Они увидели на скале огромного удава, лежавшего без движения
— Есть? — недоверчиво переспросил Бенуа. — Но ведь она еще на ногах. Я не думаю, чтобы твоя стрела нанесла ей большой вред.
Индеец, не переставая улыбаться, указал своему собеседнику на широкий кровавый след, видневшийся на траве.
— Правда твоя, мой краснокожий друг, — сказал тогда Бенуа, — и я готов признать, что ты молодец.
С удава пиаи содрал кожу, чтобы сделать из нее себе торжественное облачение, потом носильщики подняли свою печальную ношу, и шествие двинулось дальше.
Кровавый след становился все заметнее. Майпури, очевидно, была тяжело ранена. Она часто останавливалась, пытаясь вынуть из раны стрелу, которая колола ей тело. Остановки эти были заметны по особенно обильным пятнам крови на траве. В пятистах метрах от места происшествия нашли стрелу, которую майпури удалось наконец выдернуть из раны, а еще через несколько шагов увидали саму майпури, которая лежала без движения на дне довольно глубокой ямы. Детеныш майпури лежал рядом с матерью и тоже был мертв. Очевидно, они упали в ров и оба убились до смерти.
Индеец торжествовал.
— Майпури вкусна, — сказал он, — а детеныш ее еще вкуснее… Мы отлично попируем.
Зато Бенуа и его товарищи призадумались.
Ров находился как раз на половине дороги до первой горы. Бенуа невольно подумал о том, что, не попадись в эту яму тапир, быть бы в ней ему, Бенуа, как первому, шедшему впереди.
Очевидно, что яма была вырыта нарочно: это была западня для диких зверей. Имела она форму усеченной пирамиды, то есть вверху была уже, а внизу шире, так что попавшее в нее животное никоим образом не могло выбраться из нее по наклоненным в обратную сторону стенкам, даже если бы оно и не наткнулось на воткнутые в дно ямы колья.
Над отверстием еще видны были остатки фальшивого пола, искусно прикрытого землей и травой, так что западню не заметил бы даже самый опытный глаз.
Бенуа припомнил грозные оборонительные меры, воздвигнутые таинственными обитателями берега реки: поваленные деревья, флотилию змей, золотые стрелы.
Ему показалось, что между этой ямой и теми мерами существует связь, и он попытался это выяснить, обратившись с расспросами к вождю индейцев.
— Послушай, вождь, — сказал он, — не можешь ли ты мне сказать, кто вырыл эту яму?
— Индейцы, — отвечал тот с уверенностью.
— Как ты это узнал?
— Потому что у белых людей железные инструменты, а у краснокожих только деревянные. Железный заступ режет землю, как сабля, а деревянная лопата разрывает ее.
— Так. Стало быть, в этой стороне есть индейцы?
— Индейцы есть везде, — гордо отвечал вождь. — Им принадлежит все — земля, лес, вода и небо.
— А к какому племени принадлежат эти индейцы, не можешь ли ты мне сказать?
— Можешь ли ты, увидав дерево, срубленное белым, сказать, к какому племени принадлежит этот белый?
— Твоя правда, вождь. Я сказал вздор.
Вся толпа остановилась у ямы; труп умершего пиаи положили на скалу; его странствованиям еще далеко было до окончания.
Один из индейцев, имевший хорошо отточенную саблю, спустился в яму по веревке от своего гамака. К этой веревке он привязал мертвого детеныша майпури, которого немедленно вытащили на поверхность, а сам занялся разделкой на части взрослой майпури; весила она килограммов триста и была ростом с огромного быка. Американский тапир, или майпури, самое большое животное в Южной Америке. Это животное при всей своей силе и величине очень добродушно, но движения его исключительно неуклюжи, неповоротливы, так что не дай бог встретиться с ним на узкой дорожке; тапир идет вперед, не разбирая, и может задавить человека, вовсе даже не имея такого намерения.
Если тапира приручить смолоду, то он полностью привыкает к человеку. В Кайенне тапиры преспокойно разгуливают по улицам и сами находят дома своих хозяев, за которыми ходят, как собаки.
Индеец принялся разделывать убитую майпури. Дело было нелегкое ввиду размеров туши и заняло не меньше двух часов; когда он вылез наконец из ямы весь в крови, два куска мяса уже жарились на угольях.
Индеец подошел к своему вождю и подал ему какой-то предмет.
То было странной формы ожерелье, подобного которому Бенуа ни разу не видел. Очевидно, оно принадлежало кому-нибудь из тех, кто рыл яму.
Акомбака рассматривал ожерелье с любопытством и вместе с тем с некоторым страхом.
— Ты сейчас меня спрашивал, кто вырыл эту яму, — сказал он, обращаясь к Бенуа (голос его был тих и робок). — Теперь я могу тебе сказать: яму вырыли индейцы-арамихо.
К этому времени поспело жаркое, и началась обильная трапеза.
— Арамихо? — переспросил Бенуа с набитым ртом. — А я думал, что этого племени уже не существует.
— Нет, кое-кто из них еще жив, — продолжал Акомбака с прежней дрожью в голосе. — Они страшные!.. Они все — великие пиаи.
Бандит вдруг вскрикнул и выругался. Разрезая мясо, он чуть не сломал нож о что-то твердое. Осторожно обрезав кругом, он вытащил из мяса желтоватый шарик, сработанный из… чистого золота.
Он слегка вздрогнул, вспомнив золотую стрелу, вонзившуюся в ляжку Бонне.
