– Танюша, вы заговорили вдруг как Поликушка. Иль что случилось? На вас лица нет.
– Да, случилось… Мы с Катузовым разводимся. Он хоть и бессовестный человек, но тоже сошел с ума. Иль притворяется? Вы знаете, Павел Петрович, Катузов хочет под окном нашей квартиры вывесить красный фонарь. Говорит – очень доходный бизнес, куда прибыльней, чем искать уголь. Тощие селедки, говорит, всем надоели… Соберу, говорит, по дешевке кустодиевских женщин, что нравятся старикам, вроде Хромушина, а его поставлю надзирателем и консультантом снимать бесплатные сливки… Ну не дурак ли? Господи, как я устала от него. Иль Катузов совершенно рехнулся, или это я схожу с ума. Какое-то всеобщее сумасшествие… Не могу больше так жить. Он не лю-юби-ит меня, – Татьяна заплакала, не скрывая лица в ладонях, размазывая слезы по щекам.
Женщина просила поддержки от меня, бобыля, иль искала заединщика, кто бы утвердил ее в правоте.
– А может, это вы не любите его? – осторожно заметил я. Мне не хотелось вмешиваться в чужую жизнь со своими советами, которые можно повернуть в ту сторону, как захочет женский обидчивый норов. Ведь слово – не воробей…
– Он никогда не любил меня, – Татьяна не слышала меня. – Он убил во мне женщину. Он убил во мне индивида. Он даже цветочка никогда не подарил. Он готов убить меня, зарезать, сбросить с балкона, отравить. Да-да, он ненавидит меня. Я говорю ему, если ты меня так ненавидишь, если ты не хочешь иметь от меня ребенка, так почему живешь со мною?
И вдруг приблизилась вплотную заплаканным лицом, опухшими губами и, опершись о мои колени, протянула свистящим шепотом:
– Вы никому не скажете, нет?.. Я вас прошу, никому ни слова. Затаскают по судам… Я знаю… Поликушка не умер… Его убили из-за квартиры. Вы мне не верите, да?.. Я по лицу вашему вижу, что вы не верите мне…
– Ну почему же его обязательно убили? – я неопределенно пожал плечами, хотя известие отчего-то нисколько не удивило меня, будто я даже знал убийцу в лицо, – Человек умер от старости. Он хорошо пожил, войну отшагал. Человек ведь не вечный, – стоял я на своем. – Это и есть материализм в гнусном его обличии. Ни объехать его, ни обойти… Как сказал Катузов: «старик съел и выпил свое». Грубо? Может быть… Геологи, как солдаты… У них такой юмор… Но для Поликушки тихая смерть – это счастье. И для вас, Танечка, тоже счастье. Что вы горюете? У вас все хорошо… Ну конечно, все хорошо, а самое лучшее еще впереди. Можно столько всего сделать… Вы еще станете знаменитостью, я напишу о вас книгу иль хотя бы психологический этюд, буду греться у вашей славы. Вы разбогатеете, у вас будет свой особняк, высокий забор, охрана, поклонники. Ну представьте на миг, что Поликарпа Ивановича схватил удар, и он слег в постель года на три, на четыре, стал бревном. Ведь по десять лет лежат. На улицу не выкинешь – у вас контракт, вам надо допокоивать хозяина до смерти. И что?.. Нет, все хорошо. И Катузов вас любит, я уверен. Люди ведь, Танечка, разные и любят неодинаково: одни внешне, знаками внимания, цветочки, шоколадки, а другие – внутренне, ничем не выдавая своих чувств. – Я всегда был холоден, почти враждебен к Катузову, а тут вдруг из непонятного чувства противоречия принялся выгораживать, заступаться за него с такой силою, как будто на суде защищал себя. – Поверьте мне, вы для него как роза с шипами: может, порою и хочется поскорее обломать, чтобы не кололась, да шипы мешают. И опять же Катузов как умный человек боится другого: шипы обрежешь, и станет женщина, как все, и скоро надоест, как обрьщли те, что попадались на его пути. Любовь – это растворение человека в человеке, диффузия, и даже когда один остынет совсем сердцем, то чувств другого хватает надолго для обеих… Ну что я вам читаю нотацию? У вас же все впереди, – спохватился я, внутренне уверенный, что успокоил гостью или как бы дал снотворного, чтобы хоть временно снизить обжигающий накал враждебности. Главное притушить горячку, не подсыпать в бродиво дрожжей.
…Может, я и лгал, но это была ложь во спасение. Если бы я знал, как удержать женщину подле себя, то не расходился бы с ними по пустейшему случаю… Но язык-то наш без костей, особенно язык любомудра, всегда охваченный сладким жаром чесотки.
– Вы ничего не понимаете, Павел Петрович, – отстранилась от меня гостья, губы сразу потонели, построжели и обидчиво задрожали.
«Господи, как непостоянны, переменчивы женщины», – подумал я, наблюдая за Татьяной. Вот и я уже враг для Татьяны.
– Поликушка уже две недели приходит к нам по ночам. Однажды я проснулась, слышу, кто-то шляется по кухне, зажигает огонь на плите, наливает воду в чайник, со стуком ставит на горелку. Потом заплакал, горестно так, со всхлипами… Я Катузова разбудила, меня дрожь бьет… Пошли на кухню. Там никого… Это что, привидение? Катузов говорит, у меня крыша поехала… А на следующую ночь снова. Уже Илья будит. Кто-то, говорит, по кухне шатается. Иди, говорит, проверь… Меня посылает. Трус. И так всю неделю. Ведь спать страшно. Как жить, Павел Петрович?
