Гюнтер сделал шаг вперед.
Столкновение эмпатических волн отзывалось в мышцах спонтанными реакциями. Его тянуло, словно на веревке. Верхний регистр флейты иглой вонзался в перламутровое чрево раковины. Басы раковины накрывали флейту, топили, тащили на глубину.
Второй шаг. Третий.
Навстречу ему из развалин шла женщина.
Женщина с флейтой?
— Там сначала был цирк. Арена, трибуны… Но цирк быстро занесло песком. Я никогда раньше… Она подошла, и кошка тоже, и мальчик из огня. Мы поговорили, и все. Она сыграла мне на флейте. Это же ничего, если мы поговорили?
— Ты молодец. Ты даже не представляешь, какой ты молодец!
— Я потом хотел еще раз — туда. Не получилось. Она предупреждала: это случайность. И велела искать способы. Только способы должны искать вы. Мне еще рано. Вы ищите, вы хорошенько ищите. А если у вас не получится… Не бойтесь, я быстро расту.
Кавалер Сандерсон опустил раковину.
— Здравствуйте, госпожа ван Фрассен, — произнес он в мертвой тишине. — Вы меня не помните? Я Гюнтер Сандерсон, вы купировали мне инициацию. И потом приходили, в интернате. То есть это я был в интернате. А вы были здесь, так? Ну, теперь мы оба здесь.
Регина ван Фрассен уронила флейту.
КонтрапунктЖизнь и смерть, или Блюз обслуживающего персонала
Мы путаем старость и дряхлость. Именно поэтому дряхлые юнцы так любят высмеивать могучих стариков.
— Знаешь, мвензи[22], мне повезло в этой жизни,
Ты знаешь, мвензи, мне повезло в этой жизни,
Я всех краше и всех умней,
Я обслуживаю богатых парней,
Они пьют и едят и думают обо мне:
«А не подкатиться ли нам к этой шиксе?»
Нет, белый бвана, мы не плечевые,
Да, белый бвана, давай чаевые,
Да и нет, нет и да,
И еще улыбка, тащись, мудак.
— Ты? Не знаешь?!
— Да. — Папа обиделся. — Да, я не знаю, что случилось с Нейрамом.
На острых, обтянутых кожей скулах играли каменные желваки. Еще недавно это было бы страшно. Сейчас Тумидусу хотелось встать и уйти, но он не мог. «Что ты имел в виду, говоря о рабстве? — спросила издалека Рахиль, возрождая скандал на заседании Совета антисов. — Ладно, молчи. Я об этом ничего не знаю и не хочу знать. У каждого из нас есть моменты, о которых лучше не напоминать…» Я напомню, пообещал ей Тумидус. Я так напомню, что чертям станет тошно.
— Двадцать лет назад, — уточнил консуляр-трибун. — Я думал, ты в курсе.
— Да хоть сто! Я что, сторож вашему Нейраму?
— И он тебе никогда не рассказывал?!
— Нейрам Саманган, — Папа Лусэро превратился в чиновника, записного бюрократа, подчеркивая официальность заявления, — не делится со мной подробностями своей личной жизни. Я не вхожу в число его близких друзей. Не уверен, что у него вообще есть близкие друзья.
— А у тебя? — спросил Тумидус.
Карлик смерил помпилианца взглядом:
— У меня? — Белые, лишенные зрачков глаза блестели, отражая свет месяца. — К сожалению, есть. К моему, понимаешь ли, глубочайшему сожалению. С такими друзьями я, похоже, никогда не сдохну.
— Не сдохнешь, — пообещал Тумидус. — Кстати, тебя не смущало, что Нейрам выглядит младше своих лет?
— Я слепой, — напомнил Папа.
— Не морочь мне голову! Знаю я, какой ты слепой! Смущало или нет?!
— Нет.
— Почему?!
