Так, что еще? Камерон зажег спичку и осмотрел коврики под ногами. Они — также не внушали никаких подозрений.
Через пару минут вернулась Нина. Возникнув перед машиной, она молча уставилась на Камерона.
— Хорошо, как в гробу, — поведал он, сопровождая это нелепое замечание коротким смешком.
— Он ждет тебя в номере, — бесстрастно произнесла девушка.
— Понял. С этой малышкой придется на время расстаться. До утра. А там… Может, и рискну. На моих условиях. Пусть снабдит ее запаской и даст мне время хорошенько подготовиться.
Что еще сказать ей, как объяснить… Ничего умного в голову не приходило, и он добавил:
— Отправляйся к себе, Нина. Обо мне не волнуйся.
Он решил не пользоваться входной дверью, а взобрался на веранду, а с нее на карниз. Это было детскими играми по сравнению с тем, что ему пришлось проделывать раньше. Ну, еще пара заноз. Камерон выкусил их из ладоней и только теперь обратил внимание, что его руки покрылись рубцами и кровоточащими ссадинами. Цепляясь за стену, он подобрался к той стороне, что поближе к морю, и открыл окно. Это был номер режиссера. Отлично, он не ошибся.
Комната освещалась лишь неверным светом свечи.
Камерjн влез на подоконник и оцепенел. Ну и сцена! На узкой односпальной кровати на спине лежал Готтшалк в белом махровом халате, в глубине комнаты неясно виднелась фигура Нины, застывшей, как египетское изображение на древней стеле. На маленьком столике мерцала одинокая свечка, пламя которой время от времени сбивалось под легкими порывами ветерка из раскрытого им окна.
Камерон почувствовал, что является невольным свидетелем прощания с дорогим покойником. Чуть помедлив в замешательстве, он ухватился за оконный переплет. Шорох от этого движения звуком колокола пронесся по погруженной в мертвую тишину комнате. Пламя свечи колыхнулось, по неподвижному лицу режиссера, немигающими глазами уставившегося в потолок, пробежала тень. Странное чувство, как будто он попал на траурную церемонию, усилилось. В эту минуту Готтшалк больше всего смахивал на мумию: та же поза, то же неподвижное восковое лицо. На мгновение Камерона охватило чувство вины, словно он вторгся, в святая святых. Словно умер могущественный фараон, его только что набальзамировали, и вот убитая горем супруга прощается с телом.
Он спрыгнул с подоконника в комнату.
— С чем пожаловал? Хочешь мне что-то сказать? — губы режиссера тронула едва уловимая улыбка.
— Да. Кое о чем надо переговорить, — негромко произнес Камерон.
— Ну-ну, интересно, что может сказать человек, чуть не ослепивший своего коллегу. И как ты себя после этого чувствуешь, друг мой? Как оно — вырубить человека подобным образом? А?
— Так или иначе, я здесь, — сказал Камерон. — Раскройте пошире глаза, если не верите.
— Замечательно, — все та. же улыбка в уголках губ. — Так ты по-прежнему веришь только тому, что видишь собственными глазами?
— Да, привык, знаете ли. Так оно и надежней.
— Ты последjвателен, дорогой. Помнишь, я тебя спрашивал, как мне тебя убедить, что герой в конце концов спасется, а ты ответил, что поверишь только тогда, когда посмотришь фильм?
— Это было так давно! C тех пор много воды утекло.
— Возможно, возможно, — наконец, Готтшалк оторвался от созерцания потолка и перевел взгляд на него. — А теперь веришь, что он выберется из переделки?
— Да.
— Почему?
— Почему? — переспросил Камерон и саданул кулаком по подоконнику. — А почему бы, собственно, и нет?
Он снова вспомнил все перипетии минувшего дня. Вздохнул и посмотрел на хранящую молчание де-вущку. В нее-то хоть можно верить? Хотелось бы. А еще в силу своих рук, в ловкость и выносливость организма.
— Я видел колымагу и осмотрел ее. Этого для меня достаточно.
— Она тебе понравилась?
— По крайней мере, выглядит внушительно. Я решил вернуться и сделать этот трюк.
— В каком смысле? Ты что, не намеревался возвращаться с прогулки?
— Такая мысль приходила мне в голову.
— М-да, с тобой не соскучишься. Почему же все-таки вернулся?
— Вы знаете. Не удалось проскочить мост.
— Какое невезение! — снова улыбнулся режиссер. — По всей вероятности, ты выбрал неправильное время. Или неверное направление. Одно из двух.
— Слушайте, хватит демагогии. Я вернулся, и все тут. У меня не было другого выбора.
— Дело не в выборе, ну да ладно'. Действительно, ты вернулся, и это главное. Поверил в надежность машины или еще во что-то?
Опять дурацкие намеки. Камерон устало вздохнул. Нравится ему напускать таинственность.
— Вам лучше знать.
— Конечно! — воскликнул Готтшалк. — Решение выполнить достаточно рискованный трюк доказывает твою веру в будущее, то есть в то, что герою все-таки удастся спастись и выжить.
— В будущее выдуманного героя может верить только полный идиот.
