– Была, – ответил Михаил, с удивлением глянув на лицо сотника, порченное огнем, все в черных точках от пороховых крупинок, будто это лицо сперва намазали тонким слоем светлого меда, а потом посыпали сверху спелыми зернами мака. – Лошади были, коровы, а что?
– А ты часто видел, чтобы сытая скотина ревела и била ногами об ясли?[35] Нут-ка, припомни?
– Да нет, не била. Стоит или спит спокойно, а к чему этот странный твой вопрос, сотник?
– А то, что и мужик сытый не будет лягать ногами ясли и дурным криком реветь на всю Русь! – резковато ответил сотник Панфил, сомкнул жесткие, со шрамами губы и умолк, опасаясь, должно быть, дальше вести «воровской» разговор с незнакомым человеком. Михаил понял его, ласково похлопал левой рукой по его правому колену, доверительно произнес:
– Во-он ты о чем! Ты прав, Панфил, как сам Господь. Вот мне думается теперь, что после усмирения великого бунта наш государь и бояре что-то должны сделать, чтобы жизнь крестьянина, посадского, ремесленного человека хоть малость облегчилась, иначе… – и умолк, давая понять сотнику, что он опасается еще не одной такой войны на Руси.
– Дай-то Бог, чтоб утишили свое притеснение многие ненасытные бояре, чтоб так и было, как ты сказал о государе… Ого, ротмистр, по дорожным приметам впереди на холме, верстах в пяти, постоялый двор должен показаться. Там сделаем привал, отдохнем.
– Отменно, я уже изрядно проголодался, – весело откликнулся Михаил. – Обед за мной, сотник, я угощаю, чем хозяин сможет нас потчевать в своем заведении!
Сойдясь близко с сотником Панфилом, Михаил на каждом постоялом дворе угощал его обедом или ужином, а в последний день перехода к Москве стал делать вид, что ему нездоровится, ссылался на то, что приходилось почти три дня скакать верхом под холодным дождем и на ветру, вот, даже кашель открылся…
На последней стоянке, уже близ московских посадов, когда стемнело, Михаил подсел в возок и, пока Дуняша и Антипка колдовали возле костра, с шутками и смехом готовя походный ужин, успел еще раз договориться с княжной Лукерьей о том, что и как им делать далее:
– Лушенька, далее ты едешь с Дуняшей и Антипкой сама, как мы и уговорились прежде, в Коломне. Отписку князя Борятинского я вечером уже передал стрелецкому сотнику Панфилу, сказав, что за доставленные вести он непременно получит вознаграждение. Он целовал крест, обещал свезти пакет в приказ Казанского дворца, чтобы оттуда его переслали великому государю и царю Алексею Михайловичу. Я же, сославшись на недомогание, полежу здесь несколько дней, призову тутошнего знахаря с травами, а потом возвращусь спешно к полкам князя Борятинского. В каком доме буду лечиться, еще, дескать, не знаю – это на случай, ежели из Москвы вдруг надумают прислать за мной карету. Как только обоз войдет в столицу, срочно переоденусь в посадское платье, которым снабдил меня дядя Семен, поселюсь под видом скупщика овчин на постоялом дворе, видишь, он совсем рядом отсюда, а от него и до Китай-города со сторожевыми рогатками рукой подать. Если бы с наступлением сумерек караульные у застав не закрыли рогатками проезды, в том числе и Варварку, вы с Дуней уже нынче ночевали бы у твоей тетушки Просковьи, ели бы горячие щи и спали бы в чистых постелях, на пуховых подушках!
– Да-а, тетушка Просковья! – вздохнула княжна Лукерья, а сама ласково погладила руку Михаила. – Как-то воспримет она мое столь нежданное появление? Она, должно быть, уже вовсе похоронила свою племянницу, почти четыре года как пропавшую у стен Вознесенского монастыря… Братца бы Ивана повидать, ежели он окажется в Москве. С ним и того более не виделись, как определился он в службу государеву. – Голос у княжны вдруг дрогнул, она сжала губы, стараясь сдержать подступившие слезы.
«Волнуется моя княгинюшка, – с теплотой в груди догадался Михаил, обнял жену за плечи, легонько прижал к себе. – В таких ратных переделках побывала, держалась, а у порога дома обмякло женское сердце… В ней на место лихой казачки приходит заботливая и осторожная в час опасности мать».
– У тебя, Лушенька, супротив их старого неправедного решения вона какой новый довод, – пошутил Михаил и ласково прикоснулся левой рукой к животу княжны. – Еще пару месяцев, и наш сынок начнет стучать на неправедных бояр московских и на патриархов своими резвыми ножками! Берегись, Москва, новый атаман на белый свет просится, за волю и правду стоять, слабого и обиженного оборонять!
Княжна Лукерья скорбно улыбнулась шутке мужа, покачала головой – не скоро теперь на Руси новый атаман объявится, если на Дону сторонники Корнилы Яковлева верх возьмут и погубят Степана Тимофеевича! Она положила свою руку на широкую и теплую руку мужа.
