– Чем больше я узнаю вас, – говорила Лидия вполголоса, сидя в полутемном углу гостиной на мягкой, покрытой персидским ковром тахте и обращаясь к Муртузу, поместившемуся у ее ног на низком табурете, – тем более убеждаюсь в опрометчивости избранного вами шага. Я не знаю, какое преступление совершили вы в России, но внутренний голос подсказывает мне, что вы напрасно живете в Персии. Было бы гораздо лучше, если бы вы постарались тем или иным путем устроить свою жизнь в России, может быть, вам удалось бы выхлопотать себе прощение или смягчение своей участи!
– Вы не знаете всех подробностей и потому говорите так, – вздохнул Муртуз-ага, – вы думаете, я сам не стремлюсь в Россию? О, чего бы я не дал, чтобы иметь возможность снова увидеть свою родину! Вы знаете, – и голос его задрожал, – ах, я даже выговорить этого не могу, это выше моих сил! Вы знаете… ведь моя мать еще жива… Понимаете ли вы весь ужас этого положения… жива, и я не смею известить ее о себе… Первое время после того, как я бежал из России, я не мог уведомить своих родных о том, что я жив и где нахожусь, из боязни, чтобы начальство не узнало и не потребовало моей выдачи; когда же прошло несколько лет, я понял, насколько будет жестоко с моей стороны встревожить мать неожиданным известием о своем существовании; ни я к ней, ни она ко мне приехать бы не могли, это бы ее угнетало и делало вдвое несчастнее… Она считала меня мертвым, Давно оплакала мою смерть, сжилась с этой мыслью, и вдруг я воскрес бы, чтобы снова умереть… Ну, скажите, разве я не прав?
Вместо ответа Лидия кивнула головой; она не могла говорить от подступивших к ее глазам слез, которые она всеми силами старалась скрыть. Между тем Муртуз-ага продолжал:
– Несколько лет тому назад я чуть было не поехал в Россию, но благоразумие взяло верх, и я остался… Вы, может быть, думаете: «Вот трус-то, дрожит за свою шкуру». Ах нет, я не трус, тысячу раз не трус, смерть меня не страшит… Вы ведь помните, я вам говорил, чего я боюсь…
– Но, может быть, вам вовсе не угрожает то, о чем вы думаете. Вы ведь законов не знаете; наконец, за это время могли произойти большие изменения во взглядах судейской власти… Словом, я хочу сказать, нет ли во всем этом с вашей стороны преувеличений, излишнего страха… Вы ни с кем ведь не говорили, не советовались, а сам человек не судья в своем деле, он или преувеличивает опасность, или уменьшает ее!
– Нет, я не преувеличиваю! – тяжело вздохнул Муртуз и замолк.
Несколько минут они сидели молча. Лидия глядела на красивый, энергичный профиль Муртуза, и вдруг ей неудержимо захотелось сделать что-нибудь такое, благодаря чему этот несчастный человек мог бы возродиться к новой, лучшей жизни, приобрел бы вновь свой прежний облик, свою родину, своих, близких ему людей. Она затрепетала даже вся при этой мысли и волнующимся, прерывающимся голосом воскликнула:
– Муртуз-ага, прошу вас, не из любопытства, а из искренней симпатии, которую я питаю к вам, откройте мне вашу душу, расскажите мне все подробно, поверьте, я не осужу вас, да и какое право имею я судить вас! Я вижу в вас только глубоко несчастного человека…
Муртуз с тоскливым выражением посмотрел вокруг себя и крепко стиснул пальцы рук.
– Ах, если бы вы знали, как мне тяжело, как невыносимо тяжело бередить мою незажившую рану… До сих пор я никому, решительно никому не рассказывал… Вы первая, которой я решаюсь открыть свою душу… я верю вам, но, видите ли, здесь говорить об этом неудобно, каждую минуту могут войти, а я знаю, рассказ меня сильно растревожит, я не в силах буду скрыть своего волнения… все заметят его… начнут расспрашивать… Нет, нет, если вы хотите выслушать мою исповедь, то дайте мне возможность увидеть вас совсем наедине, в таком месте, чтобы никто не мог помешать нам. Надеюсь, вы не побоитесь довериться моей чести?
– Ни на одну минуту не сомневаюсь в ней, – горячо воскликнула девушка, – но вашей просьбой вы поставили меня в тупик, я решительно не могу себе представить, где бы мы могли встретиться с вами без посторонних свидетелей!
– Если бы вы согласились на мое предложение, – сказал Муртуз, – я знаю одно такое место. Отсюда версты четыре, в горах, там есть глубокая пещера…
– Над родником, – живо перебила его Лидия, – я эту пещеру знаю, я часто ездила туда верхом!
– Та самая! – подтвердил Муртуз. – Ровно через две недели от сегодняшнего дня в полдень приезжайте туда, я буду вас ждать, я нарочно перееду тайно через границу, а не на пароме, чтобы никто не узнал, что я здесь…
– Ах нет, этого-то вот и не делайте! – горячо воскликнула Лидия. – Я должна предупредить вас, Воинов подозревает, будто бы вы иногда переезжаете границу, и поклялся выследить; он на вас зол…
– За что? – изумился Муртуз-ага. – Что я ему сделал дурного?
– Вы ничего! Но видите ли, – тут Лидия слегка замялась. – Воинов думает, будто бы вы причина моего к нему охлаждения, хотя в этом он ошибается, – добавила она поспешно. – Я никогда им не увлекалась, никогда; просто мне было вначале с ним интересно, пока я не разглядела, насколько он груб и ординарен… Ну, да это все не к делу и не имеет значения; важно то, что Воинов решил изловить вас, а потому вам ни под каким видом не следует рисковать, тайно переходить границу!
