– Хорошо, раскладывай, а я покличу наших караульщиков. Должно, едва на ногах стоят, всю ноченьку протоптались, глаз не сомкнули, вона какой туманище на улице, все бело! – княжна Лукерья выглянула в оконце и ахнула от удивления, даже ладонями всплеснула. – Батюшки мои! На землю первый снег лег! Да так густо, что и травы низкорослой не видно! Вот и зима-матушка к нам пожаловала! Красота какая, все деревья снегом припорошены, веточки даже погнулись. То-то у зайчишек переполох – шубки менять на белые!
Снег лег основательно, ударил легкий пока морозец, и когда через три дня возок княжны Лукерьи въезжал на подворье красивой усадьбы с двухэтажным каменным домом и дворовыми постройками, снег этот так радостно похрустывал под ногами сбежавшейся к крыльцу дворни, что княжна не выдержала и залилась слезами радости.
– Господи, слава тебе! Я дома! Я снова дома! – Княжна приметила среди дворовых опрятно одетую пухленькую старушку в белом чепце, в полукафтанчике, в обрезных просторных валенках, в каких обычно ходят старики с отекающими ногами. – Кормилица, Марфушенька, жива-а! Дай я тебя обниму, радость ты моя старенькая! – Княжна Лукерья, улыбаясь сквозь слезы, поспешила к крыльцу, где, заломив руки от удивления, а может быть, и от страха разочароваться в этом видении, стояла словно каменное изваяние кормилица. И чем ближе подходила к ней княжна, тем шире раскрывались светлые, некогда ярко-синие глаза Марфы.
– Лушенька… – забормотала огорошенная негаданным появлением княжны кормилица Марфа, – чадушко ты мое запропавшее, и где же тебя носило столько времени, и не чаяла перед смертью свидеться, – старушка причитала, обнимала княжну, трогала ее дрожащими морщинистыми руками, все еще не веря, что перед ней живая, а не зыбкое видение, княжна Луша, которую она вскормила своей грудью вместе с сыночком Филиппком, которого отобрали у нее и отдали в солдатскую, такую долгую службу, что и свидеться с ним вряд ли даст Бог.
– Я это, кормилица ты моя родненькая, я! Жива-здорова воротилась к дому. И не одна! – княжна Лукерья обернулась. Из возка уже вылезли Михаил и Дуняша, а старый сотник Семен неспешно слез с облучка, прохромал к задку возка, чтобы достать багаж княжны и нести к дому.
Княжна Лукерья повелительным жестом распорядилась, чтобы дворовые забрали у Семена поклажу и внесли в дом.
– Идем, Михась, идемте, дядя Семен, Дуняша, – пригласила молодая хозяйка своих спутников в родительский кров. Тут на крыльце появился знакомый княжне управляющий, отставной майор, мелкопоместный дворянин Агафон Саблин, прозванный так за то, что в минувшую польскую кампанию под Черниговом в стычке с крымскими татарами был посечен саблей, отчего поперек лба над левым глазом остался широкий бугристый костяной нарост, а в карих глазах пожизненно поселилась печаль от такого уродства.
– Княжна Лукерья, вы ли это? – вопрос слетел с губ управляющего непроизвольно. Он, естественно, без труда узнал свою хозяйку, даже в таком полумужском дорожном одеянии, но скрыть удивления не смог: столько лет молодую княжну считали безвозвратно потерянной, и вот, без всякого объявления, она въезжает в поместье…
– Неужто ты еще кого-то ожидал сюда, Агафон Петрович? – шутливо спросила княжна Лукерья у седовласого управляющего, который поясным поклоном приветствовал ее на верхней ступеньке каменного крыльца. – Распорядись, Агафон Петрович, чтобы из возка весьма бережно вывели разбойниками пораненного моего слугу Антипа. За три дня рана подзажила, но беречься ему надо, чтобы не растревожить битое копьем плечо. А этого человека, что пообок от меня, прошу всех людей любить и жаловать и принимать за своего хозяина, ибо он, Михаил Семенович, – мой муж А следом идет его дядя Семен Хомутов. Кабы он не отважился ехать с нами от самой Коломны, то побили бы нас ватажники близ Тихоновой Пустыни. Здесь они, часом, не шалили? Есть ли от них опасность?
– Было дело, княгиня Лукерья, было. – Узнав, что княжна Лукерья приехала в родительский дом с мужем, управляющий тут же стал величать ее не девичьим званием – «княжна», а новым – «княгиня». – С неделю тому отбили у пастухов десяток овец и согнали в лес. Благо, людишки живы остались, в имение прибежали. Бежали так борзо, что шапки на лугу порастеряли!
– А стадо? – тут же поинтересовалась княгиня Лукерья, и Михаил подивился, как легко и быстро его Лушенька входит в дела поместья, будто и не покидала его молоденькой девицей.
– Я с верхоконными стражниками воротил тех пастухов к месту пастьбы, собрали отару овец и коров. Коров не досчитались двух, овец – почти дюжины. Теперь пасут под присмотром стражников, нанятых вашим братом Иваном Даниловичем перед отъездом противу донских казаков.
– А сам князь Иван давно был в поместье? – уточнила княгиня Лукерья, которую несколько удивило обращение к ней управляющего – «княгиня», хотя сознавала, что, коль скоро она объявила всем, что Михаил – ее супруг, а что не венчаны пока, так не всех о том и оповещать надо! – то, стало быть, уже и не княжна, каковой привыкла считать себя.
– Сам не был уже месяца четыре, а днями была от князя Ивана цыдулька[38] ко мне! Посылал он ее от своего полка курьером, который направлен был в Стрелецкий приказ, а по дороге велено ему было заехать в имение с той цыдулькой.
