Сделав два-три шага колеблющейся походкой, с трудом волоча ноги, обтянутые в теплые туфли, Хайлар-хан с любезной улыбкой пожал руки сначала дамам, а затем Воинову и Рожновскому.
– Милости просим! – произнес он глухим голосом по-русски, но с сильным акцентом, любезно показывая рукой на стоявшие перед ним стулья, обитые зеленым бархатом. – Очень рад вас видеть; хорошо ли доехали?
Гости поспешили поблагодарить любезного хозяина, и разговор мало-помалу завязался. Впрочем, Хайлар-хан сам почти ничего не говорил, а только время от времени задавал короткие, односложные вопросы, внимательно выслушивая ответы и время от времени одобрительно покачивая головой.
Хан сидел в мягких, широких креслах, гости же помещались против него на стульях, которые были низки, жестки и крайне неудобны. Кроме Хайлар-хана в комнате находилось еще несколько человек: высокий сухопарый старик, с длинной белой бородой и мрачным взглядом из-под нахмуренных клочковатых бровей, главный управитель и казначей хана, Халил-бек, сидел у ног хана, уткнув бороду в грудь и пытливо, исподлобья поглядывая на гостей. Молодой, краснощекий юноша, с блестящими глазами и ярко-пунцовыми губами, заведующий ханским столом, – неподвижно помещался за креслом хана. На его бесстрастном лице не отражалось никакого внешнего впечатления.
С другой стороны ханского кресла сидел рыжебородый толстяк, смотритель ханской челяди. Подальше у окна, на мягких матрасиках, один против другого, помещались еще двое: древний старец-кадий, седой как лунь, с мутным потухшим взором, одетый, поверх белого халата, в белую аббу и белую чалму, с четками в руках, которые он медленно и методично перебирал длинными, сухими пальцами, и небольшого роста жилистый старичок, с красным, гладко выбритым лицом, украшенным длинными, сивыми, закрученными вниз усами.
Одет он был в серый дешевой материи кафтан домашнего покроя и шитья, на котором как-то странно выделялась небольшая бриллиантовая звезда на зеленой муаровой ленточке. Человек этот сидел, слегка повернув голову и, очевидно, с большим вниманием прислушиваясь к разговору хана с его гостями. По временам он торопливо оглядывался своими выразительными, быстро бегающими и вглядчивыми глазами, но сейчас же снова опускал их вниз и даже слегка прищуривался, как бы желая совершенно скрыть свои проницательные зрачки за занавеской густых, длинных ресниц. Старик этот был замечательнейший человек во всем ханстве и в действительности настоящий его правитель, так как постоянно болеющий Хайлар-хан давно уже всецело отдался ему в руки и беспрекословно следовал всем его советам. Звали старика – Алакпер-Бабэй-хан. Он занимал пост старшего секретаря сардаря, исправляя при нем роль как бы министра иностранных дел. Несмотря на всю слабость и мизерность Суджинского ханства, Алакпер-Бабэй-хану было немало работы, и его, по справедливости, можно было сравнить с пловцом, принужденным лавировать между острыми подводными камнями на утлом челноке.
Ему надо было уметь ладить одновременно с двумя могущественными соседками – Турцией и Россией, и в то же время угождать деспотичному, алчному персидскому правительству, постоянно покушавшемуся на независимость ханства. Ко всему этому приходилось то и дело подавлять внутренние междоусобицы. Года не проходило, чтобы тот или другой из младших ханов не затевал ссоры с кем-нибудь из родственников, ссоры, кончавшейся кровопролитием. Селение подымалось на селение, вассалы ханские жгли и убивали друг друга, и правителю иногда приходилось самому собирать многочисленное войско, чтобы силой водворить спокойствие среди своих строптивых родичей. Но больше всего хлопот и неприятностей было с курдами. Этот самовольный, дикий и воинственный народ, видевший главный источник добывания средств к жизни в грабежах, решительно не хотел признавать никаких границ, бесцеремонно врывался в приграничные владения соседних государств и нагло там хозяйничал.