Муртуз презрительно усмехнулся.
– Вы совсем напрасно беспокоитесь. Я знаю, Воинов лихой офицер и солдаты его лучшие, каких мне только случалось видеть здесь, на границе, но поймать меня им все же никогда не посчастливится. Правда, они ловят иногда контрабанду или с помощью доносчика, или по глупости самих же контрабандистов, но между мной и контрабандистами большая разница. Они люди наживы, сделавшие из нарушения границы ремесло, у них свои тропинки, броды, свои порядки и обычаи, подчас удачно угадываемые солдатами, я же, как вольный орел, выбираю свой путь по личному желанию. Никто, кроме меня, до последней минуты не знает, где и когда я пожелаю переехать Араке, стало быть, и предупредить о том солдат некому. Наконец, у меня в распоряжении целые сотни удальцов, на помощь которых я всегда могу рассчитывать… Если бы у Воинова было солдат втрое больше, чем у него их есть, и тогда бы он не в состоянии был помешать мне появляться здесь всегда, когда я только захочу! Лидия, слушая Муртуз-агу, невольно залюбовалась его спокойной самоуверенностью.
– Ну, хорошо, делайте, как знаете, – сказал она, – что касается меня, то я обещаю вам быть в назначенном вами месте!
– Благодарю вас! – горячо воскликнул Муртуз и крепко пожал ей руку.
На другой день Муртуз-ага, собираясь уезжать в Суджу, перед самым отъездом зашел к Рожновским откланяться им и поблагодарить за их радушное гостеприимство. Лидия вызвалась проводить его до парома.
XXXV. Сударчикова тайна
– Отчего вы переезжаете паром, сидя в седле, а не стоя на ногах и держа лошадь в поводу, как это делают все? – спросила Лидия, идя рядом с Муртузом, – тогда никакого несчастья не может случиться.
– Так, привычка! – пожал тот плечами и, наклонясь совсем к лицу девушки, шепнул ей на ухо: – Итак, вы помните, ровно через две недели, день в день, в полдень?
– А если будет вьюга, сильный мороз? Ведь теперь, слава Богу, не лето, а ноябрь месяц! – улыбнулась девушка.
– Я буду ждать в пещере три дня, авось за три дня выдастся несколько теплых хороших часов. Здесь зима не суровая, только в декабре и в начале января будут несколько морозных дней, а в ноябре ни морозов, ни вьюги не бывает. Впрочем, повторяю – жду вас три дня.
Разговаривая таким образом, они подошли к берегу и остановились, глядя, как курды осторожно вводили лошадей на паром по прыгающим доскам настилки.
– Вы на каком коне поедете? – спросила Лидия.
– А вон на том, светло-гнедом с белой лысиной на лбу, – а что?
– Так, я загадала. Видите ли, я сама подумала, что этот лысый конь назначен под вас, и решила, если мое предположение оправдается, то судьба ваша изменится к лучшему…
– Моя судьба в ваших руках! – прошептал Муртуз-ага и, ранее чем Лидия успела собраться с ответом, он крепко пожал ее руку и скорым шагом почти взбежал на паром. Цепь лязгнула, и тяжелая, неуклюжая махина медленно поползла от берега, постепенно, по мере приближения к середине реки, ускоряя свой ход.
– До свидания! – крикнул Муртуз-ага с парома.
– До свидания, – ответила ему Лидия с берега.
Все время, пока Лидия с Муртуз-агой находилась на берегу, Сударчиков неодобрительно на них покашивался. Он стоял в нескольких шагах в стороне, по обыкновению следя за приходом и отходом парома; число прибывших пассажиров отмечал карандашом в списках и сердито покрикивал на других солдат. Однако, углубленный в свое служебное дело, он вместе с тем не переставал следить за Лидией и Муртуз-агой. Старику очень не нравилась та, по его мнению, слишком большая любезность, с какой «барышня» обращалась к «гололобому басурманину».
– Ишь, стрекочет, – укоризненно думал он, – диви бы какой кавалер выискался, – а то азиат, азиат и есть! И где я эту рожу видел… фу-ты, Господи Боже, вертится в памяти, а не могу вспомнить, хоть зарежь, не могу, а видел?! Ей-Богу, видел и не похожую, а эту самую! Когда он еще в первый раз приезжал, тогда же мне мелькнуло, будто што знакомое, и теперь вот тоже… Дай Бог памяти!..
Старик изо всех сил напрягал свою память, вызывая в ней давно забытые образы, но тщетно.
В это время Муртуз-ага наклонился к самому лицу Лидии и зашептал ей что-то на ухо. Сударчиков, случайно взглянувши на них как раз в эту самую минуту, вдруг вздрогнул всем телом. Точно молния озарила его мозг; он даже ахнул от неожиданности. Привлеченный его возгласом. Муртуз-ага поднял голову и рассеянным взглядом посмотрел на старика. На мгновенье глаза их встретились, и этот мимолетный взгляд, оставшийся для Муртуз-аги без всякого значения, в Сударчикове разом уничтожил все его колебания.
«Это он, без всякого сомнения, он! – думал Сударчиков, не спуская с Муртуза, стоявшего уже на пароме, загоревшегося взгляда. – И как я, старый дурак, не узнавал его так долго! Удивление просто, да и только. Должно старости совсем из ума выжил! Кого-кого, а этого сокола завсегда в уме держал, а вот поди ж ты»… От волнения старик даже за голову взялся и несколько минут стоял, как ошеломленный. «Что же теперь девать надо, – продолжал размышлять Сударчиков, – не иначе, как объявить следует! Но кому, как? Много ведь