— За ваше отсутствие ничего нового не случилось, — отчитался «адъютант». — А вот про нынешнего нарушителя границы я решил вам напомнить. Сдаётся мне, что никакой это не афганец, хотя на рожу и по одежде выглядит чистым моджахедом.
— Ах, да! — вспомнил полковник. — Спасибо, Сеня. Ты у меня просто незаменимый живой дневник. Ну, ладно. День сегодня очень уж необыкновенный. Давай сюда этого нарушителя.
Пока «адъютант» исполнял приказание, Юрий Михайлович не переставал думать о новом знакомом, отбывавшем пожизненный срок на участке Московского погранотряда, с которым их свела, можно сказать, судьба. Недаром ведь совсем недавно международные статисты отмечали, что эпохи фашизма и коммунизма во многом похожи друг на друга и даже где-то пересекаются. Это заключение произвело фурор в правящей верхушке Советского государства, но и только. Заявления были приняты как нападки врага, находящегося по ту сторону Железного занавеса.
И всё же недаром выбирались державные символы при возникновении власти Советов и Третьего рейха. Символы есть отражение потустороннего мира и что они отражают, то и случится со страной. Допустим, сплошной красный цвет знамени Советского государства вызывал у большинства социологов мнение, что это символизирует страну, тонущую в потоках крови. То же самое произошло и с фашистским государственным знаменем: сплошной красный цвет, а посередине — белый круг с чёрной свастикой; то есть, прикрываясь крестом с загнутыми концами, отпечатавшимися на солнце, вожди ничего не могли дать стране, кроме той же крови. Так и получилось.
Причём символ флага никогда не анализируется простыми наблюдателями. Символ действует непосредственно на подкорку сознания, вызывая определённые эмоции и настроение толпы. Если серп и молот на советском флаге вызывают стремление не к созиданию, а к бессознательному уничтожению всего и всех, то свастика напоминает перекрещение двух человеческих тел, которые, возрождая жизнь на планете, всё равно будут уничтожены; а если кто и уцелеет, то потрудятся серп и молот.
За дверью кабинета послышались шаги, голоса, в створку постучали, и конвой ввёл на допрос задержанного ночью нарушителя.
Полковник Бурякин с любопытством разглядывал немолодого худого мужчину в таджикском ватном халате и неопределённого цвета чалме на голове. Лицо нарушителя было испещрено тысячью морщин, а чахлая бородка казалась вообще лишней. Но борода для мусульман — священное дело. С мальчиками у них никто серьёзно даже не разговаривает, пока на подбородке не появится хоть какая-то поросль. Но не это заинтересовало хозяина кабинета. В руках моджахед держал неизвестно где сорванную красную гвоздику. Казалось, цветок для мусульманина является чуть ли не талисманом или оберегом.
— Мне утром сообщили, что ты понимаешь по-русски, — начал полковник. — Это правда?
Мусульманин молча кивнул и уставился на полковника немигающим взглядом. За годы служения в погранвойсках Бурякину приходилось сталкиваться со многими нештатными ситуациями, но такой пристальный взгляд он запомнил лишь у одного офицера, служившего некогда под его началом в чине лейтенанта на этом же пограничном участке. Вернее, было два офицера Пограничных войск: близнецы, лейтенанты, закончившие пограничное училище в московском районе Бабушкино и распределённые в Московский погранотряд, где почти по всей протяжённости горной быстрой речки Пяндж тянулась государственная граница.
Юрию Михайловичу живо вспомнился тот случай с офицером. В конце семидесятых вспыхнула афганская война: тогда советское правительство поддалось на соблазнительное предложение обзавестись колонией, на территории которой был доступ к крупнейшим нефтяным месторождениям. Ведь нефть — огромная энергия, овладение которой сулило не просто баснословные доходы, а выход на мировой рынок и доступ к соблазнительным вершинам власти. Ни Брежнев, ни Суслов, ни Андропов не представляли, что дикая, «беспомощная» страна окажет вдруг яростное сопротивление. Афганский народ не пожелал считать северных интервентов своими старшими братьями и друзьями по разуму, принесших в несгибаемый Афганистан «долгожданную советскую свободу», равенство, братство и ещё кучу разных догматических лозунгов.
Советские войска вводились в Афганистан в основном через Московский погранотряд, и полковника Бурякина обязали обеспечить сопровождение головного отряда взводом пограничных войск, который уже за кордоном будет сформирован в моторизованные группы молниеносного реагирования. И офицеры, и рядовые полностью попадали под юрисдикцию и подчинение командованию афганскими дивизиями. Жребий офицеров сопровождения выпал, как ни странно, двум братьям-близнецам, уроженцам непокорной Москвы.
