ва, не вылезающая трезвой из кабаков, готовая лечь за гривенник с любым кобелем в просторных шароварах, да еще и при кривой сабле на поясе…
– Ох, Господи, спаси и помилуй! – княгиня Просковья вскинула белые, с длинными пальцами ладони к щекам, а в глазах появился искренний испуг, тот испуг, который обычно посещает людей, ничего страшнее в жизни не видевших, кроме случайно забежавшей в горницу мыши. – Неужто… и вправду человека порешила… своей рукой? И Господь не разразил тебя громом, карающим на месте?
– Чужой руки при себе тем часом не сыскалось, довелось своей рукой угомонить пьяную рвань! Неужто уцелела бы я в той страшной круговерти, куда волей Господа, не иначе, занесло меня? Ну, да об этом, сказала я, в свой час покалякаем, – резко оборвала разговор княжна Лукерья, повернулась к ключнице. – Проводи, Малаша, до светелки, устала я с дороги, да и переодеться надо. Скажи моей девице Дуняше, чтоб скарб мой принесла из возка, – и, как в собственном доме, уверенно пошла по лестнице наверх, в комнату, в которой они обычно останавливались с родимой матушкой, наезжая в зимние месяцы погостить в Москву.
Княгиня Просковья в некотором замешательстве постояла с минуту высоким черным столбом напротив иконостаса, покачала в раздумье головой, пробормотала негромко:
– Надо же, что с девкой сотворилось! Из покорной монашки в человекоубивицу обернулась! – и пошла сама распорядиться насчет служанки и кучера так негаданно свалившейся ей на голову строптивой племянницы, неизъяснимым чутьем заранее предвидя, что вновь водворить ее в монастырь будет не так-то просто.
– Чует мое сердце – упрется Лукерья, что рогатый козел перед чужими воротами, не протолкнуть будет сызнова в узкую келью – вдоволь погуляла девка на воле, чужих блох нахваталась, каких и банным веником не сразу выпаришь!
Приняв баню и сытно отобедав, княжна Лукерья удобно разместилась в углу широкой лавки, подложив под спину мягкую подушку. Княгиня Просковья полулежала на кровати, готовая слушать рассказ племянницы о своих странствиях после того, как сбежала – так она была, по крайней мере, уверена – из Вознесенского монастыря, который, как сказывали знающие люди, был заложен вдовой великого князя московского Дмитрия Донского и стал усыпальницей великих князей, цариц и царевен.
Княжна Лукерья решила говорить о своем побеге из монастыря точно так, как она говорила с князем Иваном Богдановичем Милославским, не признаваясь, что покинула монастырь и ушла с тезиком Али, чтобы не быть более в монашках, да простит ей Господь этот тяжкий грех, но ежели в душе человека нет искреннего желания отдать свою жизнь служению Господу, то и проку от его всечасных молитв будет немного.
– В тот роковой день, помнится, было несносно жарко. Я долго бродила по кремлю, собирала подаяния прихожан на монастырские нужды. Мимо меня несколько раз прошел иноземец, лицом молод, красив, а главное, что я приметила, смугл, стало быть, либо хорезмиец, либо перс, а с ним толмач из Посольского приказа. Остановились неподалеку от меня, о чем-то потолковали, позже толмач подошел ко мне и сказал, что сей персидский тезик стоит обозом в Китай-городе и пожелал сделать нашему монастырю изрядное подношение – кусок материи монашкам на одежду и немалыми деньгами серебром ихним, а посему надобно с ним пройти в Китай-город до новой церкви Ильи Пророка, что на Ильинке. Желая услужить матушке игуменье, я согласилась, тем паче, что толмач, эта морда лживая и продажная, обещал тот изрядный кусок материи самолично донести до ворот Вознесенского монастыря, потому как мне, дескать, это будет довольно тяжко и несподручно.
– Что же в этом худого? – не поняла княгиня Просковья, потянулась к столику у изголовья, где стояла изящная фарфоровая чашка с прохладным свекольным квасом – любила этот квас с ложечкой меда попить после бани!
– Тут худого ничего не было, – улыбнулась княжна Лукерья, удивляясь, как это ловко у нее получается сочинять сказку о самой себе. – Худое было там, у церкви Ильи Пророка, когда по жаре и по пыли добрели до двора, где стоял с обозом тот злоехидный тезик. Приметив по моему вспотевшему лицу, что я хочу пить, он вынес на крыльцо кружку с каким-то питьем…
– Должно, это вино заморское, – подсказала старая княгиня, отхлебнула большой глоток кваса и добавила: – Сама я мало что понимаю в заморском питье, но от знакомых доводилось слышать, что весьма приятно на вкус и голову туманит так, что без причины скакать хочется – бесовское питье, по моему разумению, ежели это и в самом деле так! – высказалась решительно княгиня. – Что далее было, сказывай, Луша.
– Нет, не вино, – возразила княжна Лукерья и рукой отмахнулась даже. – Вкус вина я бы распознала и пить не посмела бы, тем более из чужих рук. Питье было чистое, с легким запахом цветка розы. Выпила я ту кружку и враз сомлела. Тезик и толмач, помню, подхватили меня под руки и внесли в прохладную горницу, а потом я будто в омуте утонула, в голове легкий звон и – все, уснула.
