посадских и казаков, беспричинно объявляя последних ворами и разбойниками, не давая на Дон хлеб и огневые припасы для обороны от крымцев.
– Твоя правда, Мишутка! Покудова бояре сверх всякой меры будут примучивать своих холопов да крепостных, будут такие же войны, как ныне. А то и похлеще, до самой Москвы. Не мимо сказывается в народе поговорка: «Нечем платить барину долга – ступай на Волгу!» На той Волге, знамо дело, либо в бурлаки, либо в разбойники. Эх-ма-а. Как же ты мыслишь дальше быть? Ведь и князем Квашниным тебе на Москве объявляться никак невозможно. Сам же сказывал, что у него там сродственники живут. Прознают, повидаться захотят, да лик у тебя не князя Трофима!
– То так, дядя Семен, – согласился Михаил, потер лоб пальцами, прислушиваясь, спит ли княжна Лукерья в своей светелке за стенкой. – Вот у меня голова и идет кругом – как довезти княжну до Москвы, чтобы она там объявилась перед родственниками живой-здоровой. Наверняка ее давно почитают погибшей, а упокойную молитву уже в церкви заказывали. А из Москвы потом сопроводить в родовое поместье близ Калуги. Ведь тем летом ей рожать пора будет! А теперь рассуди сам, дядя Семен – кем я буду при княжне? Сотником Хомутовым, на которого объявлен государев сыск и по которому московские каты тоскуют в темницах? Холопом дворовым? Тогда надобно купчую состряпать – у кого тот холоп был куплен! А ежели вольный человек с городского посада – тогда откуда, с какими бумагами приехал в поместье? Ярыжки быстро докопаются до сути, если только ухватятся за сомнительного человека. Присоветуй, дядя Семен, ты пожил на белом свете, у тебя мудрости в голове больше, чем у нас с Лушей, должен же быть какой-то путь к моему спасению!
– Думать крепко надобно, Мишутка, – согласился Семен, сдвигая к переносью черные кустистые брови, словно это помогало ему в трудную минуту принять правильное решение. – Очень крепко надо думать! И осторожно при этом, чтобы не попасть впросак, подобно несмышленому ягненку, который решил узнать, правда ли, что волки в лесу объявились! И нам тех волков-ярыжек у порога не дело дожидаться. Одно мне уже ясно, Мишутка: сотника Михаила Хомутова на Руси больше быть не должно! – Неожиданно лицо Семена озарила хитро-ласковая улыбка. Он хлопнул себя по крутому лбу ладонью, едва не вскрикнул от радости.
– Что такое, дядя Семен? – оживился Михаил, видя, как огоньком зажглись серые глаза старого сотника. – Неужто какую добрую мыслишку ухватил за хвост?
– Кажется мне, племянничек, что и в самом деле ухватил эту скользкую мыслишку – подобна речному налиму, да не выскользнет, крючок крепко зацепил за пасть! Да у нас с тобой, Мишутка, при коломенском воеводе в дьяках служит мой двоюродный брат Авдей! А у всякого дьяка голова на выдумки куда как горазда! Вот мы к нему и торкнемся в ворота со своей нуждой-бедой!
– Да что же придумает тот коломенский дьяк, дядя Семен? Неужто смекнет состряпать какую-нибудь купчую на меня? – подивился Михаил, но тут же согласился, что в руках дьяков воеводской приказной избы власть великая! Они творят ежели не все, то многое!
– Сделаем так, Миша. Поутру, не мешкая, езжайте с женкой Лушей далее на Москву, как теперь есть, то бишь в драгунском мундире и с его подорожной. Близ Москвы тебе надобно будет на постоялом дворе залечь, как тяжко заболевшему в дороге, а княжна Лукерья явится к своим родичам одна, объявит все, что надобно, погостит у тетушки для приличия, сколько сможет, потом воротится к тебе. Вы вместе приедете в Коломну, а я тем временем либо расшибусь в блин, либо добуду тебе нужные бумаги. Годится так? – Семен Хомутов даже вспотел, то ли от крепкого хмельного меда, который выпил после ужина, то ли от напряженных размышлений, как помочь племяннику устроить спокойную жизнь с этой милой княжной Лушей, дочерью его бывшего воеводы, перед памятью которого он и по сей день, что говорится, снимает шапку, а в годовщину гибели каждый раз заказывает в соборе поминальную молитву.