— Нейрам ходит в качалку. Ходит? Да он, по-моему, из нее не вылезает! Качайся я столько, сколько Нейрам, я выглядел бы моложе своих внуков.
Они сидели на крыльце: Лусэро Шанвури и оба Тумидуса, старший и младший. Серпик месяца висел над ними, как гильотина, выбирая, на чью шею обрушиться. В ночи бродили тени, слабо отличимые от тьмы. Тени подслушивали, шептались, спорили. Тени делали ставки на жизнь и смерть. Жены спали, дети тоже спали. Лишь у забора, привалясь широкой спиной к доскам, перебирала струны гитары любимая, старшая жена Папы. У многоженцев в фаворитках ходят младшие, бойкие на передок супруги, но карлик и здесь отличился: синий шарф любимицы носила старая толстая женщина, чьи отекшие с возрастом ноги прошли долгий путь рядом с Папой Лусэро, этим обожаемым тираном и самодуром вне конкуренции. Хриплым контральто любимая жена пела «Блюз обслуживающего персонала»:
— Знаешь, мвензи, моя смена подходит к концу,
Ты знаешь, мвензи, моя смена подходит к концу,
Я виляю попой, я на каблуках,
Я несу тарелку в обнаженных руках,
И парни себя чувствуют на облаках:
«А не заказать ли нам еще по пивцу?»
Нет, белый бвана, мы не плечевые,
Да, белый бвана, давай чаевые,
Да и нет — значит все равно,
И еще улыбка, тащись, говно.
— Ты в курсе, что Нейрам был рабом? — напрямик спросил Тумидус. — Он не всегда ходил в качалку. Я застал его в Эскалоне, в помпилианском квартале. Нейрама считали овощем — все, кроме наших. Мы, волки Помпилии, называем таких роботами. Если раба выкачать, выжать до капельки, он превращается в робота. Говоря научным языком, уровень субъективной свободы такого раба достигает в процессе энергетической эксплуатации неотторжимого естественного минимума…
— Состояние робота, — подключился Марк. Похоже, он прогуливал в школе не все уроки, а может, восполнил пробелы в военном училище, — является финальной точкой либертатной деградации. Векторное пространство степеней субъективной свободы свертывается…
Папа ткнул в молодого офицера кукишем:
— Волки? Дятлы вы, а не волки! Тарахтите почем зря! Нейрам был рабом? Кому вы это втираете?! Антиса нельзя взять в рабство. Если ты, братец волк, сунешься к антису со своим клеймом… Знаешь, что будет? Пш-ш-ш!
Руками он показал, что значит «пш-ш-ш»: раз — и сгорел.
— Нейрама не клеймили. — Тумидус понял, что надо запастись терпением. Тот еще подвиг: с терпением у «братца волка» всегда было плохо. — Ему подсунули запись арт-транса с психическим состоянием робота. Трансляция прямо в мозг, с фиксацией этой, как ее? Финальной точки либертатной деградации. Пш-ш-ш — и ты раб со справкой!
— Я не спрашиваю, откуда тебе это известно. — Папа поджал губы. — Я спрошу другое: Нейрам разрешал тебе делиться такими секретами? Это подло, белый бвана. Я — скверный человек, это подтвердит вся местная шпана. Но даже для меня это слишком. Я не хочу тебя слушать.
Тумидус взял его за плечи:
— Ты будешь слушать. Если ты заткнешь уши, я буду писать у тебя на лбу. Если отвернешься, я зайду с другой стороны. Если попробуешь уйти, я велю Марку держать тебя силой. Взлететь ты все равно не сможешь, значит деваться тебе некуда. Подлец я или ангел, я буду спасать тебя до самой последней минуты. Не получится? Тогда я скажу себе, что моя совесть чиста, и выпью на твоих поминках. Моя совесть подлеца, изменника, торговца чужим грязным бельем — она чище спирта, и хватит об этом.
