— Мы жили честно, можем признать это со спокойной совестью, — добавил Анри, — и умрем без страха.
— Я знаю, что вы у меня храбрецы, и не боюсь, что вы струсите, но подумайте — каково мне будет видеть ваши мучения и не иметь возможности помочь вам! Видеть, как эти дикие звери будут вас терзать, как эти подонки из острога будут издеваться над вами… и лежать связанному… о дети!..
— Это, вероятно, тот самый человек, о котором ты нам рассказывал? — спросил Эжен.
— Да, тот самый… Я спас ему жизнь, и вы станете жертвами моего великодушия.
— Что такое, отец? — вмешался Эдмонд. — Разве смерть для нас что-нибудь значит? Разве мы во время нашей бурной жизни не привыкли глядеть ей прямо в глаза.
— Мы жалеем только об одном: о несбывшихся мечтах относительно обустройства нашей новой родины, — сказал Анри.
— Неужели вам больше никого и ничего не жаль?
— Никого… потому что она все равно не переживет нас, не вынесет нашей смерти.
Она — это была их мать. О ней в первый раз было упомянуто во время разговора, да и зачем было упоминать? Ведь о ней каждый думал и так — думал постоянно.
— Бедный Шарль! — пролепетал упавшим голосом несчастный отец.
— Шарль — уже мужчина, — возразил Анри. — Он получит наше наследство и осуществит нашу идею. У него хватит на это сил…
Покуда робинзоны вели эту предсмертную беседу, на лесной поляне, где находился лагерь индейцев и каторжников, разыгрывалась настоящая оргия. Индейцы и каторжники жадно ели и пили. Только Бенуа воздерживался и не терял разума. Тенги же наспиртовался до крайности и, как всегда с ним бывало в таких случаях, пришел в умиленное расположение духа.
— Послушай-ка, вождь, — в десятый раз приставал он к Бенуа, — ведь этот бородатый-то… папаша этих юнцов-то… ведь он того… из наших был прежде… ведь так?
— Да, да, да, — сердито отвечал ему Бенуа. — Говорят тебе: да — и будет с тебя. Не лезь ко мне.
— Ты с ним имел дело…
— Имел… Отстань, говорю, надоел ты мне, как собака.
— Он тебя от тигра спас… жизнь тебе спас, — не унимался Тенги, заладивший свое, как все пьяницы. — Воля твоя, а только я не могу понять твоей манеры платить долги. Он тебе жизнь спас, а ты отдаешь его на муки… ты хочешь позволить краснокожим терзать и рвать его тело… Знаешь, что я тебе скажу? Ты хуже каторжника. У каторжника хоть чувство благодарности есть, а у тебя душа совсем пустая. Я бы на твоем месте никогда не позволил его убить, никогда бы не позволил, а ведь я что? Я убийца, тетку родную зарезал…
Свистнул в воздухе кулак Бенуа и опустился на голову пьянице; тот упал на траву, вскрикнул раза два и заснул крепким сном.
Настало утро казни.
Индейцы живо приготовили все нужное для мучений и даже наловили ядовитых гвианских ос, с которых предполагали начать пытку. От укуса гвианской осы умер пиаи. Пусть же испытают на себе эти укусы и белые пленники.
Акомбака уважал пленников за их мужество и намерен был умертвить их смертью храбрых. Мученья, которым он их собирался подвергнуть, должны были быть особенно жестокими, утонченно-жестокими.
Индейцы нарядились в свои лучшие военные уборы, надели все свои ожерелья и браслеты. Сам Акомбака украсил свою голову пышной диадемой из желтых перьев, означающей сан касика, и увешал себя несколькими рядами ожерелий и браслетов.
Заиграла флейта. Индейцы гуськом двинулись к месту, где сидели связанные пленники. В тридцати шагах они остановились.
Акомбака подал знак. Индейцы подняли пленников и стоймя привязали их к четырем деревьям.
Бенуа стоял поодаль и со злобной усмешкой любовался делом рук своих.
Акомбака взял у одного из своих воинов корзину с осами и медленно подошел к пленникам. Бенуа следовал за ним.
Осы жужжали, гудели в корзинке… Акомбака занес уже руку, чтобы достать осу и, соблюдая порядок старшинства, приложить ее к груди Робена.
В эту самую минуту произошло что-то неожиданное.
Акомбака попытался отпрянуть назад, но наткнулся на Бенуа, который упал на землю.
Сквозь лианы просунулось блестящее ружейное дуло и оперлось на один из суков того дерева, к которому был привязан Робен. Блеснул огонек, взвился белый дымок, прогремел выстрел.
Акомбака с простреленной головой упал на Бенуа и сбил его с ног. Бенуа, по обыкновению, выругался.
Индейцы хотели броситься на помощь своему вождю, но их остановил второй выстрел, сделанный крупной дробью. Многих из них задели дробинки. Послышались крики боли и испуга. Дикари отступили в смятении и беспорядке.
Трусы-каторжники тем временем первыми пустились наутек.
К Робену подбежал огромного роста негр и радостно крикнул:
— Оо-ак! Оо-ак!.. Бони!.. Бони!..
За негром бежали два других такого же большого роста, индейцы при виде их обратились в бегство. Поляна была очищена. Пленники освобождены.