– Вам успокоиться надо… Вы готовитесь к поездке во Францию, у вас возбуждение… Первый выход в свет… Попейте травку… Привидения – это образы, покинувшие темницу вашего подсознания. Это мысли и чувства, облекшие форму, нашедшие свое тело. Их не надо бояться или догонять; они побродят и вернутся добровольно обратно. Вы же шили одежды для ангелов.
– Господи, какая травка, какая Франция?.. Вы умный вроде бы человек, а как глухой… Я говорю, что Поликушку земля не принимает. Его убили… Я заявлю в милицию, пусть разбираются. Ведь не мог Поликарп Иванович так сразу умереть, ему так хотелось жить. Эта квартира кровавая… Я не могу в ней оставаться.
– Успокойтесь, Танечка… Хотите, я приглашу батюшку, он освятит квартиру и выгонит нечистую силу, – ухватился я за внезапную мысль.
– Вы думаете, поможет? Вы считаете, что Поликарп Иванович умер своей смертью?
– Милая моя… Ну конечно же. Вы начитались детективов, насмотрелись ужастиков по телевизору. Постоянно торчите дома, не выходите на улицу. Вам нужен вечерний моцион, прогулки под луною с мужем и собачкой. Заведите мышиного жеребчика, а лучше карманного песика с рукавичку, прижимайте почаще к груди: снимает стрессы, у собачки совсем другое, живое, энергетическое тепло. Она будет ластиться к вам, дрожать крохотным тельцем, возбуждать жалость. Вы слишком напряглись внутренне, вам надо кого-то жалеть. И обязательно…
– Вы что, держали собаку? Так красиво говорите.
– Не держал, но знаю… Танечка, чтобы знать все о бифштексе, совершенно необязательно жариться на сковороде. Так что советую… А хорошо бы привести в дом кудрявую болонку с мечтательным взглядом. Ее можно завивать щипцами, наряжать в платьице, мыть шампунями, укладывать на ночь с собою в постель, когда муж в партии, кормить с ложечки. Иль лакомку шпица… Он напоминает любовника, принявшего собачье обличие и прокравшегося к вам в спальню. Его можно ласкать, не растрачивая души, но сохраняя сердце для будущей любви. Они, конечно, не заменят вам ребенка. Но пока, но пока… Женщина не терпит в себе пустоты, она боится пустоты, ей хочется заполнить себя всю, чтобы после излиться. Пусть всяким никчемным сором, пошлостью, ненужными мелочами и заботами, но заполнить под завязку… И тогда жизнь покажется полной и завершенной, пусть и на короткое время. Особенно, когда редко с пузом… Ей надо постоянно обновляться. Как бы заново являться на белый свет. Она сто раз рождается и сто раз умирает, видя себя в зеркале лишь прелестной девочкой… И значит, проживает сто жизней, и потому так часто восклицает: «Ой, как я устала!»
Танюша, милая, вам обязательно надо переменить обстановку иль завести любовника… Что я говорю! Шучу, шучу… – Я торопливо отвел взгляд, чтобы не выдать себя: мне так хотелось, чтобы с таким же участием утешали меня, помазывали душу мою медом словес, хоть бы чуточку пожалели, и тогда бы сердце мое отволгло и облегчилось слезами с той же непроизвольностью, как у Татьяны; вспотевшие ладони мои, бестолково теребящие покрышку дивана, то и дело натыкались на круглые женские колени, заманчиво выглядывающие из-под куцего полосатого халата.
Наверное, я говорил бестолково, но со всей искренностью, на какую был способен, хотя внутренне извивался, как вспугнутый в болоте уж, ибо собственная вина томила сердце. Система сбоев (антисистема), которую я сочинил, уже давала свои плоды, разваливаясь на моих глазах, и все попытки сохранить ее были обречены. Эх, батюшки-светы, почему я постоянно влезаю туда, куда не просят?
Татьяна вся превратилась в слух, ее крохотные ушки с золотыми капельками сережек запунцовели от смущения, словно бы я, старый седой ловелас, соблазняя женщину, сулил незнаемых прежде утех и житейских прелестей. Но вот обещать, быть скрадчивым, настойчивым охотником я никогда и не умел, ибо в заманных, медоточивых словах, рассыпаемых перед женщиной, всегда таятся обманка, ловко расставленный капкан, ловчие сети; увяз бы только коготок, а там и всей птичке пропасть.
Гостья не успела ответить, как не ко времени зазвонил телефон. Оказалось, меня домогается Фарафонов Юрий Константинович. Заслышав хрипловатый от похмелья голос, я неожиданно обрадовался ему и, растянувшись в креслице, делая вид, что вроде бы позабыл Татьяну, плотно приник к трубке. Гостья заметила мое состояние, уныло махнула мне ручкой и ушла. Я проводил Татьяну тающим взглядом, машинально отметив, что у соседки проявилось что-то старушечье в шаркающей походке и даже в повадках, в этом обтерханном по подолу заношенном халатике, в потрепанных шлепках, в обвисших безвольно руках и крохотном горбышке на загривке, который вдруг вырастает у женщин понурых, подъяремных и печальных, по-обыкновению глядящих себе под ноги…
– Еще жив, славянин? – заикаясь, спросил Фарафонов. Задышливый далекий голос перемежался треском и поуркиванием, попискиванием и подвизгом, будто незабытный приятель мой звонил из преисподней иль из-под женской юбки, затаившись во влажных потемках.
– Ни жив, ни мертв…