В свою очередь, курды России и Турции, будучи одинакового мировоззрения со своими собратьями в Персии, поступали точно так же по отношению к ним. Из-за этого между теми и другими возникали постоянные конфликты, возбуждавшие дипломатические переговоры с пограничными турецкими и русскими властями. Положение Алакпера-Бабэй-хана было тем труднее и щекотливее, что в душе он не мог не сознавать полной невозможности прекратить эти ненормальные отношения. Суджинские курды были слишком бедны, слишком безземельны, а в то же время слишком обременены поборами, чтобы иметь возможность существовать исключительно трудами своих рук, не прибегая к грабежу богатых, сравнительно с ними, соседей.
Ввиду таких условий даже исправность поступления податей зависела от удачи в разбойничьих набегах.
Надо было много ума и хитрости, чтобы изворачиваться среди всех этих, по-видимому, исключающих одно другое, положений; но Алакпер-Бабэй-хан умудрялся каким-то ему одному известным способом устраивать так, что в большинстве случаев и овцы были целы, и волки сыты.
XXVI. Сардар Хайлар-хан
– Скажи, – неожиданно спросил Хайлар-хан Рожновского в средине разговора, – где лучше доктора, в России или у ференгов? Я хочу ехать лечиться. Мне советуют ехать в Париж. Там самые лучшие доктора. Не правда ли?
– Где доктора лучше, я не берусь судить! – отвечал Осип Петрович. – В Петербурге и в Москве есть прекрасные, знающие врачи!
– Знаю, но они сами не будут лечить, а пошлют лечиться во Францию или Германию, стало быть, для чего же мне ехать так далеко – в Москву? Не проще ли прямо обратиться к ференгам?
Сказав это, Хайлар-хан лукаво улыбнулся и хитро посмотрел на собеседника. Рожновский должен был признать всю разумность приведенного ханом соображения.
– Русские доктора, – подумав немного, сказал он, – могли бы посоветовать вам отправиться в Пятигорск, Кисловодск или Железноводск…
– О, нет, нет! – с живостью перебил его хан. – Туда мой ехать не можно, никак не можно!
– Почему это? – удивился немного Рожновский.
– Пятигорск, Кисловодск, Сентука, – все мой знают. Армянин есть, татар есть, персиянин есть, – бэшкэш приносить будет, он давал бэшкэш яман, а я ему давай бэшкэш яхши. Для меня нехорошо будет, а другой придет – дэньги дай, – третий – посмотрэть желает, гаварыт будет, – скажет знаком бывал. Улицам идэш – палициюм знай, торговцем знай. Один клянются, другой клянются – тому дай, и того купи, наш хан, говорят. Много беспокойством будет!
Рожновский не мог не улыбнуться в душе, слушая хана и сознавая справедливость его слов и опасений.
«А ведь хан прав, – подумал он, – в Пятигорске или в другом каком-нибудь кавказском курорте ему часу не дадут спокойно вздохнуть всякие его соотечественники из русско-подданных».
Посидев еще несколько минут и Перекинувшись двумя-тремя незначительными фразами, гости поднялись и стали прощаться с ханом, который, ослабев от продолжительного сиденья в кресле и разговора, не стал очень сильно их удерживать. На прощанье он предложил им осмотреть его дворец, для каковой цели назначил в проводники, помимо Муртуза-аги, еще и Алакпер-Бабэй-хана.
Прежде всего вышли в сад, чтобы оттуда осмотреть наружный фасад здания.
Снаружи дворец сардаря представлял из себя двухэтажное, довольно неопределенной, смешанной архитектуры здание, на высоком фундаменте и с башней наверху. Характерной особенностью этого здания было множество маленьких висячих балкончиков, со стенами и потолком из разноцветного стекла. Балкончики эти, как гнезда стрижей, лепились в беспорядке одни выше других, резко выделяясь на ярко-белом фоне стен здания. Возвышавшаяся посредине дворца высокая башня с куполообразной крышей из пестрых изразцов окружена была колоннадой с блестевшими на солнце между колоннами металлическими, вызолоченными перилами. Колоннада эта, очевидно, была местом прогулок самого хана, где он мог прохаживаться, наблюдая с высоты жизнь всего селения и оставаясь сам в то же время невидимым для постороннего любопытного взгляда. На френтоне здания красовалось барельефное, грубо размалеванное изображение персидского герба; канареечного цвета, лев, с бабьим лицом и с выглядывающим из-за его спины оранжево-золотистым солнцем, от которого во все стороны расходились ярко-желтые, топорно сделанные лучи. Над башней, на высоком шесте, развевалось, как повешенная для просушки простыня, темно-зеленое знамя.
