— Носятся сломя голову — куда, зачем? — сами не знают, — словно самому себе стал объяснять священник. — Ладно бы погода была — холод, дождь, грязь. В любой момент вдребезги. Без покаяния, без смысла. Чего ради, спрашивается?
— Вестники, — неожиданно заявил Федор Николаевич.
— Не понял. Что вы имеете в виду? — удивился отец Дмитрий.
— Он всё время так — вестники, лябры какие-то. Ни фига не понять. Говорит, говорит… — обиженно проворчал Ленчик. — Сам дурак!
— Ещё раз обзовешь кого-нибудь дураком, язык отнимется. Будешь не говорить, а мычать — му-у, — припугнул его отец Дмитрий.
Федор Николаевич, подбрасывая в печурку дрова, решил объяснить свои соображения:
— Мое скромное историческое открытие. Я про Вестников.
— Объясните неразумному, — подошел и присел рядом с ним на какой-то чурбак отец Дмитрий.
— У меня всё зафиксировано, — доверительно стал объяснять ему бывший учитель истории. — С датами, именами. При случае могу ознакомить подробнее.
— Не откажусь. У вас, судя по всему, богатейший материал о здешней жизни собран. Быт, случаи всякие. Я отчасти наслышан.
— Не поверите, какие случаются любопытные аналогии…
Внезапно снаружи, перед самыми дверьми, заиграла гармошка и хриплый, не лишенный приятности голос запел:
Темная ночь
Разлучила любимая нас.
И поэтому, знаю, со мной
Ничего не случится…
С трудом открыв тяжелую входную дверь, вошел, как вскоре выяснилось, ещё один приглашенный на намеченную Бовой встречу — Вениамин Глазов. В старом, большом, не по росту плаще, с гармошкой на плече. Его выступление началось прямо с порога.
— Считал, бесповоротно опоздал, а тут ещё никто не пил и не едал. Обманул, значит, сволота! Говорит: «Приходи в семнадцать ноль-ноль для поддержания общего веселого настроения. И нос будет в вине, и хвост в табаке. На моих командирских скоро семь, а тут только херувим, поп, да Федька клоп. Присосался, понимаешь, сторожить дырку от бывшего калача, да не рассчитал сгоряча. Сумасшедшие разбежались, одни стенки остались. Печка топится, Венька гулять торопится, поп стоит, на меня глядит. Спрашивается, на хрена попу гармонь? Всей честной компании поклон.
Ленчик весело захохотал, и даже захлопал в ладоши, отец Дмитрий смущенно улыбнулся, Федор Николаевич в сердцах сплюнул.
— Тьфу! Вывернутый ты наизнанку человек, Вениамин. Все у тебя не как у людей. Такую песню и ту испортил. Семь десятков скоро разменяешь, а всё шута горохового из себя разыгрываешь. Вот чего, спрашивается, приперся? Звал тебя кто? Здесь посторонним находиться не положено.
Вошедший скинул у входа прямо на пол мокрый плащ, не выпуская из рук гармошки, прошел прямо к столу, взъерошив по дороге волосы смеющегося Ленчика, по-хозяйски уселся на единственную у стола табуретку, повертел туда-сюда седой головой, рассматривая окружающую обстановку, неодобрительно хмыкнул и только после этого ответил на прозвучавшие в его адрес обвинения.
— Интересное дело, а кто тут не сторонний? Если этот, как его? Бова кажется? Ну да, Бова Королевич, который мне сюда очень основательное приглашение озвучил, не соврал, то всё это заведение теперь частная капиталистическая собственность. Значит, все мы здесь в настоящий момент посторонний элемент. Но! Я посторонний приглашенный, а ты ещё неизвестно. Гражданин поп тоже под вопросом.
— Меня, кажется, тоже пригласили, — почему-то не очень уверенно заявил отец Дмитрий.
— А когда кажется, лучше всего перекреститься. Чтобы не ошибиться. Это не я, это народ так вещает. А лично я вам что-нибудь спою.
Растянув гармошку, запел:
Я люблю тебя жизнь,
Что само по себе и не ново.
Я люблю тебя жизнь
Хоть живется совсем мне хреново…
Ленчик снова захлопал в ладоши.
Федор Николаевич, обращаясь к отцу Дмитрию, продолжая затеянный несколько минут назад разговор, решил снова затронуть начатую было тему, ссылаясь теперь на сидящий у стола пример:
— Помните, батюшка, я вам говорил о всеобщем падении нравственности народонаселения? Данный заявившийся экземпляр является ярчайшим тому доказательством.
— Точно! — громко согласился Вениамин. — Дед был казак, отец сын казачий, а я хвост собачий. Верно, ангел души моей? — обратился он к Ленчику. — Хочешь плясать?
— Хочу, — обрадовался Ленчик.
Вениамин стал наигрывать какую-то плясовую. Ленчик принялся неумело подплясывать.
— Хоть бы под старость угомонился, — окончательно разозлился Федор Михайлович. — О напрасно прожитой жизни задумался. Это ж никакого терпения не хватит больше получаса с ним в одном помещении находиться.
У отца Дмитрия, судя по всему, терпение тоже стало заканчиваться.