Три освободителя не считали нужным преследовать убегающих; они остановились около спасенных робинзонов и осмотрели их с почтительной ласковостью.
Старший из негров подошел к Робену и бросился ему на шею. Тот узнал его и радостно воскликнул:
— Ангоссо! Это ты!
— Я самый, — говорил, улыбаясь, негр. — А это мои дети: Ломи и Башелико. О, я доволен, очень доволен…
Разумеется, робинзоны как могли обласкали своих спасителей-негров. Затем и негры, и белые поспешили удалиться с поля битвы, так как индейцы в любой момент могли вернуться, а между тем у белых не было никакого оружия.
Однако Ангоссо не хотел уходить, не завершив битву обычным эпилогом.
Он подошел к мертвому Акомбаке и отрезал ему голову, потом подал свою саблю Робену, чтобы тот сделал то же самое с Бенуа. Последний лежал без чувств, с распухшим лицом, изуродованным попавшими в него дробинками.
Ангоссо не хотел уходить, не завершив битву обычным эпилогом
Робен, конечно, отказался от предложения Ангоссо, объяснив негру, что у европейцев нет обычая добивать раненых врагов.
— Как хочешь, кум, — отвечал Ангоссо. — У белых людей нет этой привычки, а у нас она есть. Отрезать голову врагу никогда не мешает — рассеченный на две части, он уж наверняка не встанет.
Он наклонился над Бенуа. Тот слабо дышал.
— Он не умер, — сказал негр.
— Оставь его, — отвечал Робен, — теперь он ничего не может нам сделать. Его съедят муравьи, а сам я не желаю марать о него свои руки.
Они медленно, опираясь на палки, направились по дороге к жилищу Доброй Матери. После напряжения всех сил началось расслабление, и робинзоны почувствовали страшную боль во всем теле.
Особенно плохо себя чувствовали Эжен и Эдмонд, которые были далеко не так крепки здоровьем, как их брат Анри и особенно отец. Они шли с большим трудом и то при помощи Ломи и Башелико. Ангоссо вновь зарядил свое ружье и шел в арьергарде, невозмутимо неся за волосы голову Акомбаки.
— Что ты будешь делать с этой головой, Ангоссо? — спросил его Робен.
— Подожди, кум, увидишь, — отвечал негр.
Ждать пришлось недолго. Час спустя встретилась глубокая речка, течение которой было усеяно черноватыми скалами. Бони поискал, пошарил и нашел между этими скалами несколько круглых отверстий.
— А! Здесь!.. Вот оно, жилище тату! — воскликнул негр.
Он достал обломок камня, всунул мертвую голову в отверстие и завалил его этим обломком.
— Что это значит? — спросил удивленный Робен.
— Это вот что значит, — отвечал негр. — Акомбака умер; он пойдет представляться Гаду и просить у него место рядом с другими краснокожими вождями. Но Гаду не узнает его, потому что у него не будет головы, и не захочет его принять. Гаду добр и станет спрашивать у муравьев, не они ли съели голову Акомбаки. Муравьи скажут, что не они. Гаду спросит аймару, не она ли съела. Аймара скажет, что не она. Тогда тату, зверь нечистый, придет без зова и скажет, что это он съел. «Злой тату, — скажет Гаду, — ступай к дьяволу, Гаду не хочет тебя знать». Дьявол примет тату, за которым поневоле последует безголовое тело Акомбаки. Дьявол даст этому телу голову тату, и вождь индейцев сделается навсегда проклятым и нечистым.
Глава XIV
В нашем рассказе часто упоминалось о независимых черных племенах, живущих в количестве шести или семи тысяч душ в верховьях Марони и известных под именами «боши» и «бони».
Краснокожие, составлявшие некогда ядро местного населения, постепенно вырождались и вымирали благодаря водке и оспе; сильная черная раса, переселенная сюда в качестве невольников, напротив, размножалась, крепла и обещала в будущем заменить выродившихся индейцев.
История этих племен насчитывает уже полтора столетия. Они происходят от негров-беглецов, которые укрылись от своих владельцев на берега Марони и бодро отстаивали от голландцев свою независимость.
Замечательно, что первым сигналом к восстанию невольников послужило вмешательство Франции. На город Парамарибо напал адмирал Кассар с пятью кораблями и взял с него большую контрибуцию. С этих пор и началось бегство негров. Дело в том, что местные землевладельцы были обложены контрибуцией по числу принадлежавших им негров; чтобы платить меньше, землевладельцы сами толкали негров на бегство от них. Негры воспользовались этим позволением, но назад не вернулись. К ним стали присоединяться новые беглецы, и число их постоянно возрастало.
Четырнадцать лет спустя после экспедиции адмирала Кассара, то есть в 1726 году, количество беглецов-негров увеличилось до такой степени, что колонисты встревожились и имели глупость объявить им войну, но потерпели полное поражение и договором вынуждены были признать независимость марронов — так стали называться в Гвиане беглые негры.
Между тем марронское население не переставало множиться, и колонисты повторяли свои экспедиции против негров, которые, однако, стойко сражались за свою свободу и нанесли колонистам два чувствительных поражения — в 1740 и в 1761 годах. Парамарибская администрация вынуждена была опять признать договором независимость марронского государства боши и бони.