Ожерелье прежде принадлежало Жаку, который на прощанье подарил его Шарлю, сказав, что это самая дорогая для него вещь, и попросил, чтобы Шарль носил ожерелье не снимая, в память о нем, Жаке.
Надев ожерелье, Шарль не придал ему никакого значения, он и предположить не мог, что оно когда-либо сослужит ему службу. Суеверие было чуждо робинзонам гвианской уединенной засеки; воспитанные отцом в здравых понятиях, они не верили ни в какие амулеты. Шарль надел ожерелье из желания угодить своему краснокожему другу.
И хорошо сделал юноша, что стал постоянно носить ожерелье. Индейцы увидели талисман и прониклись к пленнику глубочайшим уважением. Обращаться с ним сразу стали иначе. К нему стали относиться необыкновенно почтительно, но свободы ему все-таки не возвратили. Напротив. Руки его оставлены были свободными, но ноги ему связали как раз настолько, чтобы он мог ходить, но не мог убежать.
Они хотели отвезти его к Акомбаке в надежде, что при виде пиаи гнев вождя смягчится и он простит дезертиров, а пленника оставит у себя. Шарлю грозила участь войти в состав племени эмерильонов, сделаться индейцем.
Благодаря относительной свободе, предоставленной ему, Шарль имел возможность написать на листе кози-кози записку о своем положении и утешить родных.
Шарлю хотелось удержать при себе ягуара, но индейцы не допустили этого. Правда, они не противились открыто, но так обильно натерли себе тело соком кози-кози, что Кэт не мог превозмочь отвращения и убежал домой.
Вдогонку убегающему ягуару кто-то пустил стрелу, которая заставила Кэта ускорить свой бег.
К своим товарищам индейцы явились как раз вслед за освобождением робинзонов. На поляне была суматоха. Акомбака лежал мертвый, а Бенуа был жив, но лицо у него все распухло, и он тяжело хрипел.
Приближение нового отряда индейцев вызвало радость; особенно обрадовались индейцы, увидев талисман Шарля, которому и воздали необыкновенные почести.
Легкомысленные индейцы уже успели забыть своего бывшего вождя и думали об избрании нового; они уже предвкушали двойное празднование по случаю смерти одного и избрания другого. Этот другой в их мыслях был теперь не кто иной, как юный робинзон.
Юный робинзон, мальчик Шарль — в роли вождя объединенного племени эмерильонов и тиосов! Это ли не достойно удивления?!
Мальчик и был бесконечно удивлен, но тем не менее принимал все оказываемые ему почести с показным равнодушием. Да ему, по правде сказать, было и не до них. Он думал о своих родных, о том, как они должны беспокоиться о нем, о тревоге своей бедной матери.
Впрочем, он с нетерпением дожидался утверждения своего избрания вождем, питая втайне мысль отвести своих новых подданных в жилище Доброй Матери и поскорее успокоить мать.
Во время суматохи при освобождении робинзонов из плена каторжники скрылись неизвестно куда; на сцене остался один Бенуа, едва подававший признаки жизни.
Шарлю стало жаль несчастного, и он велел индейцам привести его в чувство. Приказание исполнили неукоснительно и очень простым способом. Один из индейцев взял два куска кварца и начал ударять их один о другой, высекая искры перед самым носом больного. Это подействовало не хуже жженого пера и довольно быстро привело бандита в чувство.
На другой день он полностью поправился, и тут ходивший за ним индеец рассказал ему об освобождении белых, о смерти Акомбаки и об избрании нового вождя.
Последнее было ударом для Бенуа, который втайне рассчитывал сделаться преемником Акомбаки.
Но кто же этот новый вождь?
Бенуа пошел посмотреть на него и — обомлел.
Он узнал в Шарле одного из робинзонов.
— А! Еще один на моей дороге! — проворчал он. — Постой же, дружок, я раздавлю тебя, как комара.
Он собрал вокруг себя индейцев и начал убеждать их, что Шарль в вожди не годится, что он член того проклятого семейства белых, которое едва не попало в их руки. Бенуа и грозил, и убеждал, и упрашивал — ничто не помогло. Талисман Шарля был сильнее слов белого вождя. Белый вождь и так обещал уже слишком много, но пока еще ничего не исполнил. Обычные торжественные формулы вроде «Я все сказал; дух отцов моих слышал меня» не подействовали.
Бенуа хорошо знал индейцев и понял, что теперь он ничего не поделает с ними. Он решил временно удалиться от них в лес, но не слишком далеко от лагеря, чтобы на всякий случай иметь индейцев под руками и воспользоваться благоприятными событиями, если таковые наступят.
Свернув свой гамак и наполнив ранец провизией, Бенуа вскинул на плечи ружье и медленно направился к лесу.
Утверждение Шарля в новом сане назначено было на следующий день. Для него построили хижину, поместили его в ней и окружили почетным караулом.
Когда робинзоны предприняли атаку и были ослеплены дымом костра, индейцы кинулись на них и хотели предать их наказанию, но Шарль, вовремя узнавший отца и братьев, остановил эмерильонов. Вместо избиения последовала нежная сцена свидания Шарля с родными.
