Ко всему этому надо прибавить, что в глазах мусульман женщина стоит слишком низко, чтобы из-за нее, как бы она ни была хороша и мила сердцу, стоило восставать против отца и всей семьи, лишаться денег и выгод. «Я молод, – подумал Беюк-ага, – а красавиц на свете много, успею жениться. Во всем воля Аллаха!»
В тот же день он уехал из родительского дома. Выезжая за ворота, он даже не оглянулся, а потому и не видел, как из-за маленького узенького окошечка, пробитого в серой стене, глядела ему вслед пара прекрасных заплаканных черных глаз… Не видел искаженного отчаянием бледного личика, не слышал подавленного стона, вырвавшегося из груди несчастной, покидаемой им навсегда Женщины.
Тяжелая жизнь наступила для Гюзейль-ханум. Несмотря на всю рабскую приниженность мусульманской женщины, она не в силах была скрывать своего отвращения к Гаджи-вали и безотчетного ужаса перед ним. Старика это чрезвычайно злило, и он вымещал свою злобу на остальных женщинах своего гарема, которые, в свою очередь, понимая истинную причину его недовольства, безжалостно преследовали несчастную Гюзейль-ханум. Но самым непримиримым, самым лютым врагом ее была Фатьма; эта ведьма прямо истязала молодую женщину и довела ее до того, что та, наконец, не выдержала и бросилась в колодец, где и утонула. Главной причиной, побудившей ее на самоубийство, было известие о женитьбе Беюк-аги. Известие это ей сообщил сам Гаджи-вали, успевший к тому времени сильно возненавидеть ее за ее холодность и отвращение к нему. Терпеливо выслушав злобные насмешки старика, Гюзейль-ханум выждала, когда он удалился наконец из комнаты, молча встала, накинула чадру и вышла на двор. Дело было вечером, и на дворе никого не было, никто не видел, как молодая женщина, завернувшись плотнее в свою чадру, не проронив слова, без крика, без стона кинулась вниз, в черную зияющую пасть колодца, как зубами, усеянную по бокам острыми камнями.
Так погибла красавица Гюзейль-ханум, погибла подобно тысяче мусульманских женщин, являющихся бесправной, безгласной игрушкой в руках их отцов, женихов, братьев и мужей!
XIX. Размолвка
– А вы, Муртуз-ага, женаты? – спросила Лидия, когда он кончил свой рассказ. – Был, давно, – неохотно отвечал тот, – но и то недолго. Моя жена умерла через год после нашей женитьбы, и с тех пор я не женюсь!
– Разве это у вас, у мусульман, возможно? – удивился Рожновский. – Я слышал, что все богатые и состоятельные персы должны быть неизбежно женаты.
– О, далеко не все, – улыбнулся Муртуз, – при дворе нашего хана есть много молодых людей хороших фамилий и не женатых. Я хотя не молодой, но тоже не женат и не собираюсь жениться. Однако мне пора! – добавил он, торопливо подымаясь. – Скоро, я думаю, паром перестанет ходить!
– Ну, для вас, как для дорогого гостя, – улыбнулся Осип Петрович, – мы сделаем исключение, пустим паром и после заката солнца!
Муртуз учтиво поклонился.
– Сердечно благодарю за любезность, тем не менее, мне надо торопиться! – Сказав это, он начал со всеми прощаться.
– Итак, вы приедете к нам в Суджу? – переспросил он еще раз.
– Всенепременнейше, – ответила за всех Лидия, – а пока мы пойдем провожать вас до парома. Вечер чудеснейший, и мне хочется пройтись немного.
Муртуз-ага в знак глубокой признательности за такую любезность низко склонил голову.
Когда они подошли к парому, там уже стояли курды Муртуз-аги с его лошадью.
– Чудный у вас конь! – не удержался Воинов, искренно им любуюсь.
– Бэшкэш! – произнес Муртуз и протянул Воинову повод уздечки.
– Что вы, что вы! – испугался тот и даже руками замахал. – Я ведь это так!
– Нет, нет, зачем же, такой обычай! – настаивал Муртуз.
– Ну, я этого обычая не признаю! – несколько резко произнес Воинов. – Я – русский, да и вы не перс, чтобы нам строго придерживаться всех персидских обычаев!
– Нет, я перс! – холодно произнес Муртуз-ага. – И если вам кто-нибудь наболтал про меня о том, что будто бы я не природный перс, то прошу вас этому не верить. Глупые сплетни, основанные на моем хорошем знании русского языка!
Сказав это, Муртуз-ага еще раз поклонился всем, вспрыгнул на лошадь и, толкнув ее стременами, смело поехал на паром, по дребезжащим и подскакивающим доскам настилки.
– Почему вы не взяли лошадь? – невинным тоном спросила Лидия у Воинова, когда они остались одни. – Ведь она куда лучше вашей!
– Потому-то я ее и не взял, – сухо ответил Воинов, – хотя о том, какая лошадь лучше, можно решить, только испытав их быстроту и выносливость. Это так же, как и с людьми, – добавил он, – чтобы решить, кто из них более достоин внимания и дружбы, надо их испытать. Иногда под красноречием и вкрадчивыми манерами таится дурная душа, которой следует остерегаться!
– Надеюсь, вы намекаете не на Муртуз-агу, – резко перебила девушка, – по совести сказать, из вас обоих, по-моему, вы красноречивей!
