– С теми казаками я и совершила свой поход от Астрахани до Синбирска, а потом и до Москвы, правда, уже без казаков, – добавила княжна и умолкла, размышляя, что еще можно сказать княгине?
– Устала я от нашей долгой беседы, и все жилочки во мне трепещут от страха, который тебе довелось испытать… Видит Бог, я бы, не иначе, уже по дороге в том возке сатанинском отдала бы Господу душу, – призналась наконец-то княгиня Просковья. – Вон и за окном уже начало темнеть… Славно, что воротилась жива-здорова и в грехопадение через помыслы басурманские не впала. А стало быть, нет причины отказываться от служения Господу! Ведь это его промыслом тебе выпали такие испытания в крепости веры, и ты их выдержала, – княгиня хотела подняться, чтобы отдать последние приказания слугам перед сном, но княжна Лукерья словно придавила ее к кровати своим решительным отказом:
– Возвращения в монастырь не будет, тетушка Просковья, в противном случае мне и в самом деле придется бежать из монастыря и податься если не в басурманские, так в католические земли! Хотя бы в ту же Польшу или в Литву, где немало русского люда проживает! Не для того я муки душевные терпела столько годков, чтобы сызнова в темную келью себя по доброй воле заточать! Да и не праздна я, тетушка Просковья, – решила смягчить свои слова важным признанием княжна Лукерья, – ребеночка ношу под сердцем. Что-то я не видела на Москве беременных монахинь! Неужто мне первой на Руси быть? – Княжна Лукерья встала, давая понять, что разговора о возвращении в монастырь вообще не может быть. – Нам думать надо, тетушка Просковья, как получить разрешение от патриарха о моем расстрижении, чтобы род князя Данилы не пресекся, случись с братом Иваном на войне какая непоправимая беда.
– Кто же отец ребеночка? – нашла в себе силы спросить о важном шокированная таким сообщением старая княгиня. – Неужто тот басурманин? Так тому уже срок немалый, пора и родить бы…
– Нет, тетушка Просковья. С басурманином я в постель не ложилась… Отец ребенка – сотник самарских стрельцов Михаил Хомутов, мой супруг, вокруг куста ракитного мы с ним венчались по казацкому обычаю, поскольку иного способа обвенчаться в ту пору не было.
– Стрелец, простолюдин! Господи, спаси нас… – Княгиня Просковья, не рисуясь, схватилась за голову и застонала, заранее предвидя, какой позор ляжет на их семью – княжна повенчана не в церкви, а в каком-то лесу, со стрелецким сотником, у которого не только княжеского, но и дворянского звания не имеется!
Не дожидаясь очередного вопроса, княжна Лукерья снова пошла на спасительный обман:
– У меня иного выбора не было, тетушка. Попав в лагерь атамана Разина, глупо было искать там себе равного. Среди казаков и стрельцов князья не хаживали… разве что только с веревкой на шее перед казнью. Чтобы не пойти по рукам, как гулящей девке и взятой у персов с бою добычей, я выбрала себе в мужья сотника Михаила, мы повенчались по их обычаю и стали мужем и женой если не перед Господом, то перед людьми, чтоб иные доброхоты к моему княжескому телу не мыслили даже липнуть. У Михаила рука крепкая, а сабля тяжелая, он многим дал это понять, и меня оставили в покое.