— Какой же ты все-таки упрямец! Но в одном ты прав. Кино не подвластно общепринятом понятиям, например, понятию времени. У него нет будущего, как такового, есть только то мгновение, которое зафиксировала камера в определенный конкретный момент.
— Сейчас меня главным образом волнует ближайшее будущее, а именно — завтрашний трюк.
— Ты ознакомился с руководством по техническому усовершенствованию голландских пожарников?
— Дошел как раз до того места, где они описывают использование аквалангов.
— Ах да, я о них и забыл. Но это несущественно, акваланги нам вряд ли пригодятся.
— Это почему?
— Сколько можно повторять? Наш фильм должен быть абсолютно достоверен и реален.
— А как насчет реальности моей жизни?
— Твоя профессия связана с риском. Надеюсm, ты понимал это, когда соглашался стать трюкачом?
— Я просто поверил вам, что со мной все будет в порядке, — горько усмехнувшись, сказал Камерон.
— И правильно сделал. Но ты же настаиваешь, что веришь только тому, что видишь своими глазами.
Камерон внимательно посмотрел на бледное, как воск, лицо так и не сменившего позы режиссера.
— Ну, хорошо, — произнес он, наконец. — Вы все время твердите одно и то же, так поведайте же, что случится, если я откажусь от своих убеждений и уверую в ваши?
— Станешь намного счастливей и спокойней, перестанешь дергаться по любому поводу, — ответил тот. — Такова сила кино. Люди не против поплакать и попереживать, глядя на экран, потому что точно знают, что это фильм.
— Иными словами, они охотно плачут только потому, что опасность угрожает не им, а киношному герою?
— Не совсем так, их уверенность может оказаться иллюзорной.
— Вот! — победно воскликнул Камерон. — Я ждал, что вы это скажете!
— Но это же ясно! Если фильм снят качественно, с душой, если режиссер и оператор работают грамотно и профессионально, зритель отождествляет себя с героем, влезает в его шкуру.
— Так-так, — кивнул Камерон. — И что же дальше? Если зритель сопереживает герою и, как вы говорите, влезает в его шкуру, значит, искусство максимально сливается с жизнью. В этом и состоит ваша идея?
Впервые за весь разговор режиссер оторвал голову от подушки и вгляделся в Камерона. Но, как и при первой их встрече, не смог сфокусировать взгляд. Он снова принял прежнюю позу и уставился в потолок. Терракотовая фигура в белом халате.
— Ты начинаешь понимать, — пробормотал он через минуту. — Вопрос, видишь ли, в благосклонном отношении нашего зрителя, в его согласии принять участие в картине и правильном восприятии того, что я вкладываю в контекст фильма. А это уже зависит от меня, мне принадлежит полная власть. И это неважно, кто ты есть на самом деле — трюкач, дезертир или ординарный зритель. Твой случай — самое великолепное доказательство верности моей теории. Двойная экспозиция, так сказать.
— Вы псих, — прошептал Камерон, — самый обыкновенный сумасшедший.
Режиссер улыбнулся,
— Сумасшествие всего-навсего дефект, из которого, как и из потери зрения, можно извлечь великую пользу для искусства.
Камерон оторвался от подоконника и подошел к Нине.
— Теперь тебе понятно, на чем строится его сверхъестественная интуиция? — в упор спросил он девушку. — И почему он предлагает не верить нашим глазам? Да он хочет превратить нас в таких же слепцов, как он сам!
Ее лицо было бледно в свете свечи, на нем отражалось некоторое сомнение. И в то же время, она смотрела на него так, словно его слова были страшным святотатством. Велика же ее вера в этого человека!
— Ты только послушай его! — продолжал Камерон.
— Он хочет сделать нас своими марионетками, послушными его воле. Чтобы зритель поверил его картине окончательно, я должен буду захлебнуться в этой чертовой машине, и это будет считаться несчастным случаем на съемках. А тебя он доведет до полного сходства с Маргарет, ты станешь такой же угнетенной и подавленной, и все в конце концов закончится самоубийством, как он и задумал. Полная достоверность, вот к чему он стремится.
Режиссер издал тихий смешок.
— А как же кукла, которую ты столь отважно спас сегодня утром? Если бы я был таким кровожадным, мне следовало бы утопить живого ребенка. Почему бы тебе не признать, что ты просто видишь то, что видишь, и веришь только этому? Вот тебе результат элементарного неумения и полного нежелания заставить получше работать мозг и научиться делать правильные выводы, о чем я не перестаю тебе говорить.
— Да, с куклой я ошибся, — признал Камерон.
— И там, на дамбе, тоже.
— Как правило, в кино задействованы только два чувства — зрение и слух. Но у моего зрителя вовсю действует еще и воображение, с его помощью он становится пленником моих фантазий и остается таковым надолго после выхода из кинозала.
Понятно, подумал Камерон, зрение, слух и воображение. Что-то вдруг мелькнуло в мозгу, какое-то неясное воспоминание, связанное с дамбой. Что-то там было такое. Он напрягся, но так и не смог уловить ускользающую мысль.
— Как будет называться фильм о жене астронавта?
— «Безысходность», — ответил режиссер.