Грузовик подъезжал к темной массе какого-то здания. Человек снял с лежавшего старую кепку, натянул её по самые глаза, перевалился через борт и растворился в темноте. А грузовик уперся мутным светом фар в высокое деревянное крыльцо и остановился. Молодой мужик выбрался из кабины, громко стуча сапогами, поднялся по ступенькам и, толкнув тяжелую дверь, вошел внутрь. Шофер заглушил мотор, закурил и включил транзистор. Передавали последние известия…
Лежавший в кузове неподвижно смотрел вверх. По его мокрому лицу стекали капли — казалось плачет. Услышав, что раскрылась дверь и раздались голоса, закрыл глаза.
— Ты бы, гад, эти восемьдесят км с нами пропахал. Зажрались тут в городе… Будку наел, в три дня не обгадишь. Ложьте — и все дела! — азартно и почти весело напирал молодой. — А то мы про этот случай в газету сообщим. Как умирающего в больницу не допускают. Верно, Вася?
Шофер, не отвечая, улыбался.
— Да хоть запишись, — забубнила басом огромная сутулая фигура. — Сказано ремонт, значит, ремонт. Одна палата на все оставшееся здание. В районку везите.
— Охренел, да? До районки еще сколько? У нас бензину только развернуться. Точно, Вась?
Шофер снова улыбнулся и сплюнул через полуоткрытую дверку.
— Сам говоришь, почти покойник, — загудела фигура. — У нас никакой помощи ему предоставить невозможно. В операционной побелка… Не пущу, сказал, и все. Вези в районку.
Но молодой уже забрался в кузов.
— Вась! — позвал он. — Разгружаем. Не пустит, на крыльце оставим. Помрет — им отвечать. Мы свое дело сделали — довезли. По таким погодным условиям. Никто нам слова не скажет. Можно сказать, жизнью рисковали… Теперь пускай медицина распоряжается. Им за это деньги платят.
— Да пойми ты, дурья голова… — все еще сопротивлялся бас.
В это время снова раскрылась дверь, и в освещенном прямоугольнике неустойчиво определилась фигура в белом халате. Это был дежурный врач.
— Пусть разгружают, господин Митькин. Деньги надо отрабатывать.
— Наталья Николаевна категорически… — звякнув ключами, неуверенно возразил громоздкий, неповоротливый Митькин, не то сторож, не то завхоз при больнице. Он неуклюже развернулся было к врачу, но тот уже исчез, оставив вместо себя освещенный прямоугольник, на фоне которого ясно обозначились косые струи дождя.
— Положили мы на твою Наталью, — весело крикнул молодой, открывая борт. — Главный сказал разгружать, значит, никаких делов. Дядя Коля у нас бывший боевой офицер, орденоносец и майор бронетанковых войск. Обязаны предоставить соответствующие условия. Вась, бери за ноги… — скомандовал он, грубо разворачивая лежащего…
Врач стоял за дверью в гулком, пустом, ярко освещенном приемном покое. Помещение было подготовлено к побелке. Стены небрежно выскоблены, пол засыпан известкой, посредине стояла заляпанная краской стремянка. Из-под соскобленной известки на стенах неразборчиво проступали контуры каких-то фигур, лица… Над головой врача можно было разобрать руку, сжимавшую рукоять посоха. Узкое стрельчатое окно, полустертые фрески на стенах, полутьма сводчатого высокого коридора — все говорило о том, что участковая больница была неуютно устроена в здании бывшего собора, и, несмотря на многолетние старания людей оставить как можно меньше следов прежнего назначения этого явно не пригодного для жилья строения, следы явственно проступали буквально на каждом шагу.
Врач стоял, прижавшись к стене, и морщился, словно от боли. Он даже коротко застонал и закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел перед собой изможденное встревоженное лицо, очень похожее на полусоскобленные лица фресок.
— Чего тебе? — спросил врач.
— Вам плохо, Виктор Афанасьевич? — встревоженно спросил человек с изможденным лицом и неловко переступил с ноги на ногу. Под заношенным флотским бушлатом, который был ему явно мал, на нем была еще тельняшка, заправленная в старые выцветшие джинсы.
— Наоборот… Наверху блаженства. Очередного кандидата в покойники доставили. Надевай халат, Яков, и предоставь сельским труженикам каталку.
Только сейчас, когда на лице врача появилась рассеянная неуместная улыбка, стало видно, что он полупьян или почти пьян. Хотя еще вполне способен передвигаться и разумно отвечать на вопросы.
— Хорошо, Виктор Афанасьевич, сейчас предоставлю.
Яша неслышно растворился в полутьме коридора. Врач, достав из кармана бутылку, не торопясь отвинтил пробку, отпил большой глоток и, повернувшись к полуоткрытой двери, сделал понятный во всех странах неприличный жест.
Человек, спрыгнувший с грузовика, понятия не имел, в какую сторону ему надо идти и как далеко. Голод и волной накатившая слабость лишали воли. Присев за бочками, он внимательно прислушивался к голосам и возне на крыльце больницы. Когда его неподвижного попутчика занесли внутрь, он, низко пригнувшись, подбежал к грузовику и заглянул в кабину. На сиденье лежала оставленная шофером коробка спичек, тут же исчезнувшая после молниеносного движения руки. Транзистор продолжал вещать про события в Косово, заглушая удалявшиеся голоса и шаги, и человек, чтобы не быть застигнутым врасплох, выключил его. Навалилась тишина. Не сразу в ней стали различимы шорох дождя, далекий собачий лай, простуженное дыхание… Поминутно взглядывая на полуоткрытую дверь, человек забрался в кабину, рывком открыл бардачок, пошарил в нем и, ничего не обнаружив, шепотом выругался. Больше в кабине ничего не было.