— Ты говоришь, арамихо — великие колдуны? Это для меня безразлично, но вот что важно: есть ли у них ружья?
— Не думаю, чтоб были.
— В таком случае мне бы очень хотелось знать, кто это здесь охотится на майпури огнестрельным оружием, заряжаемым золотыми нулями?
Глава VIII
— Наш краснокожий друг, кажется, немного рехнулся, — шепнул на ухо своему молодому другу Анри парижанин Андрэ.
— Да, я тоже совершенно не понимаю, отчего он так испугался, когда увидел у нас золотую посуду. Ты абсолютно верно заметил, что нам золото совсем не нужно, а вот если бы железо где-нибудь найти, это было бы хорошо. Ах, если б где-нибудь поблизости оказался рудник!
— К счастью, время еще терпит, и нам нет особой причины торопиться, — заметил Робен.
— А все-таки, какой глупый металл — это противное золото! Ни на что-то оно не годно… то ли дело — сталь.
— Как «ни на что не годно»? Все-таки при необходимости из него можно делать посуду, наконечники для стрел.
— Которые никуда не годятся в сравнении с железными: зазубриваются, гнутся… Костяные — и те лучше.
— Ты преувеличиваешь, Андрэ, — возразил Анри. — Ты возненавидел золото только за то, что здесь оно нам ни на что не нужно; до некоторой степени я тебя понимаю, но не вполне разделяю твой взгляд. Даже и в нашей дикой жизни золото приносит пользу, его можно поставить рядом с оловом, свинцом, медью. По-моему, оно даже лучше меди, потому что не окисляется.
Парижанину слова Анри показались смешными, и он засмеялся.
— Чему ты смеешься?
— Да твоему решительному приговору над золотом, которой ты так снисходительно ставишь выше меди. Послушали бы тебя твои сверстники-парижане, что бы они сказали.
— Но ведь оно не окисляется…
— Прекрасно, но если бы ты знал, дружок, какое употребление находят для него в Париже молодые хлыщи… Нет, Анри, как хочешь, а золото — препротивный металл. За один пуд железа я отдал бы десять пудов золота.
— Это верно, и в относительной оценке золота и железа мы с тобою сходимся вполне.
Госпожа Робен и ее муж с улыбкой слушали этот разговор.
— Да, дети мои, — сказала почтенная дама, — в этом вы совершенно сходитесь, и я вас одобряю. Благодаря своей энергии, своему уму вы сумели доставить себе всё необходимое для жизни, не прибегая к помощи золота, и за это вы заслуживаете большой похвалы. В пустыне, в глуши, вы сумели осуществить тот золотой век, о котором мечтали и мечтают поэты… О, если б он продолжался подольше!
— Золотой век, — повторил Андрэ. — Следовательно, это такой век, когда золото не имеет никакой цены и можно обходиться без него?! Кстати, друг мой Жак, какого ты мнения о подобном веке? Вымолви словечко, а то ты что-то приуныл и замолк, после того как увидел у нас золотой кофейник. Что с тобой сделалось?
Молодой индеец медленно поднял голову и издал тяжкий, протяжный вздох.
— Давным-давно, так давно, что даже и старики не упомнят этого времени, — начал индеец глухим голосом свой рассказ, — племя арамихо было великим и могущественным. Принадлежавшие ему засеки были многочисленны, плодородны и хорошо обработаны. Места для охоты били неистощимы.
Краснокожие люди жили в довольстве, в изобилии. Они любили своих детей и почитали старших, золота было у них много, и оно употреблялось на самые обыденные нужды. Никто не знал ему цены. Стрелу с золотым наконечником предпочитали стреле с костяным, но только потому, что такой наконечник был крепче. Золотой кувшин считался лучше тыквенного сосуда только потому, что золотой прочнее. Золотыми ножами удобнее было резать мясо, чем костяными или каменными….
Много золота было у арамихо, и были они счастливы до тех пор, покуда не пришли к ним белые люди. Эти белые точно с ума сошли, когда увидели золото. У них были стальные сабли — легкие, прочные, превосходные; были топоры, легко рубившие самые крепкие деревья, были табак, материя, жемчуг…
Все это они променяли на золото, и притом очень дешево. Первое время все шло хорошо, и прибытие белых не нанесло никакого вреда или ущерба арамихо.
Но вот белые пришли вторично, на этот раз в гораздо большем числе. С собой они принесли водку. Вождь племени первым испробовал этого адского питья и сошел с ума. То был великий вождь, добрый, справедливый, всеми уважаемый. Водка сделала из него свинью. Главные воины тоже напились и сделались такими же, как и вождь. Кашири, вику — все наши прежние напитки, производящие веселое опьянение, были забыты ради водки, которая делает бешеными тех, кто ее пьет.
Все племя сошло с ума, обезумело. Засеки были запущены, рыбной ловлей и охотой перестали заниматься. Индейцами овладело одно желание: отыскать как можно больше золота и накупить на него как можно больше водки. Белые доставляли водку и уносили с собой золото. Краснокожие люди отвыкли от работы и только и делали, что пьянствовали. Они посылали женщин и детей отыскивать этот проклятый металл и жили в лености, валяясь в грязи, точно кайманы в иле. Женщины и дети также начали пьянствовать, а за свою работу требовали от мужей и родителей водку. Старших перестали почитать. Начались ссоры, драки, братоубийственные столкновения; население начало вымирать.