Они молча развернулись и пошли в обратную сторону.
Их блуждание по темным коридорам здания, которого никто из них толком не знал, приводило их в совершенно обособленные друг от друга пространства. То это был гулкий полумрак разоренного храма со следами ярких фресок на легких и высоких стенах, то — длинный учрежденческий коридор с одинаковыми белыми дверями и строгими табличками на них… За поворотом взгляд упирался в мрачную кирпичную стену, и забранное тяжелой кованой решеткой маленькое окно не оставляло сомнений в тюремном предназначении этого мрачного закутка. А рядом — невообразимый хаос затеянного ремонта: бочки с известкой, козлы, перевернутая заляпанная мебель, снятые батареи, содранные полы, трубы, пакля, старые плакаты, тазы, горы нестираного белья, ящики с пустыми бутылками, накрытый газетами стол, на котором в беспорядке разбросаны костяшки домино и стоит консервная банка с окурками…
Наконец Николай Степанович с трудом открыл заскрипевшую дверь, они один за другим вышли на крыльцо и замерли, испуганные непроглядным, слабо шевелящимся туманом. Николай Степанович первым шагнул вниз и протянул руку Тасе. Взявшись за руки, они сошли с крыльца и исчезли в тумане. Почти сразу пропал чавкающий звук их шагов.
— Вот, девка, мы с тобой и одни остались, — сказала Вонючка.
— Ты когда-нибудь спишь, зараза? Как ни погляди, сидит и сидит, — притворно рассердилась Зинка.
— Не могу я здесь спать. Разве что забудусь когда на минуту, мне и хватает. А спать никак не могу.
— Чего так? — устало поинтересовалась Зинка.
— Храм Божий. Койка прям над алтарем стоит. А с меня льется, прости Господи, как с лоханки дырявой. Разве Господь стерпит такое? Вот и не сплю.
— Бога отсюда хлоркой да матюками давно вывели. И не ты в том виноватая, и не я. Спи. Если он есть, сам во всем разберется. Кого простить — простит, кого наказать — накажет.
— В ком памяти нет, того, может, простит, — не согласилась Вонючка. — Я-то все, как есть помню. Батюшка Феодосий тут служил. А хор какой был! Бывало, запоют на Светлое Воскресение — слезы так и бегут. На крыльцо после службы выйдешь, простор — на тыщу километров видать.
— Ну уж и на тыщу?
— Как считаешь, блажной наш с этим, чего сделает?
— Отпустит, чего еще.
— Ну и слава богу.
— Жалеешь, что ль?
— Я теперь всех жалею.
— Всех жалеть — сердца не хватит.
— Я тебя все спросить не соберусь… — осмелилась наконец Вонючка. — Ты откуда заговоры знаешь?
— Спроси, чего я не знаю.
— Я тебя не зря пытаю, — каким-то особым голосом продолжала старушка. Терпения у меня совсем не осталось. Помереть хочу.
— Ну, тут я тебе не помощница, — строго сказала Зинка и почему-то оглянулась на дверь.
— Ты, девка, не спеши. Мало еще как повернется. Ты мне скажи, греха на тебе непрощенного не было?
— Я их считала, грехи эти? Прощенные, не прощенные… У меня и времени подумать не было, какие они. Чуть свет поднимаешься — и пошел, и пошел… Может, кто и не простил, не знаю.
— На руду заговор знаешь?
— И на руду знаю.
— Откуда?
— Человек один научил.
— Хороший человек?
— Кто его знает? Тогда хороший был. Тебе на что?
— Просить тебя хочу…
— И не думай даже, — замахала руками Зинка. — Слыхала, как врачи говорили? Если выход закрыть, отравление организма произойдет. Подумаешь, беда большая. Течет и течет. Сто лет еще течь будет. А так окочуришься в два счета.
— Хочешь скажу, почему так-то? Сынок отбил. Я ему пенсию не дала, а он с похмела… И давай меня ногами пинать. Скажи, где пенсия, и скажи. Так запинал, что я кровью захлебнулась. Очнулась — его и следа нет. И пенсии нет.
Зинку затрясло.
— Я бы его, падлу такую, на червонец на парашу загнала!
— Пусть живет, — перекрестилась Вонючка. — Он у меня последний. Один в тракторе перевернулся по пьяному делу, раздавило его. Старшого в драке затоптали. Два дня всего и прожил после того, Царство ему Небесное. Этому, видать, тоже пути не будет. Думала, проведать придет. Хотя б за то, что в милицию не донесла. Уж так меня соседка уговаривала… Бог с ним… Заговори меня, Христом Богом тебя прошу. Не могу я над алтарем в таком-то виде сидеть. Силов моих совсем уже нету.
Она заплакала. Зинка долго молчала, потом встала и подошла к Вонючке.
— Тебя как зовут, бабушка? — тихо спросила она.
— Бабушкой и зови.
— Для заговору надо, — еще тише сказала Зинка.
— Анной меня зовут. Анна Иннокентьевна. Соколова.
Зинка села к ней на койку, опустила тяжелую руку на одеяло, укрывающее ноги.
— Так лягу, лягу… — Старушка с трудом улеглась и сложила на груди руки. — Как не лечь, если такое дело. Ты крепче положи. Я тебе помогу, шевелиться не буду.
— Совсем не шевелись. Лежи, как тебя и нету. Готова, что ль?
