Ответом на этот вопрос был лишь хриплый крик Бенуа, который вдруг поскользнулся и полетел вниз, выронив из рук факел.
— Бенуа! — вскричал не на шутку испуганный каторжник. — Что с тобой, Бенуа? Ты очень ушибся?
— Нет, кажется, но меня сильно оглушило, — отвечал Бенуа глухим голосом. — Кажется, ничего себе не сломал и отделаюсь одним испугом.
— Тогда возьми в руку факел да посвети мне. Я сейчас спущусь. Тут не очень глубоко, метра два — не так ли?
— Что-то вроде этого, но только берегись острых выступов скалы. Просто чудо, что я не напоролся на них.
— Ладно же, я спускаюсь, — отозвался каторжник, свешиваясь вниз на руках и осторожно переступая ногами по крутому спуску в рытвину, служившую прежде руслом подземному потоку. — Раз, два… так… потихоньку и полегоньку. Кто умеет — тот везде пройдет, а не пройдет, так пролезет.
— А!.. Вот так штука! — вскрикнул Бенуа.
— Что такое еще?
— Не могу ходить!
— Ну, так беги, черт тебя побери!
— Да, тебе хорошо говорить.
— Что с тобой в самом деле?
— Кажется, я вывихнул ногу.
— Ах, какой ты неуклюжий! Только этого недоставало!
— Нет, вот теперь лучше. Вывиха, должно быть, нет, а только сильный ушиб. Мне очень больно, но я могу стоять на этой ноге.
— Так идем же; нечего терять время.
Бандиты пошли вдоль русла, которое вилось самыми прихотливыми изгибами. Скоро Бонне заметил, что начался подъем, так что бандиты через некоторое время должны были достигнуть высоты, равной со сводом пещеры.
— Ничего, покуда все идет прекрасно, — заметил Бонне своему товарищу, который ковылял за ним, прихрамывая на больную ногу. — «Добрые» люди, которые нас здесь заперли, никак не предполагали, что спасают нас, лишая воды… И то сказать, ведь сразу всего не сообразишь…
Бенуа молчал.
— Ну что, разве я не прав? — продолжал Бонне. — Взгляни-ка вон сюда, наверх.
— Воздух! Свет! — завопил Бенуа, увидев в двух метрах над своей головой узкое отверстие, через которое виднелся клочок синего неба.
— Через эту дыру вода просачивалась в пещеру; дураки-индейцы отвели воду перед отверстием, не зная, что Бонне сумеет им воспользоваться и пробраться в него, каким бы узким оно ни было.
— Как? Неужели ты хочешь пролезть через него?
— А ты как думаешь?
— Я думаю, что это немыслимо.
— Вот еще! Я убежал из тюрьмы в Питивье через дыру, которая была меньше этой… гораздо меньше…
— Не может быть.
— Уверяю тебя. А ты что думаешь? Я на этот счет настоящий угорь.
— Как же тебе удалось бежать из тюрьмы?
— А вот как. Сторож мой был человек хороший, только немного глуповат. Я выпросил у него лист белой бумаги. Он мне дал. На этом листе я нарисовал гильотину и приклеил произведение своего искусства к стене. Всякий раз, когда надзиратель приходил в мою камеру и приносил мне пищу, я указывал ему на лист и говорил: «Я пройду через это». Добряк думал, что я намекаю на гильотину и эшафот, и успокоительно возражал мне каждый раз: «Бог даст, не пройдете». А на самом деле я говорил об отверстии, которое я просверливал в стене оконной задвижкой, закрывая его бумагой с рисунком.
— И удалось? — спросил Бенуа.
— Конечно. В одно прекрасное утро я исчез, оставив на бумаге надпись: «Прощайте, господа! Я отправляюсь на сбор винограда».
— Тебя, разумеется, опять поймали?
— О, конечно, и даже очень скоро. Через две недели. Изловили меня в погребе у одного мужика, где я пил молодое вино. По этому же случаю я занял у него — без отдачи и без его ведома, разумеется, — несколько тысяч франков, которые были найдены тут же, при мне.
— Как же ты так прозевал и попался?
— Я был мертвецки пьян, в том-то и горе. Меня схватили, скрутили и отправили в Орлеан… Ну, потом, само собой разумеется, суд и ссылка в Гвиану… Однако будет болтать. Давай удирать отсюда, как я удирал из Питивье.
— А ты слушай. Как только я выберусь на вольную волю, то отыщу снаружи вход в пещеру, расчищу его и удалю предметы, которые мешают вытолкнуть камень вон. Как только я это сделаю, вы сейчас же дружно навалитесь на камень, и — черт меня возьми, если нам не удастся вытолкнуть его из пещеры.
— Теперь я понял, понял все! — радостно вскричал Бенуа.
К нему вместе с надеждой вернулась и прежняя энергия.
— Подожди, постой, — продолжал он, — я сейчас встану у стены и прислонюсь к ней покрепче. Так. Хорошо. Теперь залезай мне на плечи.
Бонне проворно влез на плечи товарища и сказал:
— Вот и ладно. Я дотягиваюсь руками до отверстия, оно как раз на таком месте, что я могу достать до него головой. Конечно, я могу ободрать себе кожу на боках, но тело пройдет, потому что я не толст — на острожных хлебах люди не очень разъедаются.