– Он жив-здоров? – тут же поинтересовалась княгиня Лукерья. – Что пишет?
– Та цыдулька на столе в комнате князя Ивана. Прикажете принести, княгиня?
– Не надо, я сама опосля прочту. Ты, Агафон Петрович, укажи комнаты для проживания дяде Семену, моей горничной Дуняше и кучеру Антипу. Да прикажи баню истопить, с дороги косточки прогреть так хочется. Хоть в возке ехали и одеты тепло, да все же зима на дворе!
Они вошли в просторную с четырьмя окнами прихожую, обставленную мебелью еще в бытность здесь князя Данилы Мышецкого. Из мебели особо выделялся круглый и на круглых точеных ножках стол, покрытый бело-розовой шерстяной скатертью, на которой, словно подбоченясь, стояла ваза из белого фарфора с голубыми цветами и двумя изогнутыми ручками – летом в вазе всегда благоухали свежие розы из сада рядом с усадьбой.
Когда управляющий увел их недавних спутников по такому трудному путешествию, княгиня Лукерья широко распахнула руки и счастливо засмеялась.
– Ну, Михась, вот мы и приехали домой! И здесь будем ждать появления на свет нашего первенца, нашего маленького Никитушки. Ну а что было, – с ударением добавила княгиня, – то пусть густым быльем позарастет!
– Ежели не последует еще один донос от князя Милославского в Разбойный приказ, – негромко, со вздохом, добавил Михаил. – Тогда в горячке событий и страхов, можно сказать, послал извет на тебя. Теперь, коль Степан Тимофеевич сошел на Дон и страх перед атаманом поубавился, может, и утихомирится князь Милославский, не станет вновь ворошить твое прошлое, памятуя о службе великому государю князя Данилы.
– Дай-то Бог, Михась, чтобы так и было. И чтобы патриарх снял с меня монашество и мы могли бы спокойно обвенчаться! И все же, всем чертям и врагам назло, мы с тобой дома, слышишь, Михась, до-о-ома! – И княгиня Лукерья, охватив шею Михаила, крепко поцеловала его в губы.
Глава 6. Вести с лобного места
1
Княгиня Лукерья осторожно опустила Никитушку в зыбку, улыбнулась, счастливая, что сынок, насытившись материнского молока, уснул, тихо посапывая крохотным, розовым от прохладного воздуха носиком. Зыбка стояла на открытой веранде, и послеобеденное сентябрьское солнце последними теплыми лучами согревало землю, княжий дом и безмятежно улыбающегося во сне четырехмесячного ребенка. В отдалении, в кронах леса, о чем-то надрывно спорили грачи, словно обсуждая, лететь им этой осенью в теплые края или рискнуть и остаться на берегах тихой Оки…
– Дуняша, голубушка, вынеси мне шаль, что-то спине прохладно становится. Да покличь Антипку, хватит ему лошадям бока начищать, и без того сияют, будто бронзовые зеркала, глядеться в них можно. Да скажи Марфуше, чтоб стол накрывала… А где Филиппок? Что-то его с утра не видно.
Филипп, по случаю увечья в сражении с разинцами, когда сабля Еремея Потапова отсекла напрочь ему кисть правой руки, вернулся к родимой матушке в имение княгини Лукерьи, волей хозяйки поставлен в помощники управляющего Агафона Саблина и нес ответ за то, чтобы крестьяне своевременно готовили для усадьбы в зиму дрова и фураж лошадям и скоту. Он же ведал выделением делянок для порубки леса на нужды крестьян, а также сенокосных угодий, чтобы и крестьянская скотина в зиму не оставалась без корма.
– Он в отъезде с мужиками, готовит посуху дрова из лесу вывезти, – откликнулась из горницы Дуняша. Слышно было, как она переставляла стулья, заканчивая уборку. Все попытки княгини освободить ее от работ по дому не привели ни к чему, со слезами на глазах Дуняша просила дать ей определенную работу, чтобы не чувствовать себя бесполезной нахлебницей, и в конце концов княгиня Лукерья уступила, выделив ей для уборки горницу и спальные комнаты второго этажа, где было гораздо чище, чем на первом этаже.
Из конюшни, без головного убора – шапку он держал в левой руке, а в правой широкую деревянную бадью с железной дужкой – вышел Антипка. Вдруг он бросил бадью на землю, вскинул руку, указывая на восток, где на дороге, саженях в двухстах из-за поворота показались два верхоконных – под всадником в форме драгуна была белая лошадь, под другим, в странном для здешних мест азиатском одеянии – гнедая.
– Княгиня Лукерья, к нам какие-то гости!
Княгиня обернулась в сторону дороги, которая вела на Калугу, екнуло вещее сердце: «Михась! Неужто милый Михась возвращается! Живо-ой! А кто же с ним? Неужто где тезика Али на Волге изловил и в неволю взял? Зачем? За Никиту Кузнецова поквитаться?»
Неожиданно оба всадника припустили коней и, будто на спор, кто быстрее домчит до ворот, поскакали в сторону усадьбы, подзадоривая друг друга криками, но, о чем кричали, за дальностью разобрать было невозможно, «Тако с пленным Михась не стал бы гнать коней наперегонки», – догадалась княгиня Лукерья, приняла от розовощекой Дуняши белую пуховую шаль, накинула на плечи. Через полминуты все же попросила верную подружку – ни разу она даже при слугах не назвала Дуняшу холопкой или дворовой девицей, она для нее после всех горестных испытаний, выпавших на них обоих, так и осталась подружкой, самой доверенной на женской половин