— А я, признаюсь, в полном теперь недоумении. Цель мероприятия, если оно, конечно, состоится, представляется мне непонятной и, я бы даже сказал, загадочной. Зачем…
Он замер на полуслове. Видимо, привлеченная музыкой и пляской Ленчика из темного угла, заваленного какой-то рухлядью, снова появилась женщина. Сделала несколько шагов и остановилась на границе света и тени. Вторым её заметил Вениамин и резко оборвал мелодию. Замер с поднятой ногой Ленчик. Подбрасывающий в очередной раз в печурку дрова Федор Николаевич, не выпуская полена из рук, медленно выпрямился и с недоумением уставился на отца Дмитрия. В наступившей тишине снова стало слышно, как идет дождь и ветер раскачивает одинокое полузасохшее дерево у углового окна.
Первой заговорила возникшая из темноты женщина:
— Люблю, когда веселое играют. Играй, дядя Веня, а то тут со скуки помрешь.
— Вы… Ты кто такая? — прорезался наконец голос у официально назначенного сторожем Федора Михайловича.
— Катька Сучкова! — не веря самому себе, воскликнул Вениамин. — Ты, что ль? По внешности вроде смахиваешь. А на серьезе соображать, никак здесь находиться не можешь.
— Что значит, не может, если находится? — продолжал сердиться Федор Николаевич. — Какая Сучкова? Турнаевская? Так она ещё весной померла.
— Лично на её поминках присутствовал, — согласился Вениамин.
Женщина попятилась, отступая в тень, и почти слилась с темнотой. Слышался только её голос.
— Тогда померла, сейчас опять живая. Играй, дядя Веня. Лучше тебя у нас никто не играл. Такой был красивый… Кучерявый… Бабы все как одна по тебе сохли. А сейчас белый весь стал, как Дед Мороз. (Хохотнула.) Куда что подевалось? Ежели здешних развлекать заявился, то они поразбежались кто куда. Хожу тут одна, как курица. Людей только пугаю.
— Зачем ходишь, если померла? С какой такой целью? — продолжал сердиться Федор Николаевич.
— Чего зря спрашивать? — печально отозвалась «покойница». — Померла и померла. Всё, как у людей. И им хорошо, и мне без забот. Обувки только по такой грязи не напасешься. Хорошо калоши сыскала в девятой палате. Большие только, соскакивают.
— Дожили, что ножки съежили, — отозвался недоумевающей репликой Вениамин.
Не выдержал наконец и отец Дмитрий:
— Грехи наши тяжкие. Разве со смертью в игрушки играют? Бог накажет.
Женщина, отступив ещё дальше в тень, всхлипнула:
— Он меня уже наказал. Хожу, как курица, ничего не вижу…
— Бля буду! — закричал Вениамин. — Точно Катька Сучкова! Телом только поменела. Раньше гладкая была…
— Сам говоришь — померла, — продолжал не верить в случившееся Федор Николаевич.
— Ну. А теперь живая, — продолжал настаивать на своем ошалевший от случившегося Вениамин. — Говорю — на поминках присутствовал. Просили грустное что-нибудь сыграть. Из оперетты «Мистер Икс». — И неожиданно запел:
Устал я греться у чужого огня,
Но где же сердце, что полюбит меня…
Пел неплохо. И голос был неплох. И мелодия та самая.
— Да погоди ты! — оборвал его Федор Николаевич. — Где она?
— Ошибочка, выходит, получилась, — грустно пояснил Вениамин.
— Вы про что? — заинтересовался отец Дмитрий.
— Про поминки. Так нажрались, что и живого могли закопать. Или наоборот.
— Как это наоборот? — не понял Федор Николаевич.
— А хрен его знает. Как бывший комсомолец, в воскресших покойников не верю и прошу не запутывать. В Бога тоже не верю.
— Спаситель для того и явился в этот мир, чтобы грешные души от заблуждений уберечь, — перекрестился отец Дмитрий.
— Тогда вопрос. Есть у меня душа или нет?
— Душа есть у каждого, — снова перекрестился отец Дмитрий.
— А вот и врешь, святой отец! Лично я свою давно уже пропил и прогулял. Одно время она у меня вот здесь находилась… — погладил Вениамин ладонью гармошку. — Но как только ревматизмы всякие начались, отсюда тоже… — Махнул рукой и присвистнул. — По причине хренового сгибания пальцев. Так что души у меня теперь не имеется. Поэтому ни Бога, ни покойников мне бояться не резон.
Продолжая ерничать, он растянул гармошку и нарочито громко запел:
Не кочегары мы не плотники,
И сожалений нет о том, о сем,
Пропили мы свои исподники,
А скоро и жену пропьем.
— Когда она у тебя была жена-то?! — проворчал Федор Николаевич.
За перебранкой и разговорами они не сразу услышали, как к дому почти неслышно подъехали машины.
Позднее застолье
Подъехали тихо по бывшей аллее и остановились, ожидая, что скажет Зотов. Ещё на подъезде он приказал фары потушить, чтобы в темноте приглядеться и разобраться в окружающей незнакомой обстановке. Все молчали. Наконец Зотов разочарованно проворчал:
— Честно говоря, ожидал более впечатляющего вида.
— В такой темноте вообще ничего не разобрать. Развалины какие-то… — проворчала Ольга.
— Все-таки бывшая генеральская усадьба… — так, что ли, на указателе значилось?
— Стиль ампир, — подхватил реплику Зотова Бова. — При солнышке обозначится более отчетливо. Имеются наглядные доказательства… Включи свет, — попросил он шофера, и когда в салоне зажегся свет, открыл покоящийся у него на коленях ящик, не глядя достал из него лежавшую сверху фотографию и протянул её Зотову. Наверняка был уже готов и к неизбежному первоначальному разочарованию, и к последующим возможным вопросам.