К главному зданию справа и слева примыкали флигели, соединенные с ним крытыми стеклянными галереями на столбах. В общем, дворец выглядел довольно неуклюжим, но его скрашивало то обстоятельство, что он был выстроен на вершине крутого холма и окружен роскошным садом. Оглядев здание снаружи, приступили к внутреннему осмотру его бесчисленных комнат.
Некоторые из этих комнат походили на виденный уже зеркальный зал, смежный с комнатой сардаря. Такие же зеркальные стены, потолки и колонны, такие же люстры и бра, такие же разноцветные окна и паркетные, узорчатые полы. Только размером эти комнаты были меньше и в высоту – ниже.
Другие же покои выглядели совершенно ординарно. Отштукатуренные, выкрашенные белой масляной краской стены, гажевые, обклеенные кирпичного цвета бумагой полы и простые двустворчатые белые двери.
Мебель, которой было немного, состояла из разнокалиберных стульев, круглых столиков и нескольких пузатых, украшенных инкрустацией комодов на высоких, изогнутых ножках. Остальное убранство комнат заключалось в разостланных на полу коврах и небольших матрасиках из шелка, бархата и сукна, разложенных по углам и вдоль стен. Некоторые из этих матрасиков представляли из себя огромную ценность, так как были затканы золотом и унизаны жемчугом, бирюзой и другими самоцветными камнями.
Сидеть на таких матрасиках, разумеется, было немыслимо, и они, очевидно, играли роль только как украшение комнаты. Кроме матрасиков, повсюду грудами лежали бархатные и суконные, расшитые шелками продолговатые подушки – мутаки. Впрочем, самым оригинальным в убранстве этих комнат являлось изобилие всевозможной стеклянной, фаянсовой и фарфоровой посуды, служившей не прямому своему назначению, а являвшейся в виде своеобразного украшения. Почти в каждой комнате посредине, или у одной из ее стен, стояло по одному, а где и по два небольших стола, на которых, как в ламповом магазине, теснилось с десяток ламп. Каких-каких только тут не было! Высокие, низкие, бронзовые и фарфоровые, чугунные и разных имитаций, вызолоченные, высеребренные, цвета старой бронзы и просто-напросто пестро раскрашенные. На одних колпаки были красные, на других голубые, на третьих белые матовые или белые блестящие, наконец, темно-зеленые; абажуры, тюльпаны, шары, простые колпаки пестрели в глазах, как на выставке. Большинство ламп было без стекол, горелки без фитиля. Вид этих горелок, совершенно чистых и не закопченных, ясно указывал, что все эти лампы ни разу не зажигались. Другим украшением комнат служила фарфоровая и стеклянная посуда. Вдоль стен, в два-три яруса шли стеклянные полки, тесно заставленные стаканами, рюмками, чашечками, вазочками, солонками и сахарницами. Даже аптечные разноцветные шары нашли себе место и торжественно возвышались среди беспорядочной груды прочего хлама, между которым попадались вещи большого изящества и ценности, как, например, восхитительные фарфоровые подсвечники, подчасники, куколки и т. п. Все эти вещи частью были выписаны из Англии, а частью куплены в приграничных армянских лавчонках, и надо было удивляться отсутствию вкуса и всякого художественного понимания, допускавшему такое безобразное смешение. Рядом с художественно исполненной вазой из дорогого тонкого фарфора стояла простая фаянсовая масленка, изображающая белого барашка с золотыми рогами, одна из тех, какими торгуют в молочных лавочках. Около старинного канделябра с порхающей на нем толпой крошечных амуров, из которых каждый, взятый в отдельности, являлся верхом искусства, ютилась глиняная, голая, раскрашенная богиня с зелеными волосами и ярко-пунцовыми щеками, поддерживающая размалеванный тюльпан-подсвечник. Дорогие хрустальные бокалы, украшенные гравировкой, были перемешаны со стаканами из зеленоватого стекла с намазанными на них яркой краской букетами, видами и портретами. Остальное убранство комнат было в том же ро