Глава XII
Каторжник приподнялся на руках, весь сжался, скорчился, сплюснулся и влез-таки в узкое отверстие. Несколько минут он не продвигался ни туда ни сюда, но вот ему удалось просунуть вперед руки, он начал усиленно работать ногами; кости его трещали, все тело покрылось ссадинами, из которых сочилась кровь. Но все-таки он пролез, выбрался на свободу и радостно перевел дух.
Каторжник приподнялся на руках, весь сжался, скорчился, сплюснулся и влез-таки в узкое отверстие
Первая, и самая трудная, часть дела удалась, остальное уже не представляло большого труда. Вход в пещеру снаружи Бонне отыскал очень скоро. Оказалось, что кусок скалы, которым арамихо закупорили отверстие, был завален камнями; эти камни каторжник убрал после двухчасовой усиленной работы.
Заключенные в пещере дружным напором навалились на скалу, которая пошатнулась, тяжко сдвинулась с места и, подняв целую тучу пыли, с громовым рокотом покатилась вниз по склону холма. Дружный крик торжества вырвался у европейцев, когда они вышли на воздух, а индейцы принялись петь, плясать, прыгать вокруг своего мертвого пиаи, который за последнее время еще сильнее разложился.
Бенуа решил положить конец этому путешествию покойника и так настойчиво пристал к индейцам, чтобы они зарыли наконец тело, что они сдались на его увещевания и похоронили колдуна недалеко от пещеры, отрезав, однако, его длинные волосы, чтобы воздать им погребальные почести по возвращении домой.
Сидя в пещере, индейцы пили водку и дошли до совершеннейшего опьянения, так что выход на свободу не возбудил в них особой радости, а пляска и пение относились вовсе не к этому приятному факту, а к погребению пиаи. Когда они зарыли покойника, их единственным желанием сделалось вернуться как можно скорее домой с волосами пиаи и завершить тризну по умершему. В настоящее же время у них не было ни малейшего предлога для возлияния кашири и вику, поэтому Акомбака, заботясь о благе своих подданных и о своем собственном, хотел уже дать сигнал к выступлению в обратный путь.
В сущности, что же ему было еще делать? Ведь обязательство свое он выполнил и помог белому вождю достичь своей цели. Теперь очередь белого вождя выполнить свое обязательство. Пора уже индейцам вернуться домой и затем двинуться в поход против негров-бони.
Но Бенуа думал иначе. Краснокожие были слишком ценными союзниками, и ему не хотелось отпускать их от себя так скоро. Зная хорошо все слабости этих наивных чад природы, ленивых и жадных, хитрый бандит без особого труда склонил их повременить с возвращением домой, нарисовав им новую соблазнительную картину.
— Неужели вождь краснокожих воинов, — серьезным тоном произнес Бенуа, — уже раздумал наказывать убийцу пиаи? Неужели он не мужчина, а старая баба? Неужели он способен забыть оскорбление, нанесенное ему и всему его племени?
— У моих воинов вышла вся провизия, — жалобно отвечал пьяница. — Если они будут голодать, они лишатся сил, а если лишатся сил, то не будут в состоянии сражаться с бони. Кто же будет защищать наших жен и детей?
— Честь краснокожих должна стоять выше всяких соображений.
— Индеец идет в битву только тогда, когда сыт, — возразил краснокожий вождь, бессознательно перефразируя изречение маршала Мориса Саксонского: «Солдат сражается лишь после того, как хорошо пообедает».
— За этим дело не станет, — отвечал Бенуа. — Я отведу вождя и его воинов в такую засеку, какой ни один индеец не видел с тех пор, как великий создатель Гаду сотворил людей, животных и леса.
— Правду ли говорит мой брат?
— Белый вождь не лжет никогда!
— Когда же мой брат покажет эту засеку Акомбаке и его воинам?
— После того как солнце два раза скроется за большим лесом и два раза покажется вновь, мои краснокожие братья вступят в плодородную, обработанную засеку, где они в сытости и без малейшей работы проведут всю следующую зиму.
Довод был сильный и, разумеется, тотчас же подействовал. Акомбака и Бенуа условились немедленно идти в таинственную страну, где в изобилии мед и молоко, где можно вволю есть и спать, не зная иной заботы, кроме приготовления спиртных напитков.
Радостные, двинулись индейцы и белые в путь. Бенуа, исполнив скучные обязанности колдуна и жреца, начал развлекать себя веселой беседой с товарищами.
— Фу, как устал, — говорил он Тенги, который ничего не понял из его разговора с Акомбакой, но видел результат его и радовался. — Точно гора с плеч свалилась… Знаешь, мне опять удалось вывернуться.
— А мне удалось спасти нашу казну, — отвечал каторжник, похлопывая себя по сумке, висевшей у него через плечо.
— Да, правда… Слиток!.. А я было совсем о нем забыл.
— Нет, я не забывал — разве можно об этаких вещах забывать? Их нечасто находишь.
— Подождите, друзья мои, подождите; мы скоро найдем много таких слитков.
— Точно таких же? По мне лучшего ничего и не надо. Можешь навьючить меня ими, как мула, я понесу их безропотно.
Индейцы и бандиты медленно шли по направлению к засеке гвианских робинзонов. Вероятно, читатель уже и сам догадался, что именно о ней и говорил Бенуа, когда прельщал Акомбаку перспективой беспечальной жизни среди полного изобилия. В этом случае Бенуа удалось убить одним камнем двух зайцев: и обеспечить за собой содействие индейцев, и утолить свою давнишнюю злобу против Робена.