– Где же он теперь? – спросила княгиня, а в глазах искорка надежды зажглась – может, убит тот стрелец, тогда и венчание под кустом будет не в счет! Можно на Москве достойного мужа для такой красавицы подыскать! А стрелецкого ребеночка и в приют сиротский на хороший уход определить…
На долю секунды княжна Лукерья задержалась с ответом, потом решила, что говорить правду нельзя, чтобы не ускорить и без того объявленного сыска на Михася: «Пусть все идет своим чередом, от Синбирска, а не отсюда, из Москвы», – подумала она и сказала:
– Где же ему быть? Как воротился в Самару из похода в Астрахань против казаков, так и пребывает, должно, со своими стрельцами на государевой службе. Меня спроводил со служанкой в Синбирск, к князю Ивану Богдановичу Милославскому, который там воеводой, а из Синбирска с воинской командой доехала я почти до Рязани… Отдохну у вас, тегушка Просковья, день-два, да и к себе в имение, буду ждать родов… И молить Господа, чтоб супруг мой невенчаный жив остался в этой страшной войне. Договорились мы, что по весне он приедет в нашу усадьбу, а не приедет – значит, нет его, и не ждать более… Устала и я, тетушка Просковья, позволь лечь в постель. Разбередила себе душу воспоминаниями, теперь не скоро усну. Спросить вас хочу, что вам ведомо о брате Иване? В Москве он аль на службе где?
Княгиня Просковья ответила тут же, словно ждала этого вопроса давно, с начала разговора:
– Князь Иван в войске, его стрелецкий полк стоит где-то на Крымском шляхе, как мне сказывали. Опасаются набега татар альбо запорожских разбойников.
– Жалость какая, хотелось с братцем повидаться… Делать нечего, буду ждать его в доме. Ежели объявится на Москве, известите его о моем возвращении. Ох, голова трещит от усталости, пойду я…
– Иди, голубушка, иди… И я не скоро усну… Надо же, как судьба тебя помучила на белом свете, а у меня душа с места сдвинулась, ума не приложу, что с тобой делать далее…
Княжна Лукерья тем временем подошла к окну, из которого была хорошо видна приходская церковь Троицы в Никитниках, построенная ярославским купцом Григорием Никитниковым в недалеком 1634 году. Княжна улыбнулась невольно пришедшей мысли, что церковь эта более напоминает роскошные боярские хоромы, потому как красивые красного кирпича стены делились белыми полуколоннами, окна украшены резными наличниками с высоким очельем, а сверху церковь венчалась пятью главами на тонких «шейках». Карнизы окон, украшенные поясом сверкающих изразцов, так ослепительно отражают, должно быть, солнечные лучи… На последние слова княгини Просковьи княжна через силу улыбнулась.
– Не надо со мною ничего делать, милая тетушка Просковья. Я теперь не глупенькая девочка, а взрослая женщина, может быть, и замужняя, да еще и на сносях. Теперь обо мне есть кому думать и заботиться, лишь бы мой супруг жив остался… Вот если бы ему за ратную службу исхлопотать хоть маленькое поместье и дворянское звание, то и вовсе было бы славно. То еще важнее – испросить согласие патриарха на мое расстрижение, без которого и свадьбы не будет, и наследника князя Данилы. – Княжна Лукерья подкинула эту мысль старой княгине, рассчитывая на ее влияние в окружении государя Алексея Михайловича. – А то село наше, которое уже отошло к монастырю, так и быть, пусть ему и останется, назад требовать его я не буду, да и братец Иван – тоже, – как откупное для церкви решила добавить княжна Лукерья, зная, что за монастырское имение спор с патриархом может для нее кончиться неблагоприятно, а так, глядишь, отнесутся куда спокойнее, что одной монашкой в монастыре будет меньше.
– Разумно, Лушенька, разумно рассудила, я поразмыслю над твоими словами на досуге, – пообещала княгиня. – Будем почивать, утро вечера мудренее, так и в сказках сказывается.