— Последняя просьба к тебе будет…
— Ну?
— Очень мне понравилось, как ты песню пела. Как отойду, отпой старую, не поленись. Бог тебе сторицей отдаст. И я на том свете за тебя молить буду. Отпоешь?
— Отпою, — согласилась Зинка.
— Ну, спасибо тебе, добрая душа. Больше не шевельнусь.
Она закрыла глаза и замерла.
Яша развязывал человеку руки. Тот стоял неподвижно и, казалось, не верил происходящему. Веревки и полотенца упали на пол. Человек повернулся к Яше и стал медленно растирать онемевшие руки.
— Теперь можете меня убивать.
Лицо человека исказила непонятная гримаса — не то кривая улыбка, не то судорога боли.
— Да пошел ты!
Он повернулся и стал уходить от Яши. Убыстряя шаги, а потом почти бегом, он проделал тот же путь, по которому до него уходили Николай Степанович и женщины. Гулкое эхо шагов грохотало, оглушая и пугая. Только у раскрытой настежь двери он остановился, словно не веря самому себе. И только тогда услышал далекую песню, которую пела Зинка.
Долина ль ты моя, долинушка,
Долина ль ты широкая.
На той ли на долине
Вырастала калина.
На той ли на калине
Кукушка вскуковала.
«Ты об чем, моя кукушечка,
Об чем горюешь?..»
Засыпающая Анна Иннокентьевна видела яркий разлив толпы у подножия белоснежного красавца собора, взметнувшегося к небу на высоком берегу реки. Был солнечный летний день. Было тепло. Пение церковного хора прозрачно и радостно теплилось под сводами собора. А снаружи весело трезвонили колокола. Звон их без остатка растворялся в бескрайнем окрестном просторе — в облаках, в солнечной ряби реки, в молодой зелени берез. Маленькая веснушчатая Анечка с большим атласным бантом в туго заплетенной косичке, в скрипучих сапожках и голубом, как незабудка, ситцевом платьишке прижималась к огромной отцовской руке, видела светлое лицо давно умершей матери, морщила нос от ослепительного блеска золотом шитых риз и хоругвей и была счастлива так, как бываем мы счастливы только в детстве и только в редчайшие его минуты полного согласия с окружающим миром…
Уж и как мне, кукушечке,
Как не куковати?
Уж и как же мне, горемычной,
Как не горевати?
Один был зеленый сад,
И тот засыхает,
Один был милый друг,
И тот отъезжает…
Держась за руки, они медленно шли сквозь туман.
— Мы, кажется, пошли не по той дороге, — дрожащим голосом сказала Нина Тарасовна. — Поселок должен быть там…
— В такой туман нельзя ничему верить, — остановилась Тася. — Слушать надо.
Вслед за ней остановились остальные. Стали слушать.
— Ничего не слышно, — сказала Вера.
— Стучит что-то… Вон там… — не согласилась Нина Тарасовна.
— Даже петухи не кричат, — прошептала «покойница».
— Раз туман, значит, солнце будет. Ты говорила? — Николай Степанович повернулся к Тасе. — В обязательном порядке будет. А стучит… Капли стучат. Конец ему приходит. Вон там вроде светлее. Значит, что? Значит, туда и движемся.
Николай Степанович решительно двинулся вперед.
Человек бежал сквозь расходящийся постепенно туман. Он перебегал какие-то пустыри, но каждый раз оказывался то перед стеной, то перед забором. Шарахался от них, бежал вдоль какой-то свалки, налетал на колючую проволоку, падал, поднимался, снова бежал. Туман не давал возможности выбрать направление. Очутившись в очередной раз перед высоким бетонным забором, он подпрыгнул, из последних сил подтянулся, неловко перевалился и с криком полетел куда-то вниз, скользя по мокрой глине распластанным телом.
Подняв залепленное грязью лицо, он разобрал перед собой круто уходящий вверх глинистый обрыв, а в другой стороне — едва видные сквозь шевелящийся туман людские фигуры, полукольцом надвигавшиеся на него. Он начал шарить вокруг руками, нащупал обломок кирпича, медленно поднялся и пошел навстречу своим преследователям…
Это были густо вбитые в землю сваи, а огромная яма, залитая водой, в которой он утопал почти по колена, оказалась заброшенным строительным котлованом. Выбраться из него было невозможно. Человек стал карабкаться по мокрой глине вверх, но на середине сорвался и, весь в грязи, заскользил вниз, в желтую, дурно пахнущую воду.
Вокруг становилось все светлее. Последние клочья тумана разносило потянувшим с реки ветерком. Остановленные ослепительно прорвавшимся сквозь последнюю морось солнцем, они замерли на обочине проселочной дороги, которая с вершины пригорка — места их невольной задержки — была видна далеко вперед, вдоль осветившейся реки, через поля и березовые колки, оставляя в стороне еще полускрытый туманом поселок.
— Если бы не операция, я бы пошла с вами, — стесняясь своих неожиданных искренних слов, сказала Нина Тарасовна.
— Адрес запомнила? — спросил Николай Степанович.
— Запомнила.
— После операции милости просим. Дом большой, места всем хватит.
— Спасибо. Я пошла.
— А я здесь, на солнышке, посижу. Соскучилась по солнышку, — тихо сказала «покойница».
— Может, передумаешь?