На миг Тумидус обрадовался, что Папа Лусэро — не Нейрам Саманган и даже не похож. Возьми он за плечи Нейрама, и тот, здоровенный как саблезубый тигр, оторвал бы Гаю Октавиану Тумидусу лапки с крылышками, словно назойливому жучку.
— Ты будешь слушать, — повторил он и начал рассказ.
Двадцать лет как ветром сдуло. Курортная Китта обернулась архаической Террафимой; район, где жил буйный антис Папа Лусэро, — помпилианским кварталом Эскалоны. Двор стал гладиаторием, пансионатом семейного типа, где жили рабы, свободные наполовину. Их называли семилибертусами — тех, кто выступал на «арене», в ток-шоу для хозяев выворачивал себя наизнанку, демонстрировал скелеты в шкафу, публично выдавливал моральные прыщи, уверяя, что его жизнь — дерьмо, только дерьмо, и ничего, кроме дерьма. Каждый честный рабовладелец мог видеть: раб не человек, раб — ничтожество, тварь дрожащая. Раб не годится ни на что путное, кроме как заряжать энергией аккумуляторы Великой Помпилии. На нижних этажах гладиатория в отдельных камерах держали роботов; пустые батарейки, способные только драться друг с другом, роботы утратили связь с окружающим миром и нуждались в регулярном уходе семилибертусов. Одним из роботов был Нейрам Саманган, лидер-антис расы Вехден, в чьих мозгах плескалась отрава психологического рабства. Диверсия, спланированная женщиной столь же коварной, сколь и несчастной, увенчалась успехом. Юлия Борготта…
— Юлия Руф, — исправился Тумидус. — Фамилию она сменила позже, выйдя замуж. Дочь Тита Макция Руфа, имперского наместника на Квинтилисе. Бонийский университет, доктор социостратегии. Она записала психическое состояние робота на плесень куим-се, как пишут фильмы арт-транса. Записала и спровоцировала Нейрама стать реципиентом этой записи.
— Я думал, что знаю Юлию, — пробормотал карлик. — Продолжай.
Двор снова стал гладиаторием. Лючано Борготта, наполовину свободный раб Гая Октавиана Тумидуса, кормил с ложечки полностью лишенного свободы робота Пульчинелло. Кормил, ухаживал, подарил смешное прозвище. Когда Борготта оказался в космосе, на борту корабля, носящего имя «Нейрам» — у судьбы есть чувство юмора! — Пульчинелло последовал за кормильцем, не понимая, что делает. Робот всего лишь хотел есть. «Горячий старт» — и робот ушел в космическое пространство, оставив позади себя развалины Эскалоны. Сила вернулась к антису, сила, но не разум. Разум вернется позже, когда…
— Я думал, что знаю Борготту, — пробормотал карлик. — Кормил Нейрама с ложечки? Нейрам взлетел за порцией каши?! Продолжай. Честно говоря, я не представляю, что могло вернуть разум бедняге.
— Война, — ответил Тумидус.
— Война? Ты шутник, бвана. Война сводит с ума.
— Наш флот вошел в сектор вехденов. Великая Помпилия поддержала михрянских сепаратистов в их стремлении к государственности. В ответ кей Ростем I пригрозил поднять в космос Второй гвардейский флот вехденских ВКС. Это не остановило бы наши эскадры, но их остановил Нейрам. В мозгу антиса эта битва наложилась на прошлую, в которой он принимал участие: Нейраму было восемнадцать лет, когда он разбил нас под Хордадом. Он взлетел с Михра, думая, что взлетает с Хордада; стресс — и здравый рассудок вернулся к вчерашнему роботу. Здравый рассудок и свобода. Нейрам расплатился амнезией, утратив воспоминания о периоде своей жизни между битвами. Амнезией и возрастом: вернувшись из большого тела в малое, он восстановился юношей, каким воевал под Хордадом. Качалка? Нет, Папа, он выглядит так молодо вовсе не из-за качалки…