– Так говорят, когда нечем возразить… Испытанный прием демагога. И что же такое, по-вашему, угли?.. Конечно же – окоченевшие деревья. Так учили в шкояе… Древняя окаменевшая трупятина – и все. Дар предков бездельникам потомкам. Вы, конечно, так думаете! – торжествующе вскричал Катузов, и кадык, резко подпрыгнув, чуть не проткнул худую шею.
Я неопределенно пожал плечами.
– Ага… Вы, конечно, думаете тазе. И не хотите знать, что угли – это останки окаменевшего земного рая, спрессованная энергия всех живших до нас. Вы ведь тоже были в раю и бежали из него. Это правда? Почему вы всегда уклоняетесь от прямого ответа? Значит, вы перебежчик, но, постоянно барахтаясь в грязи, вам хочется оставаться чистым. И разве вас не тянет обратно?.. Конечно тянет…
– Все вы придумываете, Катузов. Где вы видели на земле рай?.. Это – «колбасный синдром Евтушенко…» Он якобы стал свидетелем того, как русская баба, приехав в Германию по профсоюзной путевке, грохнулась в магазине в обморок при виде пятидесяти сортов колбасы, и эту легенду притащил в Россию, чтобы прилюдно издеваться над нашей совковой убогостью. А ведь не сказал, что немецкую колбасу жрать невозможно, столько в ней отравы… Уж после народ об этом узнал, когда навезли из-за бугра по всей стране. И заплевались, раскупив. С этим интеллигентским «синдромом Евтушенко» и делали демократическую революцию, чтобы привезти к нам европейский колбасный рай… Да, у нас прежде было всего четыре сорта колбасы, но сейчас мы тоскуем именно по ней, потому что за сто метров пахло именно колбасой, а не стиральным порошком и резиновыми изделиями… Некоторые точно так же уверяют, что хорошо лежать в гробу, можно хоть выспаться наконец-то, но сами отчего-то прячутся в конец очереди. Многие полагают, что пролезть во власть – значит, угодить в рай еще при жизни, потому что там жрут колбасу докторскую по двести сорок рублей за кило, ездят на Канары и бабу отправляют рожать в Штаты. Но пора бы понять, дорогой, что эта платяная жизнь пресмыкающегося гоя – плата за душевные и духовные потраты, которые, увы, не возместить ничем. Хоть бы и все свое состояние вы внесли в церковь… Если где-то прибывает, то в другом месте ровно столько же убывает… Увы, закон физики точно так же действует и в духовной сфере. И ты, Катузов, тоже болен «синдромом Евтушенко», уперся раздраженным завистливым взглядом лишь во внешнее, в формы сосуда, не решаясь заглянуть в едва склеенное нутро горшка, где кишат гады, выползки и прочие мерзкие твари… Люди, глядя издалека, видят лишь внешнюю картину в золоченой резной раме: приемы в Кремле, хрусталь, обстановку, фуршеты, наряды, обещающие цветистые слова, обворожительные улыбки. И не думают, что за все приходится платить, и если ты залетел туда ненароком мечтательной бабочкой, то скоро сотрешь пыльцу с крыльев, поблекнешь, превратишься в прожорливую гусеницу… Только хруст идет за кремлевской стеною: все мало, мало, все до себя, все под себя.
– И неужели там нет порядочных людей, кто не оскотинился совсем? – усомнилась Татьяна. – Павел Петрович, вы не перегибаете палку?
– Почему же… Есть и честные, есть и порядочные, случаются и большие умники, и радетели за страну, когда горячие слова их о родине не расходятся с делом, но все они вынуждены соблюдать золотое правило тюремной камеры: слишком не прогибайся, окажешься под иконкой, но и не задирай высоко головы – побреют. Есть и совестливые. Но совесть не спрячешь в рукав за манжету, она невольно выпирает и выдает себя в самый неподходящий случай. Потому они не задерживаются долго.
– Загибаете, Хромушин. Потому что вас поперли, выставили за дверь. Нос прищемили, и вам больно. Вот вы и ноете на весь белый свет, корчите из себя борца за справедливость. Думаете, я совсем дурак и ничего не смыслю?
– Да нет… Может, и не совсем… – Я невольно отплатил Катузову той же монетою, задев за живое. Меня ударили по щеке, и я не смирился, не подставил готовно другую, но мелко отомстил. – Ваша беда в том, что вы хотите большего, чем дает вам судьба. Вы забываете, что у подножия любого счастия покоятся невинные кости… А завидовать – грех, большой грех. Катузов, почему бы вам не продать душу дьяволу? Раз – и готово, и все сразу при вас: деньги, чины, власть, успех, только успевай пригребать лопатой да не смотри назад, чтобы не ослепнуть… Оглянешься, и сокровища твои сразу превратятся в потухшие уголья. Но подумай, как страшно будет умирать. Ведь с собой не заберешь состояние, дворцы, Канары, любовниц, утехи, золото…
– Ой не пугайте… Ради бога, не пугайте. Не бросайтесь красивыми словами. И не воспитывайте по кодексу коммуниста… Вы перепутали время… Испугали ежа голой задницей… Да лучше хоть что-то оставить за собою – дачку, машину, столовое серебро, золотишко, счет в банке, чем всю жизнь не иметь ничего, кроме пауков в углу, тараканов на кухне и мышей за унитазом… Только присел, а она тебе в ж… Ха-ха! Хромушин, ты знаешь, о чем я буду жалеть, подыхая?
– Нет ничего нового под луною. Надо читать классику и русский фольклор.
