— Осматривать не будете?
— Осматривай не осматривай… Восемьдесят километров в кузове, под дождем… Здоровый бы сыграл в ящик.
Яша осторожно развернул каталку с неподвижным Николаем Степановичем. Врач шел рядом, держась сначала за каталку, потом за Яшу. Они медленно шли по коридору.
— Куда его? — спросил Яша. — В операционную?
— В седьмую.
— Там женщины.
— Мужчины, женщины… В больнице абсолютно не имеет значения. Единственная графа — «больной». По возможности — «чем»? И все. Осознал?
— Осознал. Все равно все считают меня сумасшедшим.
Они подошли к лестнице на второй этаж и остановились. Рядом, между двумя старыми шкафами, сидел на корточках человек. Врач обнял Яшу, прижался лбом к его лбу.
— Яшенька… Солнышко ты мое жидовское… Ну какой ты сумасшедший? Слегка не в норме. А кто сейчас в норме? Я, например, тоже не в ней. Уже… По случаю дождливой погоды и наступающей субботы. Осознал?
— Осознал. Женщины будут недовольны. Из седьмой палаты.
— Чем будут недовольны женщины из седьмой палаты?
— Что мы положим к ним мужчину.
— Яков… — Врач достал сигареты, закурил, поднес догорающую спичку к лицу Яши, словно хотел лучше рассмотреть его. — Ты когда-нибудь видел женщину, недовольную тем, что к ней положили мужчину? Я лично никогда не видел. Что это доказывает? Это доказывает отсутствие у тебя соответствующего жизненного опыта. А ведь тебе уже тридцать, да?
— Двадцать восемь.
— Пацан. Закуришь?
— С удовольствием.
Врач отдал Яше свою сигарету, а сам закурил новую.
— Видишь, у тебя еще имеются удовольствия. А у него они полностью отсутствуют.
Он сел на ступеньку лестницы и хлопнул рядом рукой.
— Садись… Какой делаем вывод?
— Не знаю.
— Элементарный. По сравнению с ним ты что-то. Хотя, если честно, не очень далеко от него ушел.
— Вы меня обижаете.
— Обижаться надо было на атомную подводную лодку. Сколько ты на ней отпахал?
— Два года восемь месяцев.
— А я что говорю? Разница между тобой и этим паралитиком, что ты еще куришь, а он свою последнюю выкурил три дня назад. На кой хрен его сюда притартали? Не знаешь? Не обижайся, я любя… Восемьдесят километров… Долболомы. По такой дороге… Не захотели, чтобы дома лежал. Больницу им подавай. Рентген, уколы, квали… квалифицированную медицинскую помощь… Сдохнуть со смеха.
Подтянул к себе каталку.
— Мужик, хочешь закурить?
Не дождавшись ответа, сунул ему в сжатые губы окурок.
— Последний чинарик перед миром иным. В любом случае лучше совершенно бесполезного укола в задницу. Да и не сделают его тебе сейчас. Галька, блядешка, опять на дискотеку рванула. Раньше семи утра не нарисуется.
Яша тоже наклонился к Николаю Степановичу:
— А если он слышит? Видите? Смотрит…
— Естественно. Что ему еще остается?
Врач поднялся:
— Поехали, сионист.
— Я не сионист, Виктор Афанасьевич…
Вдвоем они с трудом, со ступеньки на ступеньку стали закатывать каталку на второй этаж. Окурок выпал изо рта Николая Степановича и медленно дотлевал на мокром плаще. Почти вся тяжесть каталки досталась на долю Яши, подталкивающего её сзади, да еще лежавший стал соскальзывать вниз. Мокрая голова уперлась Яше в грудь, и он совсем близко видел измученные выцветшие глаза. Врач, которому было значительно легче, не переставал говорить:
— Критику признаю… Сионисты в задрипанных участковых больницах не проживают. Они в подавляющем большинстве там… на Земле обетованной.
Он неожиданно остановился.
— Яков… Я тебя совершенно серьезно спрашиваю… Неужели здесь можно жить?
Яша, с трудом удерживающий давящую тяжесть груза, ничего не ответил. Они снова стали подниматься. Врач не переставал разглагольствовать.
— Даже принимая во внимание, что у тебя не все дома… Я бы в первую неделю повесился. В морге. Назло Наталье. Чтобы ей, стерве, строгий выговор с занесением. За плохую работу с кадрами. Иначе ее не достанешь…
Они перевели дыхание. Каталка стояла на площадке второго этажа.
Человек выбрался из-за шкафа и осторожно пошел по коридору. Толкнул одну дверь — закрыто, другую — тоже закрыто. Третья, с табличкой «Пищеблок», подалась. Человек вошел и очутился в полной темноте. Он осторожно закрыл за собой дверь, сделал несколько шагов и… — страшный грохот, казалось, встряхнул все массивное здание…
Измученная болью и тоскливой безысходностью, от которой ей все время хотелось плакать, Вера задремала буквально несколько минут назад. Разбуженная дальним непонятным грохотом, она испуганно вскинулась, потом, ничего не понимая, села. В палате было тихо. Чуть светилось большое окно, у которого стояла койка Вонючки. Та, как всегда, сидела и, наклоняя голову, что-то шептала. Очевидно, молилась. Остальные даже не пошевелились. Ровно шумел дождь. Далеко на реке тоскливо, будто призывая кого-то на помощь, гудел сухогруз. Грохот больше не повторялся, и Вера решила, что он ей приснился. Она осторожно пошарила рукой под подушкой, нащупала старенький плейер, надела наушники, включила, улеглась, отвернувшись к стене, и замерла. По её худенькому личику текли слезы. Прикусив судорожно сжатый кулачок, она изо всех сил сдерживалась, чтобы не разреветься в голос и не закричать на всю палату, что ей не хочется жить.