Недаром москвичей недолюбливали во многих городах страны. Любой москвич отличался от других русичей не то чтобы особым умом и отзывчивостью, а какими-то удивительными интуицией и сообразительностью, граничащими зачастую с психологическим превосходством над окружающим миром. Это всегда чувствовалось, и люди, поддаваясь той же интуиции, шарахались от москвичей. Те, что попроще, обвиняли жителей столицы в колбасных грехах: мол, потому нет ни в одном российском городе колбасы, что москвичам отвозят всю продукцию со всех без исключения мясокомбинатов Советского Союза на прокорм. И москвичи только и умеют, что ничего не делать, а жрать от пуза «Докторскую», «Ливерную», «Охотничью» и «Любительскую», разбавляя эти знаменитые виды колбас настоящей финской «Салями», да в перекусах анекдоты про Брежнева рассказывать.
Другие сторонились гостей столицы из-за природного чутья, присущего большинству москвичей: мол, если человек не такой, как все, не серый баран, то держаться от него надо подальше. Бывали случаи в Кулябе и даже в самом Сталинабаде, когда захмелевшие от кумыса таджики насиловали приезжих русских девушек прямо в автобусах, на глазах у остальных пассажиров. Правда, военных пока не трогали, но меньше трёх человек даже сильным мужчинам нигде показываться не рекомендовали.
А тут москвичи, прибывшие только-только из погранучилища, вдруг выразили какое-то неудовольствие и отказались выполнять приказ! Такого случая за всю свою армейскую жизнь, скитания по разным воинским частям и подразделениям полковник Бурякин ещё не встречал! Правда, сам он тоже был русским и никак не походил на местного жителя, но за годы служения уже адаптировался к периферийной среде и поступок молодых лейтенантов-близнецов явно не одобрял.
Только вся загвоздка заключалась в том, что братья-москвичи были правы и их действия не противоречили Уставу Вооруженных Сил страны. Прямо в политотделе старший из братьев и наиболее активный, Вадим, объявил:
— Юрий Михайлович! Мы вас уважаем как командира пограничного отряда, но не можем выполнить приказ, противоречащий Воинскому Уставу, где чёрным по белому написано, что пограничник должен охранять и защищать родину от нападок врага, должен стеречь государственную границу, а не сопровождать оккупационные войска при вступлении на чужую территорию. Попав под командование наступательных частей, мы автоматически превращаемся в интервентов и захватчиков чужих территорий, а это противоречит правилам офицерской чести!
— Скажи лучше, что со страху в штаны наложил, — глаза полковника сузились и стали похожи на два ствола. — Откажетесь — будете отвечать за трусость по законам военного времени. Всё. Кру-у-гом!
Всё же братья Кудрявцевы отстояли свою правоту, остались на погранзаставе, но зря Вадим упоминал тогда об офицерской чести. Военнообязанным москвичам, не выполнившим приказ командира, весь офицерский состав пограничной части устроил самый настоящий офицерский суд чести. С братьями Кудрявцевыми никто не разговаривал, не общался, не замечал их присутствия, а в офицерской столовой за один столик с ними никто не садился — суд есть суд. Такое положение долго оставаться неразрешимым не могло, и оба брата скоро пожаловали в кабинет к Юрию Михайловичу для серьёзного разговора.
— В чём мы виноваты, товарищ полковник?! — горячился Сергей Кудрявцев. — Что мы сделали против Устава или против Родины? Не захотели стать интервентами и оккупантами чужих территорий? Не радуемся разжиганию войны нашим мудрым правительством и не согласились убивать местных безоружных жителей?
— Кто тебе сказал, лейтенант, что моджахеды безоружны? — поднял полковник глаза на разгорячённого молодого офицера. — Они безоружны, только когда овец пасут. А на следующий день пастух достаёт из своего хозяйственного зиндана[23] боевой гранатомёт или автомат и выходит на дорогу, чтобы разобраться с русскими солдатами. Ты знаешь, сколько эти басмачи наших ребят поубивали? Не знаешь? А вот я знаю. Я всех этих «пастухов», как ты говоришь, сам бы пострелял! Собственными руками! Они же наших ребят, попавших в плен, сажают голой задницей на детский стульчик, ставят под него горшок с землёй, где посажен чуть проросший бамбук, привязывают и оставляют до утра. А проросший бамбук очень быстро растёт, но исключительно вверх. Представляешь, как умирают наши ребята?!
— Кто же их посылал за этой страшной смертью? — задал вопрос молчавший до сих пор Вадим. — Похоже, нашим рядовым очень хотелось со смертью в войнушки-ладушки перекинуться. Так, что ли?
— Что? Что ты говоришь, мальчишка?! — вскипел от гнева полковник. — Да я в твои-то годы…
— В твои годы, Вадим, — перебил полковника Сергей, — младший офицер Бурякин начальству не возражал и водил за баню указанных высшим начальством.
— За какую баню? Что ты мелешь, дурак?! — снова вскипел полковник.
— За баней в вашей воинской части обычно расстреливали по приказу начальства без суда и следствия, — невозмутимо напомнил Сергей. — Вы, товарищ полковник, как-то рассказывали это нам прямо перед строем в порядке учебного страха или чтобы получить лишнюю дань уважения от рядовых за исполненный приказ начальства без прекословия, дабы вся пограничная часть от рядовых до офицерского состава научилась безоговорочно вам подчиняться.