Наступило утро, пришел день. Княжна Лукерья с Дуняшей и Антипкой объездили едва ли не всю Москву, долго стояли у ворот Вознесенского монастыря: вот эти дубовые двухстворчатые ворота едва не закрыли от нее прекрасный и трудный мир на всю жизнь. Княжна вздохнула с сожалением, что нет рядом дорогого Михася, чтобы вместе помолиться за упокой души Никитушки Кузнецова и иных побратимов, кто уже свершил свой путь на этом свете, помолиться о даровании здоровья раненому Степану Тимофеевичу, браткам названым Роману да Ибрагиму, и всем их товарищам…
– Ну вот, Дуня, – княжна Лукерья ласково обняла подругу за крепкие плечи, тихо, душевно сказала: – Повидались с матушкой Москвой, поклонились церквям, пора и в свой дом возвращаться. Михась, должно, за нас волнуется, гадает теперь, как окончились мои «посольские переговоры» с тетушкой Просковьей. Поспешим его успокоить и порадовать…
Михаил Хомутов и в самом деле был несказанно рад такому счастливому концу встречи княжны Лукерьи со старой княгиней. То, что княгиня не посмела настаивать на возвращении Лукерьи в монастырь и обещала ходатайствовать по письменному прошению монахини Маланьи на имя великого государя и царя Алексея Михайловича об расстрижении ее из монахинь, приложив подробное описание своих злоключений в персидской неволе и у атамана Разина, снимало многие проблемы в ее дальнейшей жизни и давало возможность спокойно возвращаться в свое родовое поместье…
– Вот и славно, милая Лушенька, – усаживая гостей за стол к обеду, хлопотал около них старый сотник Семен Хомутов, когда наконец-то дождался их возвращения в Коломну. – И я здесь для Миши приготовил великолепный подарок! – И дядя Семен озорно подмигнул удивленному племяннику. – Сей миг мы наполним чарки заморским вином, отметим его новое рождение! – Семен Хомутов откупорил бутылку, перед этим старательно обтерев ее белым холщовым полотенцем, разлил по чашкам, встал с лавки и торжественным тоном, словно коломенский епископ с амвона, произнес заранее приготовленную речь:
– Выпьем сие вино, коим священники причащают нас в святой обители, во здравие счастливо возвратившегося в родное отечество выходца из польских земель Михаила, Семенова сына, а прозвищем Пушкарева! – дядя Семен увидел, что Михаил хочет прервать его торжественную речь каким-то вопросом, выставил вперед левую руку, требуя тишины и внимания. – Его дед в смутную пору польского нашествия на Москву состоял в пушкарях и был в Москве. В дни коронации лживого царевича Дмитрия принужден был своими командирами к воровскому крестному целованию и, убоявшись за то себе казни, бежал из Москвы, когда к столице подошло народное ополчение князя Дмитрия Пожарского. Отец его, Семен Пушкарев, получивший от польского короля за службу дворянское звание, то бишь будучи шляхтичем, состоял при короле Казимире и с его ратными людьми брал приступом замок Вильно, где сидели в обороне твой, Луша, батюшка князь Данила и я, ваш теперешний родственник и попечитель. На одном из приступов шляхтич Семен Пушкарев был убит, ты, Миша, после того как малороссийские казаки Богдана Хмельницкого сожгли твое поместье на Волыни, долго мыкал горе на чужой земле, а нынешним летом перешел польский рубеж и возвратился в Коломну, где сыскал меня, своего троюродного, по материнской линии, дядю Семена Хомутова, чтобы было где приклонить горемычную голову. О том, что ты шляхтич званием и выходец из польских земель, дядя твой троюродный, настоящий, конечно, Авдей Хомутов, и писал вот эту бумагу, скрепленную печатью и рукой коломенского воеводы Зубатова. Никакой проверки не опасайся, Мишутка, потому как дядя Авдей перерыл все жилецкие списки коломенских жильцов и выбрал такую семью, которая действительно жила здесь, их предок действительно принимал присягу самозванцу, а потом неведомо где сгинул, сбежав из Москвы. Прочие же родичи тех Пушкаревых повымерли от оспы, которая приключилась вскоре после воцарения на престоле царя Михаила Романова. Так что будь здрав, Михаил Пушкарев, живи на русской земле безбоязненно! – И дядя Семен лихим глотком выпил сладкое вино с приятным терпким запахом, вытер рот ладонью и со смехом высказался: – Не зря люди сказывают, что умеючи и ведьму бьют наотмашь, а не только дурня-ротозея! Линь по дну ходит, от всех хоронится, а мы, как зубастые щуки, будем гулять поверху! Не так ли, мои племяннички, а?