Врач и Яша остановились с каталкой у самой двери палаты.
— Какие будут соображения? — спросил врач.
— Корыто свалилось в пищеблоке. А под ним тазы.
— Это я без тебя понял. Почему свалилось?
— У нас сейчас все время что-нибудь валится. Ремонт.
— Резонно. Закатываем?
— Может, лучше в коридоре?
— Не улавливаете нюансов, Яков Борисович. В женскую — инициатива, в коридор — халатность. Именно так Наталья будет оценивать. А бабенкам радость. Они же там совсем скисли. Наша больница, плюс ремонт, плюс четвертый день дождь. Китайская пытка. В твоей подлодке наверняка была более уютная обстановка. Она все-таки всплыла. Ты чего?
— Постучать.
— Яков, ты бесповоротен. Абсолютно не способен делать поправки на окружающую действительность. Не надо стучать, не надо шуметь. И вообще… ничего не надо. Будет приятным сюрпризом. До утра не заметят, а утром не наше дежурство. Закатывай. Осторожно… На цыпочках…
Врач открыл дверь, и Яша, стараясь не шуметь, закатил каталку в палату. Дверь за ним тут же закрылась, и он замер, привыкая к темноте. Потом двинулся было в свободный угол, но тут Вонючка громким голосом сообщила:
— А со второй коечки уже с час, как померла. Не шевелится.
Яша оставил каталку в палате, попятился, спиной открыл дверь и вывалился в коридор. Врач еле успел спрятать бутылку.
— Там… Там умер кто-то.
В палате зашевелились.
— Лучше б ты, вонючка старая, сдохла, — в сердцах сказала Зинка и тяжело спустила с кровати опухшие ноги. — Хорошие люди помирают, а тебя никака холера не берет.
— Что ж мне теперь, задавиться? — спокойно спросила Вонючка и торопливо несколько раз перекрестилась.
Врач недовольно поморщился:
— Снова в мое дежурство…
Человек чиркнул спичкой и осветил свое убежище. Вокруг громоздились жестяные ванны, тазы, кастрюли, на веревках сохло постельное белье. Человек начал осторожно выбираться из «пищеблока»…
В палате неподвижными остались лишь покойница, Николай Степанович и отвернувшаяся к стене Вера. Остальные сидели на своих койках и переругивались.
— Если вы видели, что она померла, надо было вызвать дежурного врача, — с истерическими нотками хорошо поставленного учительского голоса упрекала Вонючку Нина Тарасовна. — Сидите, как ни в чем не бывало!
— Сама не рада, что зажилась. Кого поделаешь, если Бог смерти не дает. День и ночь прошу, — с привычным согласием на любую обиду бормотала та. Маленькие высохшие ручки ее тряслись. Она силилась и все никак не могла поправить сползшее на пол одеяло.
— Плохо просишь, тараканья еда, — оборвала ее Зинка.
Ненка Тася, кутаясь в одеяло, рискнула было сделать шажок в направлении каталки, которая была чуть видна посередине палаты. Привизгивая от возбуждения, она таинственно зашептала:
— Кого-то, женщины, еще прикатили. Тоже не дышит.
— Включите свет! — приказала Нина Тарасовна.
— Включай, раз тебе надо, — сразу взъелась Зинка.
Нина Тарасовна демонстративно легла на койку. Голос её артистично дрожал от возмущения:
— Прекрасно знаете, что у меня на днях операция. Необходим абсолютный покой. Ни в ком ни капли жалости. Как звери…
— Звери хорошие, люди плохие! — возразила Тася, возвращаясь на свою койку.
— Что будем делать, Яков Борисович? — спросил врач.
— Полундра, — грустно констатировал Яша.
— Вот именно. Резюмирую… Труп предлагается изъять, вновь прибывшего водворить на его место. К сожалению, произвести эту несложную операцию незаметно для окружающих теперь бесповоротно исключается.
— А если свет не включать?
— Иногда ты соображаешь вполне симпатично. Даже чем я. В коридоре тоже вырубим. Чтобы полная… Как у негра… Давай, сионист, приступай.
Яша побежал вниз по лестнице, а потом в самый конец коридора, где был электрощиток. Человек едва успел спрятаться в одну из коридорных ниш. Яша прошел мимо, что-то бормоча.
В палате все по-прежнему сидели и лежали на своих койках.
— Таська! Ты ж, курва, ходячая, включи свет. Поглядим, кого они привезли, — не то приказала, не то попросила Зинка.
Тася, кутаясь в одеяло, отрицательно замотала головой:
— Боюся.
— Кого? — удивилась Зинка.
— Мертвых боюся. Темно когда, боюся.
— Мертвые не кусаются. А свет включишь — темноты не будет. Только и делов. Включай давай! — не выдержав крикнула она.
Тася подскочила от крика и тоже закричала:
— Боюся!
В переговоры вмешалась Вонючка:
— Мордва малахольная. Водку пить — «не боюся», мужиков через себя цельный полк перепустить — «не боюся», а два шага до дверей пройтить — зубами стукает.