Тем временем госпожа Робен, Ангоссо, Казимир и вообще весь резервный отряд, не слыша шума в лагере индейцев, встревожились и вышли из засады взглянуть, что там происходит. Разумеется, им тоже пришлось принять участие в общей радости. Восторгу госпожи Робен не было пределов. Все обменивались торопливыми рассказами, и вдруг откуда-то из-за кустов грянул выстрел.
— Умри, Робен! — крикнул Бенуа.
Но упал не Робен, а Казимир, увидевший злодея и заслонивший друга своим телом.
Все кинулись к нему; пуля попала в грудь; кровь била из раны ключом; ранена была, безусловно, смертельно.
— Умираю, — прохрипел бедный негр. — Прощайте. Белый кум мой, дай твою руку… Вот так. Прощай навек. Не горюй обо мне, я довольно пожил… и рад, что умираю за тебя… Прощайте все!
— Прощайте все!
Раненый раза три вздохнул и испустил дух. Робен закрыл ему глаза и поцеловал холодеющий лоб. Все встали на колени и с жаром прочитали молитву.
Злодей тем временем уже был далеко.
Глава XVII
Индейцы не мешали робинзонам предаваться скорби, к которой отнеслись с большим уважением, и даже стали помогать им в приготовлениях к похоронам. Одни устраивали гамак, который должен был служить мертвецу вместо гроба, другие носили пучки зеленых перьев для того, чтобы сделать покойнику мягкое ложе, третьи, наконец, строили из ветвей легкую хижину.
Настал день, а робинзоны так за всю ночь и не отдохнули, предаваясь своей безутешной печали. Один Андрэ на несколько минут отвлекся от печальных дум, заметив при свете начинающегося дня какой-то белый предмет, валявшийся на траве. Когда стало светлее, Андрэ увидел, что этот белый предмет — лоскуток бумаги, весь измятый и загрязненный.
Согласитесь, что бумажка в гвианских лесах — большая редкость. Парижанину вот уже десять лет не приходилось видеть ни клочка ее. Что это была за бумажка? Очевидно, она служила пыжом для той пули, которая убила Казимира.
Андрэ поднял бумажку, развернул. Предчувствие сдавило ему грудь.
На бумажке видны были печатные буквы. То был обрывок какой-то газеты. На одной стороне буквы нельзя было различить совсем, на другой стороне они видны были ясно.
Парижанин прочитал и страшно побледнел.
Что такое? Не ошибся ли он? Не померещилось ли ему?
Он перечитал снова и, будучи не в силах сдержать волнения, встал и быстро подошел к Робену, стоявшему возле мертвого негра.
На лбу парижанина выступили крупные капли пота.
Он крепко-крепко стиснул руку изгнаннику и подал ему бумажку.
Робен печальным взглядом указал ему на покойника. Этот взгляд как бы говорил:
— Неужели ты не мог подождать? Зачем ты смущаешь меня в такую скорбную минуту?
Андрэ понял этот немой упрек, но не отошел от Робена и сказал ему:
— Мой друг! Мой благодетель! Минута печальная, я понимаю это, но ведь и дело не менее важное… Умоляю вас прочитать.
— Минута печальная, я понимаю это, но ведь и дело не менее важное… Умоляю вас прочитать
Робен взял бумажку, прочитал, побледнел и глухо вскрикнул.
Жена и дети в тревоге обступили его.
— Что случилось?
Робен прочитал бумажку еще раз, потом в третий раз, уже вслух, прочел обрывок фразы:
«…Милосердие… императора… политический преступ… Указом от 17 августа 1859 года дается полная амнистия всем сосланным 2 декабря… Указ обнародован и зарегистрирован в список законов…»
Робинзоны слушали, едва понимая значение слов, которые вносили коренную перемену в их существование.
— Итак, я более не узник, не каторжник, — заговорил Робен. — Я более не просто номер в острожном списке, за мной теперь нельзя охотиться, как за диким зверем… Я не белый тигр, я свободный гражданин экваториальной Франции!
Затем, глядя на труп старого негра, он прибавил растроганным голосом:
— Увы, мой бедный друг. Моя радость отравлена скорбью по тебе — скорбью, которая вечно останется безутешной.
Похороны Казимира происходили на следующий день. Робен хотел непременно сам отдать последний долг старику, своими руками завернул его в гамак, сотканный индейцами за ночь, и один, без чьей-либо помощи вырыл глубокую могилу. Индейцы немало удивлялись этому; они никак не предполагали, что белый человек может оказывать такие почести останкам негра.
Робену хотелось похоронить Казимира на том самом месте, где он пал жертвой своего самоотвержения. Он намеревался впоследствии сжечь все сломанные бурей деревья и выстроить тут домик, как бы в дополнение к жилищу Доброй Матери, и посещать этот домик время от времени в память Казимира. За могилой негра предполагалось установить постоянный уход.
Робен усердно рыл могилу и удивлялся: земля была рыхлой, точно ее недавно уже копали. Впрочем, работа продвигалась медленно, потому что в этом месте было много камней, наваленных, очевидно, с умыслом. Вскоре лопата Робена уперлась в слой ветвей и листьев, свежесть которых доказывала, что они были уложены тут совсем недавно.