– Ах, изверги некрещеные! – в гневе вскрикнула княгиня Просковья, в ее желтых глазах словно гневные молнии засверкали, и княжна Лукерья еще раз убедилась, что наследственная кровь Малюты Скуратова в тетушке замешана в изрядном количестве, и гневить ее весьма опасно, может пойти на крайние меры и крепко досадить человеку, который вызовет этот приступ ненависти.
– Очнулась от того, что меня сильно качало, да лошади фыркали рядом. Глаза открыла – темно, догадалась, что я в крепком возке и что меня куда-то везут. Хотела закричать, а рот завязан, руки связаны на груди узлом, и обе ноги связаны, не шелохнуться, как тому младенцу в тугих пеленках! Какие-то люди разговаривали, а понять их не могла. Догадалась, что это персы меж собой лопочут. Не ведаю, тетушка Просковья, сколь дней я проспала, только уже затемно обоз остановился в каком-то селении, персы костер разожгли, ужин приготовили. Мой похититель перс Али – так он сам назвался – развязал мне рот, из своих рук накормил жареной бараниной с хлебом, вновь дал проклятое питье, чтоб спала беспробудно и не поднимала крик, когда днями проезжали через селения… Таким образом довезли до Астрахани, а там и вовсе исхитрились, змеи подколодные. Зная, что будет на таможне досмотр, они мне лицо, руки и ноги измазали каким-то черным снадобьем, обратив меня таким образом в настоящую персиянку, а потом еще и на лице что-то натворили. В полусне я различила, что досмотрщик, заглянув в мой возок, со страхом выкрикнул: «Оспа! У персиянки оспа! Живо убирайте ее на свой корабль и вон из города!» – Меня тут же подхватили под руки и ноги и снесли на корабль тезика Али, заперли в темный чулан. Сквозь дверь слышно было, как смеялся тот проклятый перс, похваляясь удачной своей выдумкой!
– Боже мой! И Господь не покарал того басурманина? Не сжег его пакостного корабля? – Видно было, что придуманная княжной Лукерьей сказка о ее похищении взволновала старую княгиню до такой степени, что у нее от возмущения даже белые пальцы стали подрагивать, и она не смогла держать чашку с квасом в руке, поставила ее на столик. – Что же потом с тобой было, страдалица ты моя? Неужто продал тебя в наложницы своему царю? Говорили при дворе великого государя и царя Алексея Михайловича, что у тамошних царей по сто и более бывает жен и полюбовниц! И это не считается великим грехом!
– К моему великому счастью, я сильно приглянулась тому тезику Али, он передумал меня продавать своему шаху, а стал улещать разными посулами и подарками, чтобы я отреклась от своей веры и приняла бы мусульманство, тогда бы он взял меня в жены…
При этих словах княгиня Просковья едва не захлебнулась квасом, который снова хотела, было, попить, торопливо опустила хрупкую посудинку на столик, но ничего не произнесла, а только истово закрестилась, скосив глаза на роскошный, в золоте и серебре иконостас с ликами святых, которые, похоже, также внимательно и молча прислушивались к рассказу беглой монашки о ее странных злоключениях в заморских краях…
– И что же? Ты меняла веру? – голос старой княгини пресекся, она буквально впилась взглядом в строгое лицо племянницы.
– Долго я отнекивалась, говоря, что страшусь кары небесной за отречение, а потом случай выпал на время эти домогания отвести, – успокаивая тетушку Просковью, начала снова свой рассказ княжна Лукерья, теперь уже гораздо ближе к истине. – Однажды вышла я в город в сопровождении слуги Мурата – одну меня тезик в город не отпускал, боялся, что убегу. Пришли мы на базар, а там несколько торговых лавок наших русских купцов. Только я хотела подойти к одной из них и переговорить с хозяином, не укроет ли он меня на своем корабле, как слышу – перс в одежде дорожного гонца и с двумя конями говорит с тем хозяином на… русском языке! Прислушалась, а он называет себя самарским стрельцом Никитой, уговаривает купца укрыть его на своем струге и увезти в Россию. Тут я хотела было вступить в разговор, да налетели стражники на того стрельца, началась такая драка, какую мне после не приходилось видеть – один супротив целого десятка! Лихо бился стрелец, да его из пистоля крепко поранили в лицо, а подумали, что насмерть, начальник стражи повелел оттащить тело на городскую свалку, псам на съедение. Тогда уговорила я слугу Мурата пойти на кладбище и предать тело земле, а оказалось, что стрелец был жив, только без сознания. Мы с Муратом приволокли его ночью в дом тезика, я обмыла рану, стала за ним ухаживать. Тезик, прознав, что за поимку сбежавшего с кладбища гонца обещана большая награда, хотел было выдать его властям, да я пригрозила, что в таком случае я и вовсе перестану думать о том, чтобы сменить веру. Тут Али пошел на мировую, обещал отвезти стрельца в Астрахань…
Далее рассказ княжны Лукерьи был о том, как тезик Али, вместо того, чтобы отвезти Никиту в Астрахань, как обещал клятвенно, нарушил ту клятву и продал его в галерные каторжные работы, рассказала и о встрече со Степаном Разиным, и о сотнике Михаиле Хомутове, с которым судьба свела ее еще в Астрахани, куда она прибыла на корабле тезика Али в последний раз, якобы помолиться в русской церкви, и где нечаянно встретила вновь Никиту Кузнецова, освобожденного казаками из плена. Узнав о злом умысле тезика, княжна Лукерья наотрез отказалась видеть его и пригрозила выдать казакам на скорую расправу.