Сказав это, Лидия отвернулась и пошла к дому, не обращая более никакого внимания на Воинова, который едва нашелся, чтобы пожать руку Ольге Оскаровне и ее мужу, после чего быстрыми шагами направился к площади, где его ожидал конвойный объездчик с лошадьми.
XX. Лидия Норденштраль
Грустный и печальный сидел Аркадий Владимирович в кабинете своей небольшой квартиры на посту Урюк-Даг и машинально глядел в окно, на унылый двор, с выходившими на него окнами и дверями казармы, конюшни, цейхгауза, кладовки, кухни и прочих служебных и хозяйственных построек.
Небольшая каменистая площадка дворика представляла из себя зверинец в миниатюре. Несколько собак разного возраста и масти лежали по всем углам дворика, откинув хвосты и вытянув лапы; между ними с озабоченным хрюканьем прогуливалась большая бурая свинья, всюду суя свое любознательное рыло. За ней, повизгивая и ежеминутно ссорясь между собой, семенило несколько штук белых, черных и пестреньких поросят.
Тут же стоял, с глупо-сосредоточенным выражением горбоносой морды, большой белый баран; около него, как нежно любящие друг друга подруги, жались одна к другой две лопоухие овцы, козел с длинными рогами прохаживался из угла в угол и при встрече со свиньей подставлял ей лоб, как бы вызывая на единоборство. Маленький, хорошенький, молочно-белый ишачок, с черными веселыми глазками, шаловливо потряхивая ушками, кружился вокруг старой губастой ослицы, которая, опустив уши и расставив ноги, флегматично дремала под тенью навеса. Тут же кокетливо грелась на солнце целая семья кошек, светло-рыжей масти и с пятнами, как у кугуара. К довершению всего, в дальнем углу, прикованная цепью к будочке, в скромной позе незаинтересованного наблюдателя, сидела молодая лисичка. По-видимому, она относилась совершенно равнодушно к прогуливающимся по двору курам, гусям, уткам, индюшкам, цесаркам и ручным красноперым гагарам. Только тогда, когда какая-нибудь из этих глупых птиц проходила мимо будки, лисица мгновенно настораживала остренькие ушки; ее дотоле прищуренные глаза широко раскрывались, и в них загорался жадный огонек. Она вся собиралась в комочек и, дрожа, как в лихорадке, готова была ежеминутно прыгнуть и схватить за горло зазевавшуюся жертву. Однако птица была, очевидно, достаточно опытна, чтобы чересчур близко подходить к будке, и хитрый зверек осужден был на муки Тантала.
Воинов был большой любитель всех вообще животных. Когда летом он обедал на крылечке, то вокруг его стола собирались все четвероногие и пернатые обитатели двора, и каждый из них получал свою подачку.
Грустный и задумчивый сидел Воинов, перебирая в уме подробности вчерашнего дня. Что Лидия к нему относится враждебно – для него было ясно, но, вместе с тем, он решительно не мог понять, чем могло быть вызвано такое недоброжелательство.
Вначале, как только Лидия приехала в Шах-Абад и они познакомились, она относилась к нему с большой симпатией. Почти дня не проходило, чтобы Аркадий Владимирович не посещал Рожновских. Он приезжал к ним под вечер, и какие чудные вечера проводили они вдвоем, сидя в саду на скамейке, под густым пшатом. Во время своих долгих бесед он, с откровенностью молодости, рассказал о себе все, что сколько-нибудь могло интересовать ее; в свою очередь, она сообщила ему о своей жизни в институте и о своем отце, который, по ее словам, представлялся личностью далеко не заурядной. Он был швед по происхождению и в Россию попал пятилетним мальчиком, привезенный своими родителями. Отец его – дед Лидии-был управляющим на каком-то заводе в окрестностях Петербурга. Когда молодой Оскар подрос, его отдали в гимназию, откуда он впоследствии перешел в технологический институт. Тем временем отец его принял русское подданство, благодаря чему сын его, весьма успешно окончив курс наук, мог легко найти себе подходящую должность. Судьба забросила его на Украину, где он встретился со своей будущей женой, типичной хохлушкой, с первого же знакомства заполонившей его холодное, северное сердце. Он сделал предложение, женился и надолго поселился в Малороссии. Однако, несколько лет спустя, он очутился уже в Финляндии совладетелем, вместе с двумя другими лицами, большой писчебумажной фабрики. Дела компании шли недурно, фабрика была поставлена удачно и давала хороший дивиденд. С тех пор Норденштрали жили зиму в Финляндии, а лето в Киевской губернии, где у матери Лидии и Ольги был небольшой, но благоустроенный хутор, доставшийся ей по наследству от тетки. Впрочем, сам Норденштраль, не имея возможности покидать завод на более или менее продолжительное время, приезжал в Хатенково, – так звали имение его жены, – не более как на пять-шесть недель. Дети, – их было трое: старшая Ольга, второй – сын Петр и младшая Лидия, – очень любили, когда отец приезжал к ним на хутор.
С его появлением они получали полную свободу. Организовывались далекие экскурсии пешком, предпринимались поездки на лодках, появлялись 4 верховых лошади; правда, эти лошади только потому могли претендовать на название верховых, что на их спинах красовались два старых дамских седла, одно английское и одно казачье. В действительности же это были обыкновенные крестьянские коняги, весьма смирные, кроткие и твердо усвоившие себе мудрое китайское правило, что идти шагом лучше, чем бежать, стоять лучше, чем идти, а самое лучшее, – лежать на мягкой соломе, поджав под себя косматые ноги с безобразными подковами.