– Да, Михась, ты прав – не приходилось видеть мне в монастыре беременных монашек… Может, ради меня патриарх примет новое уложение о женских монастырях, чтобы и там рожали детишек! Эва сколько можно было бы нарожать царю-батюшке новых стрельцов! – Княжна Лукерья пыталась шутить, но глаза были грустными. Она перевела взгляд с Михаила на Дуняшу, которая стояла у костра, левой рукой прикрываясь от жаркого пламени, а рядом с ней услужливый Антипка ложкой с длинной ручкой помешивал преющую пшенную кашу со свиным салом. – Вот, Михась, и Дуняшу судьба разделила с Данилкой, разбежались очень и очень далеко друг от друга… Где-то теперь тот Данилка? Живой ли, а может, лег в землю в последних сражениях на Урени или на Барыше? Где братка Роман Тимофеевич? Кто из твоих стрельцов остался жив? Как мы про них узнаем, а? – И княжна Лукерья снова пытливо посмотрела в глаза мужу. По этому обеспокоенному взгляду он без труда догадался, о чем хотела узнать его милая женушка, но так и не решалась задать трудный вопрос, от которого так многое зависело в ее дальнейшей судьбе…
«Страшится, как бы я не оставил ее одну прямо здесь, у Москвы, под предлогом, что дом тетушки Просковьи уже близок и она без опаски доедет сама, а я кинусь искать своих побратимов и стрельцов-самарян. Нет, милая моя княгинюшка, здесь я тебя одну не оставлю, а вот когда довезу до родительского поместья под Калугой, тогда…» Что будет тогда, Михаил даже для себя не отваживался загадывать – бог знает, что может случиться с ним самим, потому как под чужой личиной вынужден скрываться от пронырливых ярыжек Разбойного приказа, и бог весть что будет за эти долгие месяцы с его побратимами, за которыми неотступно гоняется с воинской ратью упрямый князь Борятинский. Вцепился еще там, под роковым кремлем Синбирска, словно репей в овечью шерсть, только и возможности избавиться – саблей секанув весь клок! Но сабля та теперь на Дону, и кто скажет заранее, как обернется дело у атамана Разина? Возвратился он не в облаке воинской славы, как это было после похода в кизылбашские города на Хвалынском море, а в горьком дыму проигранного сражения и с ранами не только на теле, но и в беспокойной душе…
– Все будет хорошо, моя ласковая княгинюшка, – прошептал Михаил жене в ухо. – Погостишь у тетушки Просковьи денек-другой, узнаешь домашние новости, а может быть, и новости при дворе государя Алексея Михайловича, возвратимся в Коломну, тамо обвенчаемся, как обещал нам устроить венчание дядя Семен, и преспокойно поедем в твое имение, от чужих глаз подальше.
У княжны Лукерьи так и вертелся на кончике языка вопрос: а что она скажет суровой тетушке на вопрос, кто отец ребенка и где он теперь? «Придумаю что-нибудь по ходу беседы, – успокаивала она сама себя. – Мир велик и людей в нем – что звезд на небе, найдется и для нас человек добрый…» Она вздохнула, устало склонилась головой на плечо Михаила и прикрыла глаза – ветер чуть изменил направление, и до возка долетели запахи дыма и упревшей каши. А тут и Дуняша подала голос:
– Ужин готов, княжна Луша, сей миг я вас всех кормить буду. Антипка, подавай миски, хватит прутом ворошить красные угли!
Полное смятение души испытывала княжна Лукерья, когда Антипка натянул вожжи и с лихим покриком: «Тпр-р-у-у! Стоять, родимые!» – остановил возок напротив таких знакомых расписных ворот особняка на Варварке, которая из-за прошедших недавно дождей превратилась в трудно проезжую улицу, и только по деревянным мосткам вдоль заборов еще можно было как-то пройти, не испачкав обуви едва не до колен. Как раз в эту минуту дверь кабака, что стоял наискось от особняка, распахнулась и вместе с пьяным гвалтом из нее вылетел в одной рубахе да в исподнем белье бородатый мужик – похоже было, что два молодца в красных кафтанах, держа мужика под руки, именно его кудлатой головой распахнули тугую дверь, раскачали и с гиканьем швырнули пропившегося питуха в просторную лужу на середине дороги. Дверь тут же закрылась, и пьяный гул стал почти не слышен, зато во всю мочь трубного горла заголосил питух, который уперся растопыренными руками в дно лужи и взмолился к хмурым серым небесам:
– Да воскреснет Бог и расточатся врази его, и да бежат от лица Его ненавидящий Его! Огради, Господи, силой Честнаго и Живородящего Твоего креста, сохрани мя от всякого зла! – Сделав еще усилие над своим непослушным телом, мужик сел, ладонями попытался обтереть грязь с лица, начал выкручивать длинную с сединой бороду, будто половую тряпку, громко икнул. Со стороны заиконоспасского монастыря к земскому двору шли стрельцы, они подняли мужика из лужи, выволокли ближе к забору и спиной прислонили к доскам, чтобы не упал.
Один из стрельцов, узнавший питуха, уже отойдя шагов на десять, обернулся и сказал:
– Сиди тута, никуды не ползи, я твоему старшому Игнашке скажу, чтоб к дому тебя отвел!
Антипка, который сам хотел было слезть с козлов и помочь человеку не утонуть в луже, успокоился, покачал головой в осуждение царского указа, который запрещал родным уводить пьяных питухов из кабака, покудова те не пропьются до гуни кабацкой[36], чтобы было чем срам прикрыть. Этому еще подфартило – в своем исподнем выкинули из кабака, знать, гуни кончились!