Светлый квадрат двери манил теплом, сухостью, возможностью спокойно отлежаться где-нибудь в углу и, может быть, даже отыскать что-нибудь съестное, когда все заснут. Не святым же духом они там перебиваются, хотя и устроились на бывшей хазе самого Господа Бога. Человек, по-прежнему низко пригибаясь, почти на четвереньках заскочил на крыльцо и, напряженно прислушиваясь к далеким голосам, заглянул в дверь. В крайнем случае можно притвориться, что зашел по делу. Прижимая локтем под курткой автомат, он выпрямился и, пересилив страх, шагнул внутрь. В приемном покое никого не было.
Врач долго и тщательно мыл руки под холодной струйкой, тонко текущей из проржавевшего крана, потом повернулся, вытянув руки с растопыренными пальцами. Яша торопливо опустил на них помятое полотенце. Тщательно вытерев руки, врач сел за стол, взял ручку и приготовился писать.
— Фамилия? — строго спросил он.
— Большешапов, — дернулся молодой. — Николай Большешапов. Моя?
— Больного, — поморщился врач.
— Тоже.
— Что «тоже»?
— Тоже Большешапов. Николай Степанович.
— Отец?
— Не.
— Родственник? Однофамилец?
— И так, и так. Дядька.
— Забавно. Год рождения?
— За полсотни уже. Вась, ты не знаешь? Пишите с половиной. Полсотни пять.
— Пол? Мужской… Место жительства?
— Журавлево.
— Диагноз?
— Чего?
— На что больной жалуется?
— Да ни на что он не жалуется. Тут что получилось. Моя баба к нему третьего дня забегает — чего-то ей там приспичило, не то отдать, не то одолжить — а он, значит, лежит. При полном параде. Ордена, значки, все что было нацепил и лежит. Катька, баба моя, и так и сяк — лежит. Не шевелится, и ничего такого. Хоть бы слово какое сказал, так нет — ни мычит ни телится. Участковый приехал, объясняет — везите. А то помрет, отвечать будете. Мы с Васей и пошел, значит. Так было, Вась?
Шофер улыбнулся и ничего не ответил.
Врач махнул рукой:
— Исчезайте.
— Все, что ль? — обрадовался молодой.
— Когда забирать труп, вам сообщат.
«Труп» лежал на каталке и пристально смотрел в потолок. Прямо над ним были распростерты крылья. Судя по всему, когда-то здесь был написан ангел. Самого ангела уже не было, остались лишь крылья и часть голубого одеяния. Но даже в этих немногих останках была заключена такая гармония и чистота, что лежавшему почудилось, что внутри него зазвучала знакомая и радостная мелодия. Он прислушался. Мелодия загремела, сотрясая уходящие в темноту своды:
Все выше и выше, и выше
Стремим мы полет наших птиц,
И в каждом пропеллере дышит
Спокойствие наших границ…
Песня внезапно оборвалась, словно выключили приемник. Молодой шофер и Митькин уходили. Уходили не оглянувшись, не попрощавшись, деловито и торопливо, словно скинули с плеч неприятную обузу и теперь с облегчением спешили по своим нужным и приятным делам. Врач и Яша молча смотрели им вслед.
Смотрел на их прошагавшие чуть ли не вплотную ноги распластавшийся на полу, за грудой кроватных сеток, вынесенных на время ремонта в коридор, человек. Шофер, проходя мимо, бросил на пол окурок, и человек, даже не дождавшись, когда идущие исчезнут за поворотом, высунулся, схватил его, сунул в рот, глубоко затянулся… И еще раз затянулся…
Грузовик, буксуя в грязи, развернулся и почти сразу скрылся в темноте, сонно мигнув грязным огоньком поворота. Громоздкий Митькин высморкался ему вслед, вытер пальцы о старый ватник, загремев ключами, замкнул дверь и начал медленно спускаться с крыльца.
— Нас с вами опять заперли, Виктор Афанасьевич, — грустно сказал Яша.
— Не доверяют, Яков Борисович, не доверяют.
— Людей нельзя запирать…
— Если честно, у них имеются основания. Особенно после того, как я загнал стерилизатор. Помнишь, на пристани? За тридцатку. На кой фиг он им был нужен?
— Рыбу коптить.
— Последний стерилизатор в отделении. Продал за тридцатку, выплатил полную стоимость.
— Вы были совершенно пьяны, Виктор Афанасьевич.
— Во! Даже ты это осознаешь. А Наталья в упор понимать не желает. Самое обидное, что я когда-то любил эту женщину. Смешно вспоминать, Яков, но она отвечала мне взаимностью.
— Я ее понимаю.
— Понимаешь сейчас или понимаешь тогда?
— Тогда.
Врач полез было за бутылкой, спохватился, закрыл почти неначатую историю болезни и встал.
— Сейчас нас с тобой запирают на всю ночь, как неблагонадежный элемент. Поехали, Яков.