– Эх, кто бы позарился на мою душу! А то бы и продал!.. Грабить – так банк, спать – так с королевой… Но как?.. Легче верблюду пролезть в игольное ушко… Там же три круга обороны. К агро-мад-ной куче денег разве припустят со стороны? Стервы, прикрылись бронею, не взорвать. Ужом разве, сквозь двери спальни, – Катузов нехорошо засмеялся, осклабился, выставив щетинистый подбородок вперед.
– И неужели бы ты продал душу? Илья, что ты сказал, опомнись! – охнула Татьяна и от страха обронила на пол вилку. От неожиданности все вздрогнули, на улице потемнело, нависшая туча спрятала солнечный зрак. В форточку повеяло сквозняком.
– А что… и продал бы! – Катузов обвел застолье победительным взглядом. – Как два пальца об асфальт… Да-да, продал бы… Трус не играет в хоккей. Одинова, братцы, живем, и только на земле. Почему Адам с бабой своей бежали из рая? Чуете? Если бы хорошо жилось, то не поскочили бы на землю… Ведь небо – это мираж, пустота, мрак и стужа. И если есть на самом деле Бог, то он правит не в небе, а на земле, где-нибудь в горах, может, на Гималаях иль в Тибете. И рай был когда-то на земле, а Бог был в нем управителем. Потому люди и ползут на вершины, чтобы поговорить с Богом и выведать… Товарищ Бог, можно вас на два слова? – Катузов, ерничая, поклонился тарелке с едою и хихикнул. – Хоть натри, булдак, если не окаменеешь! – провещал Катузов грохочущим басом…
– Если все с попущения Господа, то почему и не предположить, что это Он и попустил бежать Адама и Еву из рая, – нашелся я, сказав первое, что пришло на ум.
– Ну да… Гнать-то было не с руки. Из ребра одну чахоточную скучную бабенку, похожую на свинку, едва сообразил, а мужику баб-то мно-га-а надо… Целый дивизион! – Катузов торжествующе развел руки, будто собрался охапить и взять под свой прислон всех тоскующих женщин Дерибасовской улицы. – И тогда сказал Господь: «Плодитесь сами, а я умываю руки!..» И Адам взялся строгать и плотничать, и ковать, а Ева – покрякивать и рожать…
– Илья, очнись! Что ты такое мелешь непотребное? Это же твои отец и мать. – Татьяна звякнула вилкою по бокалу, чтобы оборвать ужасные речи мужа.
– Таня, не пугайся… Илья шутит… Обычный вариант расколотого сознания. Им обладают многие нынешние демократы. Хочется всего и сразу. И в Бога не верят, но боятся Его. Надкусили власти, слизали сверху сладкое, а внутри-то горько. Ой, горь-ко-о! Ворошиться надо, людьми двигать, латать дыры. Вдруг и отвечать придется, в конце концов, пусть и не перед Вышним судом, над которым смеются, так перед земным. Вот южнокорейский диктатор расстрелял студентов, а нынче и его подвели под вышку. Ельцин спалил безвинных русских людей в Белом доме под музыку «семь сорок», а теперь и ему не спится… Прямо по Пушкину: «Все мальчики кровавые кружатся». Не дурак, знает, что когда-нибудь призовут к ответу. Сколько ни лобызайся с патриархом, а срок-то грянет. Никакие земные власти не дадут верных индульгенций на вечные времена… И однажды возвестит вещий голос: «Встань, несчастный! Суд идет!» Отсюда на душе постоянный страх, а вдруг позвонят в дверь трое в макинтошах от Татьяны Кутюрье; вот и снятся плохие сны с обязательным побегом в никуда сквозь развалины. Так что не шути, Катузов, над святыми истинами, столь дорогими для многих…
– Я не шучу, Хромушин. И не заливай моей бабе баки, когда я возле. Я не мастак пудрить мозги и дурачить. Я прямой человек, как палка сырокопченой колбасы. Но я всю землю сквозь прошел, подошвы стер до дыр и бездельных людей не терплю. Раздвоенными нас сделали вы, когда строили всеобщее счастие на одной шестой суши, но каждый тайно хотел ухватить хоть капельку счастия лишь для себя… Хоть с чайную ложку, но сегодня, пока молодой.
– А сейчас не то же ли самое? Строите счастье за чужой счет, идя по трупам.
– И то, да не то… Каждый когда-нибудь сдохнет и превратится в падаль… Прежде мечтали лишь о счастии перехватить рублик от аванса до получки. А сейчас строим благополучие для себя своими руками, не оглядываясь на чужого дядю и его подачки, за которые надо заплатить свободой. Заметил? Две большие разницы… Раньше мы жили, как в монастыре: нас заставляли быть порядочными, а мы упирались, выли от скуки, душа хотела развратца. Но скрывали, строили из себя невинных агнцев. – Катузов довольно рассмеялся. Может, он издевался над нами, а мы наивно принимали его злые слова за чистую монету. – А дозволили – и многим сразу захотелось… Заметил? Многим… Больше секса! Потому что внутри каждый из нас сволочь. Вот этот порядок по мне. Порядок вольного выбора… Хочешь стать сволочью – будь им! А по старику чего плакать?.. Он пожил свое, он добровольно заступил место новой поросли. Он молодец! Да и кто бы его стал убивать? У тебя, Танчура, мозги набекрень. И чего тебе взбрендило? Предположим: три таблетки клофелина в чай – и нет Поликушки, спекся гриб…
Татьяна бросила подозрительный взгляд, и Катузов осекся.
– Я сказал: предположим… И что ты, Танька, по-волчьи на меня смотришь? Я лишь сказал: предположим… Разве кто-нибудь убивал старика? Я хоть и не Раскольников, но куда проще топором… Стоило ли тратиться на таблетки? Да нет, пожалуй, я крови боюсь: она везде оставляет следы… Поликушка умер, потому что все свое выпил и съел. Да и надоел нам порядком, Таньчура. Разве не так?